Трезвость — норма жизни
Дмитрий Сладков
Дмитрий Сладков, православный публицист:
— Результаты последнего опроса ВЦИОМ не сообщают ничего нового. Противоречия между публичным образом Церкви и ее реальной жизнью социологи фиксировали давно (взять хотя бы исследования Алины Багриной). Прежде всего, это несоответствие распространенного самоопределения граждан как «православных» и показателей практической воцерковленности, которые относительно невелики и никак не позволяют говорить о «церкви большинства».
Уверенное утверждение себя как «церкви господствующей», интенсивность традиционалистской, коллективистской и клерикальной риторики могут создать видимость «духовного возрождения». Но в реальности Россия по сию пору представляет собой секулярную, маловерующую страну с атомизированным обществом.
Возрождение церковной жизни — очевидная реальность рубежа 80–90-х годов минувшего столетия. Оно сопровождалось несомненным приливом масштабной и разнообразной церковно-общественной активности, которая затрагивала относительно небольшую часть общества, но имела все шансы к росту, распространению, качественному развитию. Быть может, сильное гражданское общество, состоящее из православных христиан, могло стать реальностью еще тогда. Но довольно скоро эта самодеятельная низовая активность была введена в рамки и пригашена церковным руководством как проблемная, политически и управленчески небезопасная.
На смену этой социальной и культурной реальности пришла мифология «духовного возрождения», использованная в дальнейшем при строительстве гражданской религии нынешней Российской Федерации.
Происходящее сейчас изживание этой мифологии заставляет трезво взглянуть на реальное место церковного народа и церковного управления в обществе и государстве, выводит в широкое публичное пространство сложные и противоречивые процессы в самой Церкви и вокруг нее.
Здесь и фактическая подчиненность церковного управления государственному по важным для государства вопросам, и неотличимость — в глазах государства и значительной части общества — церковного управленческого аппарата от собственно Церкви, полноты церковной, народа Божия. Собственно, аппарат в таком понимании и есть Церковь. И сама Церковь уже не выглядит сплошным монолитом: в поле публичного внимания оказались как монастырские порядки, церковные финансы, доходы епископата, бесправие клира, так и содержательные разногласия, проблематизирующие многое в нынешнем церковном устроении — язык богослужения, его состав и продолжительность, порядок исповеди и причащения, календарь и многое другое.
Поскольку историческая память большинства добрых христиан сегодня вполне мифологизирована, а навыки исторического зрения не развиты, относительно недавнее происхождение нынешних «от века сущих» церковных порядков, а стало быть, их немалозначимая относительность, еще недавно не усматривались. Теперь видимость полного единомыслия быстро исчезает.
В этой поистине проблемной ситуации нашей Церкви необходимо широкое христианское свидетельство, личное и общинное, предполагающее и образованность, и душевную развитость, и интеллектуальную оспособленность, и укорененность в культуре, и соответствие повседневной жизни евангельскому идеалу. С памятью о том, что истина не доказуется, а показуется.
Думаю, движущей силой этого свидетельства станет христианская общественность, в которую на равных основаниях входят сегодня миряне и клирики. Самоопределение православного христианина в ожидающее нас непростое время будет строиться на основе служения Богу, Церкви и людям, осуществляемого на свою личную ответственность и руководимого личной совестью.
Мы терпим глубокое духовное поражение
Протоиерей Георгий Митрофанов
Протоиерей Георгий Митрофанов, церковный историк, преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии:
— Термин «верующий» я стараюсь вообще не употреблять, когда речь заходит о всякого рода социологических опросах. Более содержательным и конкретным в данном случае является термин «практикующий христианин».
Поясню: под практикующими христианами я имею в виду не просто людей, которые периодически приступают к таинству Евхаристии, к таинству покаяния, но которые в своей жизни стремятся поступать христиански мотивированно, для которых религиозная жизнь не ограничивается более или менее регулярным участием в богослужениях, но предполагает жизнь повседневную в соответствии с принципами христианского мировоззрения.
Обозначенная в опросе проблема, безусловно, существует. Я стал священником в 1988 году, учась на втором курсе духовной академии, и могу засвидетельствовать, что на рубеже 80–90-х годов имел место повышенный, живой интерес к Церкви как таковой, кредит доверия к ней со стороны общества был огромен. И затем на моих глазах началось все более и более усиливающееся отторжение.
Во-первых, большинство тех, кто был крещен в это время, не стали практикующими христианами или просто покинули Церковь глубоко разочарованными. Во-вторых, приход в Церковь тех, кто вырос в последующие годы, постепенно, но неуклонно стал уменьшаться.
Это обусловлено несколькими причинами, и они имеют глубокие корни.
Кажущиеся тривиальными слова Николая Лескова: «Русь крещена, но не просвещена», — роковым образом проявили себя в ХХ веке.
Мы увидели, что более 100 миллионов православных по их формальной принадлежности граждан Российской империи являлись христианами номинально: подавляющее большинство либо активно участвовало в гонениях на Церковь, либо не пыталось ее защищать. Поэтому за четверть века крупнейшая поместная Церковь православного мира оказалась практически полностью уничтожена, как и лучшая часть ее духовенства и мирян. А связано это прежде всего с тем, что подавляющее большинство формально православных христиан России ограничивало свою духовную и социально-культурную жизнь лишь богослужебной жизнью Церкви, к тому же воспринимавшейся большинством из них преимущественно ритуально-магически.
К сожалению, мы, выросшие и начавшие свою церковную жизнь в советское время, пребывали в иллюзии, что наш несчастный, раздавленный коммунистическим безбожным режимом русский народ продолжает оставаться христианским. И когда сняли внешние запреты, у многих представителей духовенства было ощущение, что нашему, оставшемуся православным в глубинах своей души, народу нужно просто дать возможность выразить свою религиозность в открывавшихся храмах и монастырях. Мы не отдавали себе отчета в том, что за предшествующие десятилетия наш народ стал еще более отчужден от Церкви, чем в начале ХХ века.
И если мы хотели начать возрождение церковной жизни, нам нужно было осознать, что главным объектом миссии, проповеди, катехизации являются потомки тех русских православных христиан, которые не уберегли свою Церковь и которые, будучи духовно дезориентированными в период серьезных исторических перемен, могли устремляться в Церковь, но по существу «духовной жаждою томимы» не были. Нам необходимо было подойти к нашему обществу как к глубоко отчужденному от Церкви, с представителями которого нужно активно работать вне стен храмов.
Храмов было мало, но нам казалось, что, когда мы восстановим вот эту внешнюю инфраструктуру, все будет хорошо. Однако люди, которые потекли в Церковь, в лучшем случае становились такими же поверхностными обрядоверами и магическими ритуалистами, какими были их предки в начале ХХ века, и это при том, что в отличие от своих предков, часто неграмотных, они имели какой-то уровень образования. И в рамках такого бытового обрядово-ритуального исповедания своей веры они долго оставаться не могли.
Стремясь обеспечить в восстанавливающихся храмах богослужебную жизнь, мы рукополагали в священный сан часто совершенно случайных, заведомо непригодных к пастырской деятельности людей. Две трети духовенства у нас к концу ХХ века не имело никакого богословского образования. Максимум, что могли сделать эти священники, — это как-то совершать богослужение, а не по-настоящему проповедовать. Заниматься какой-то серьезной миссионерско-просветительской, катехизаторской деятельностью они не могли, а порой и не хотели. Да и значительная часть пришедших советских неофитов требовала, по существу, бытового благочестия, магических услуг и ничего больше.
Понимая, что так долго продолжаться не может, мы открыли неоправданно большое количество семинарий. Это привело к тому, что иногда выпускаются совершенно невежественные священники, которые поэтому и в духовные академии не рвутся поступать, а если поступают, то своим невежеством лишь понижают уровень их образовательного процесса.
За это же время происходил еще один процесс. Озабоченные желанием получить прежнюю имущественно-материальную инфраструктуру Церкви, мы за эти годы больше работали не со своими прихожанами, а с власть предержащими, потому что они больше могли помочь в восстановлении храмов. Это еще одна причина того, почему авторитет наш не рос. В советское время Церковь рассматривалась как единственная, чудом сохранившаяся в коммунистическое лихолетье часть подлинной России, а в современном сознании Церковь отождествляется с нынешним государственным официозом.
В последний год свой вклад в усиление внутрицерковного кризиса внесла и пандемия.
Конечно, любая кризисная ситуация пробуждает в человеке религиозные чувства, но каков подлинный характер этих религиозных чувств? Религиозность наших современников является скорее магической, хотя и облеченной в православную форму. И если Церковь не выполняет функций здравоохранения, социального обеспечения, профессиональной ориентации, так она нам и не нужна. Какой от нее прок, если с ней жизнь не становится комфортнее и легче?
К сожалению, в начале ХXI века мы переживаем проблемы, во многом не разрешенные в ХХ веке, и продолжаем за мнимым духом триумфализма какого-то православного возрождения, которое якобы происходит у нас, прятать от себя очевидную истину: мы терпим глубокое культурно-историческое и духовно-религиозное поражение в собственной стране.
Раньше Церковь давала ответ на поиск тайны
Борис Кнорре
Борис Кнорре, религиовед, доцент НИУ ВШЭ, доцент Высшей школы европейских культур РГГУ:
— Что касается цифр, то доверять им можно. ВЦИОМ — это достаточно серьезная служба, хотя, конечно, у всех бывают погрешности. Для своих научных работ я сравнивал, допустим, данные ВЦИОМа, ФОМа, «Среды» и других центров за разные годы — там были расхождения, иногда неслабые, на 5–10%. Но это не дает основания говорить, что цифры искажают реальность: в общем и целом, с погрешностями, но они отражают реальную картину.
Православных верующих действительно становится меньше, я бы сказал это и по собственным наблюдениям — сегодня продолжает накапливаться доля разочарованных. Может быть, даже разочарование не в православии как таковом, а в том институте Церкви, который сейчас существует и тесно взаимодействует с государством. К тому же в 90-е годы люди смотрели на Церковь романтически, это была область тайны. Разрушенные храмы намного больше привлекали душу человека, чем те, которые сегодня очень хорошо отреставрированы или просто заново построены. Они могут отвечать запросу на какую-то деятельность, на желание найти какое-то сообщество, преодолеть одиночество, но загадочность они потеряли.
Мир становится более структурированным, и этот фактор тоже сказался, потому что Церковь, с одной стороны, давала ответ на поиск тайны, ощущение своей связи с Богом, а с другой — еще и на поиск новой системы жизни, что в начале постсоветского периода было очень актуально. Теперь же связанное с Церковью свободное ощущение неотмирности практически испарилось. Люди видят, что она стала выполнять идеологическую роль и опираться на административные ресурсы.
В конце 80-х – начале 90-х годов люди искали свободную духовность — их интересовали и ориентализм, эзотерика, и нью-эйдж, — а когда реально соприкасались с церковной жизнью, видели, насколько сильнее и выигрышнее институт православной Церкви по сравнению со всеми вот этими непонятными вещами. И действительно, они шли в Церковь. Но теперь начался процесс, когда они, устав от бюрократизированной структуры, стали искать неинституциональную духовность.
А главное — сегодня люди в Церкви часто не ощущают роста.
Человек внутренне осознает себя причастным к великой традиции, но при этом не может реализоваться. Он ограничен в самостоятельности и той социальной активности, которую пытается развивать, для него не приветствуется свободный поиск своей мировоззренческой позиции, чреватый опасностями, но необходимый для внутреннего роста.
Еще одна причина заключается в том, что православные ищут связи с Богом, но под эту связь компилируют поиск своего внутреннего уютного мирка. И человек этим какое-то время наслаждается, а потом вдруг осознает, что ничего у него в жизни не клеится, и чувствует свою неполноценность. Он понимает, что происходящее на многих приходах — это некоторая имитация. Да, послужили, чай попили, обсудили, какой батюшка что сказал — и все.
Я бы не сказал, что падение числа верующих — общемировая черта. Здесь мы говорим о разнонаправленном процессе, потому что наша реальность такова, что в каких-то странах верующих становится больше, а где-то их нет вообще. Другое дело, что в Европе сейчас господствует идеология социального развития, о которой тоже не могу сказать ничего хорошего. России это пока не грозит, но на Западе религиозные институты боятся декларировать свою религиозность. Допустим, если они оказывают помощь, то заранее заявляют, что не будут навязывать никаких религиозных взглядов. Это происходит в силу страха перед идеологией, которая требует секулярного подхода. Такая крайность — тоже своеобразный «евангелизм», если говорить о том, насколько рьяно сторонники социального развития отстаивают свою идеологию и веру, узкий набор ценностей. И подобных «верующих» становится все больше.
Вообще нашу жизнь сегодня пронизывает принцип VUCA: волатильность, неопределенность, сложность и двусмысленность. Он представляет большой вызов не только для православия, но и для многих других традиционных конфессий. И как на него ответить — я не знаю.
Одним опросом не обойтись
Яков Тестелец
Яков Тестелец, доктор филологических наук, заведующий отделом кавказских языков Института языкознания РАН:
— Когда опросом занимаются специалисты, результаты, скорее всего, достоверны. Если мы хотим понять что-то про большую совокупность, нужно сделать выборку. Условно говоря, положить все в мешок, хорошенько потрясти, перемешать и вынуть первые сто попавшихся. Это случайная выборка, и распределение признаков будет с высокой вероятностью таким же, как и в генеральной совокупности.
Но в социологии такие методы неприменимы, поэтому создаются искусственные выборки по некоторым основным характеристикам — допустим, возраст или образование. Если выборка составлена профессионально, результат совпадет с тем, что получится, если бы опросили вообще всех людей. Могут быть ошибки, если какой-то важный признак не учли.
Результаты опроса — это то, что люди про себя сообщают. А интерпретировать такие факты, объяснять изменение данных по годам — гораздо более сложная задача. Люди могут допускать, что религия — определенная часть их жизни по каким-то мотивам. Очень трудно понять, насколько все это серьезно. Это можно выяснить только в результате очень долгого кропотливого анализа, который одним опросом не делается. Это работа для социологов и религиоведов высокой квалификации.
В 1990-е годы в академической среде было довольно много разговоров на тему религии. Возникало ощущение, что христианство возвращается в общественную жизнь. Сейчас стало понятно, что самостоятельной общественной роли у христианства нет, религия больше стала относиться к жизни индивидуальной. Верующих часто рассматривают как чудаков, которые ходят в своего рода фан-клубы или занимаются исторической реконструкцией.
Мы знаем, что есть общий и очень давний тренд на секуляризацию. Религия в большинстве стран оказывает все меньше влияния на жизнь людей. Хотя, например, в опросе 29% респондентов ответили, что соблюдают посты. Вернее, они говорят, что соблюдают посты — понятно, что по строгому уставу постятся немногие, а некоторые имеют в виду, что хорошо бы их иногда соблюдать. Но это совсем не маленький процент для современного мира.