Это не рецензия и не критика. Это личные записки о моих отношениях с фильмом. Я не собиралась смотреть «Голгофу»: мне пересказали содержание, я согласилась, что фильм, наверное, хороший, но совсем не хочется смотреть тяжёлое кино, может быть, когда-нибудь потом.
А через пару недель прочла обсуждение фильма в фейсбуке у очень уважаемого мной человека, которое меня задело. Вопрос стоял так: «Как это священник в фильме допускает таких грешных прихожан к причастию?».
И тут я завелась, как завожусь всегда, когда вдруг выясняется, что есть более достойные или менее достойные встречи со Христом, что это священники должны заниматься отделением овец от козлищ и зёрен от плевел, а того, что человек пришёл к Чаше и это человек не с Луны упавший, а тот, обстоятельства жизни которого священнику известны, — почему-то недостаточно.
Я рада, что посмотрела этот фильм одна. Потому что он – об одиночестве. Об одиночестве в предстоянии перед Богом, об одиночестве в любви и одиночестве в смерти.
Личная история каждого героя фильма показана именно как собственный путь в этом безбрежном и терпком одиночестве. Ирландское море — холодное и равнодушное, но завораживающе красивое – идеальный фон для этих историй. И в то же время эти люди вместе, их объединяет не только место жительства, не только обречённость на сосуществование друг с другом по причине почти случайных жизненных обстоятельств. Они вместе в церкви. У них один на всех «хороший священник», как говорит о нём его убийца, такой же человек, как и все они: прежде всего – страдающий, а потом уже грешный. А других нам не завозили – ни людей, ни священников, ни земли, ни другого Бога…
Многие писали в отзывах в соцсетях и рецензиях, что прихожане отца Джеймса – олицетворение аморальности постхристианского мира, что режиссёр Джон МакДона создал прям-таки босховское полотно о современных пороках… Мне кажется, что это морализаторство если и может быть верным, то лишь отчасти. Прежде всего у каждого из героев своя боль. И эту боль они по-разному выражают, по-разному с ней справляются, в зависимости от своего опыта, характера, воспитания в конце концов.
Боль не вписывается в шаблоны и трафареты, в привычные списки грехов, она порой выглядит отвратительно, как гноящаяся рана, а порой и вовсе не видна, потому что запрятана очень глубоко. С теми, кто её претерпевает, можно только плакать, что и делает отец Джеймс, срываясь, правда, от собственного бессилия в попытках достучаться, но никогда не впадая в фальшивую снисходительность.
По-настоящему сострадать может тот, у кого есть собственный глубоко пережитый опыт страдания. И поэтому образ сострадающего отца Джеймса – такого земного, такого слабого, такого слишком человеческого – противопоставлен образу его епископа и второго священника. Которые знают ответы на все вопросы. Которые действуют так, как надо. Разумно, рационально и правильно. В интересах Церкви.
О, как узнаваемы эти образы… До содрогания. Драма простого пастыря, который однажды оставил всё и пошёл за своим призванием служить Христу и людям, а теперь влачит трагическое существование при полном равнодушии (и это ещё не худший вариант) церковного начальства и непонимании, раздражении, отторжении паствы (а ей надо, чтоб исполнял требы и не лез, куда не просят, соблюдал, так сказать, прайваси) – словно списана с множества судеб русского духовенства. А тут ещё прекрасная, тонкая, ранимая дочь с несложившейся жизнью и суицидальными срывами: не додал, не уберёг, предал, пока занимался спасением человечества. Знакомо? Ещё как.
Почему он не бросит всё, не пошлёт куда подальше? Зачем сознательно идёт на смерть? Вместо того, чтобы снять епитрахиль и честно вернуться в свою частную жизнь? Да он пытается именно что всё бросить и не явиться на собственную казнь. И это режиссёрская аллюзия на Гефсиманию (равно как и преподание причастия своему будущему убийце – аллюзия на Иуду на Тайной Вечери), здесь вспоминаются пастернаковские строчки «На меня направлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси, если только можно, Авва, Отче, чашу эту мимо пронеси». Но встречает в аэропорту француженку, везущую на родину тело мужа, погибшего на днях в автокатастрофе, и она говорит всего лишь «знаете, я думала, что не выдержу… но выдержу». А потом он видит работников аэропорта, обыденно болтающих, облокотившись на гроб. И узнаёт в них себя. И возвращается. И тут единственный раз он показан молящимся.
Отец Джеймс умирает «за други своя…» — и буквально, как заявлено убийцей, за грехи не знакомого ему давно умершего священника, который когда-то развращал и насиловал мальчиков, и метафорически – отвечая своим «глупым» самостоянием на цинизм и пошлость окружающих. А другого ответа на это и быть не может. Без страха, «весело идти в темноту», как написано у Честертона.
В интервью журналу «Эсквайр» автор фильма Джон МакДона говорит, что снимает фильмы о «людях, идущих на предельное противостояние с превосходящими их силами». Это ли не главная христианская тема в культуре? Не об этом ли «Хроники Нарнии» и «Властелин колец», «Исповедь блаженного Августина» и жития многих и многих святых?
Про фильм «Голгофа» можно писать бесконечно – про символичность сцен с пожаром в церкви (стены рухнули, за ними не спрячешься, есть только ты, люди и Бог) и бессмысленно убитой собакой (беспричинное, дикое, абсолютное зло); про три женских образа и их соотношение – дочь главного героя, вдову-француженку и блудницу Веронику; про тему прощения (последний разговор с дочерью и финальная сцена, где дочь приходит в тюрьму к убийце); про линию пресыщенного миллионера-жертвователя; про мальчишку, сквозной персонаж фильмов МакДоны, который придаёт им ноту сюрреализма (он ангел? современный хулиганистый ангел?); про визуальные и смысловые решения каждого эпизода; наконец про точнейший саундтрек, который виртуозно подчёркивает состояние персонажей.
Но я закончу словами главного героя, отца Джеймса, которые показались мне очень важными: «у каждого мгновения жизни есть своя логика, свое значение».
