К 70-летию Курской битвы, в которой принял свой
первый бой мой тесть Игнатьичев Алексей Иванович.
Кто-то навязчиво утверждает, будто наша Земля круглая. Спорить не стану. Хотя, по моему мнению, будь бы она круглой, те из нас, кто находится внизу этого самого шара, во-первых, постоянно бы разгуливали головой вниз, что, согласитесь, не очень-то удобно. А во-вторых, ещё и постоянная угроза скатиться с шарика и сорваться в пустоту.
Галилей — единственный человек, заявлявший обратное, и которому я уже было поверил. Сам великий Галилей, утверждавший, будто даже сама Земля вращается вокруг Солнца, неожиданно быстро отрёкся от своих слов. В Риме на суде инквизиции он покаялся и признал свою неправоту. Ему стоило всего-то только взойти на костёр, и мы бы ему поверили. Но учёный отрёкся.
Почему он так поступил? Я долго оставался в недоумении, пока однажды не наткнулся на этот диалог между двумя инквизиторами у Бертольда Брехта, исследовавшего тот самый процесс над Галилеем.
— Практически нам не придётся заходить слишком далеко. Он человек плоти. Он немедленно уступит.
— Да, он склонен к земным наслаждениям больше, чем кто-либо другой из известных мне людей. Он и мыслит сластолюбиво.
Что после такого заявления прикажете делать? Правильно, вернуться к прежней точке зрения. Ведь если в подтверждение высказанной тобою идеи ты не готов умереть, значит, твоя правда не стоит и выеденного яйца.
Согласитесь, угроза сорваться с Земли и улететь в неизвестность создаёт дополнительную нервозность, а стрессов в наше время и без того хватает. Так что я стараюсь просто об этом не думать. А вот о том, что в тот момент, когда я пытаюсь об этом не думать, где-то там, на другом конце света есть человек одного с тобою возраста, что занимается приблизительно тем же самым, чем и ты, и при этом ещё и испытывает такие же чувства, я порою задумываюсь. Возможно, и глупо под все случайности подводить какую-то закономерность и выискивать параллели. И тем не менее.
Утро. Время тонкого нежного сна и вещих сновидений. Те несколько минут, когда у человека формируется настроение на весь грядущий день, мгновения перед тем, как встать с той ноги. Окончательно ты ещё не проснулся, но мышление уже работает связно.
В памяти во всех подробностях всплывает вчерашний день. Вчера мы помирились с Олегом. Сколько же лет мы с ним были в ссоре? Двенадцать? Нет, десять, мы поссорились почти сразу после смерти нашего общего духовника отца Павла. Десять лет, целая эпоха. А до того мы дружили, вместе искали Бога и молились друг за друга.
Благодаря Олегу, вернее, его настойчивости, я стал учиться в Свято-Тихоновском институте. Сам-то он ушёл после второго семестра, а меня толкал до диплома. Он много читал и был в курсе всех церковных событий. Это сейчас всё можно найти в интернете, а тогда у меня таким интернетом был мой приятель Олег.
Священником я стал ещё при жизни отца Павла, и умирая, он велел Олегу идти по жизни рядом со мной. Не знаю, как Олег понял слова нашего духовника, но с тех пор он принялся активно вмешиваться в мои священнические дела, а этого я допустить не мог. Сперва вежливо намекал, но потом был вынужден говорить прямо.
Мой товарищ обиделся и прекратил со мной всякое общение. За эти годы он сменил несколько храмов, безуспешно пытаясь хоть где-нибудь прирасти душой и остановиться. Но прирасти не получалось и нового отца Павла найти не удалось. Пару раз я пытался разрешить ситуацию, правда, безуспешно. Конфликт углублялся.
Тяжёлая болезнь, которой заболел Олег, наконец нас примирила. Я пришёл к нему домой и первым делом мы взаимно попросили друг у друга прощения. Потом я принимал его исповедь, соборовал и причащал. Уже на пороге, прощаясь, я сказал:
— Знаешь, мне очень жалко этих лет. Сегодня мы наконец примирились, но снова стать друзьями у нас уже вряд ли получится. И это всего обиднее.
Всё, говорю себе, пора вставать. Внезапно дверь в комнату порывисто открывается и с размаху бьётся о платяной шкаф. Входит трёхлетняя Лизавета, дедова любимица и просто друг. В руках у неё детская пластмассовая труба. Труба хоть и пластмассовая, но трубит очень громко и на удивление противно.
Я накрываюсь одеялом с головой, но от пластмассового рёва оно не спасает. В панике накрываюсь ещё и подушкой. Лиса довольна произведённым эффектом. Она просовывает трубу в щёлочку между подушкой и дедовым ухом и дует в неё снова и снова.
Как известно, беда не ходит одна. И на самом деле, в комнату деловой походкой вразвалочку заваливается ещё и полуторагодовалая Полинка. От мамы ей досталась большая жестяная коробка, изначально предназначаемая исключительно для сыпучих пищевых материалов.
Почему-то в той ещё прошлой жизни хозяйки с увлечением скупали эти огромные коробки кубической формы. Не помню, чтобы у нас в них что-то такое хранилось. Годами они сами стояли на полках и постоянно мешались. И вот, наконец, им было найдёно достойное применение. Оказывается, если по этой коробке врезать чем-нибудь тяжёлым она издаёт характерный звук, схожий со звуком барабана.
В одной ручонке у Поленьки такая коробка, а в другой — китайские костяные палочки для приёма пищи. В своё время мне подарил их один хороший человек, и однажды я даже попробовал ими пообедать, но безрезультатно. Пришлось возвращаться к традиционной ложке. А палочки лежали и терпеливо ждали своего часа. И вот, долежались. Бабушка ещё вечером пожертвовала их девчонкам, и теперь они ходят по квартире и добросовестно молотят ими по жестяной таре.
Однажды я не выдержал и отобрал-таки у Лизаветы её ужасную трубу. Та пожаловалась маме и ко мне в комнату немедленно заявилась целая делегация из бабушки, дочери и одновременно мамы Лисы и Полинки. Те, кстати, тоже заявились.
— Дедушка, немедленно отдавай трубу! И, пожалуйста, не мешай ребёнку проявлять свою креативность. Своим запретом ты подавляешь в ней инициативность и вводишь в состояние стресса.
Понятно, дудеть с утра до вечера деду в ухо означает совершать поиск креативности.
Проголосовали и общим решение собрания трубу у меня отобрали. И вот сегодня с самого утра я подвергся творческой диверсии. Что было делать? Ведь что-то нужно было делать. И тогда я решил брать инициативу в свои руки.
Высунувшись из-под подушки, я протянул руку и сказал Лисе:
— А вот так ты умеешь?
И взяв трубу подобно горну, протрубил что-то отдалённо напоминающее бодрое пионерское: «Ту — ту-ду-ду»!
В первый раз в своей жизни я видел человека, потрясённого моим исполнительским талантом. Всем своим видом Лиса показывала, как она меня уважает. Даже Полинка, и та на время прекратила лупить по жестянке.
— Ну-ка, барышня, будьте любезны, подайте сюда ваш барабан. Спасибо. И палочки, а теперь наслаждайтесь.
И я лихо отстучал какую-то мелодию из своего далёкого прошлого.
— А теперь слушай мою команду! Становись! Отряд имени пионера-героя Марата Казея построен! Равняйсь, смирно! Отряд, за дедом шагом марш!
И я запел:
— Взвейтесь кострами синие ночи!
Мы пионеры — дети рабочих…
Клич пионера всегда будь готов!
Мой маленький отряд немедленно построился и дружно замаршировал по комнате. Даже Полинка старалась не отставать и, потешно раскачиваясь из стороны в сторону, громко вместе со всеми топала ножками.
Спроси меня ещё минуту назад, какое имя носил пионерский отряд нашего 4 «б», того самого, в котором я учился сорок лет назад, точно говорю, я бы не вспомнил. А в эту минуту, словно, перенёсся в те далёкие дни. Лиса трубит, Полинка стучит, а дед распевает бравурный пионерский марш. И все трое дружно, в ритме марша печатают шаг по паркету. И долго бы ещё мы так ходили, если бы не дочка, мама моих внучек. Пришла и всё нам испортила:
— Это что за атавизм, дедушка! Мы что, живём в Северной Корее, чему ты учишь моих детей? Какие ещё пионэры?!
— Для тебя, может, и атавизм, а для меня — так это моё детство. Обычное детство любого советского мальчишки из того времени. Если хочешь знать, то твой папа входил в сотню лучших барабанщиков славного города Гродно. Все более-менее значимые областные мероприятия открывались торжественным маршем в исполнении нашей сотни. Коробка десять на десять, сформированная из мальчиков и девочек в пилотках и белых рубашках с красными галстуками на шее. Барабаны на лентах через плечо и деревянные палочки в руках. Как я гордился своим участием во всех этих парадах, и не было в моей жизни большего триумфа.
Ты родилась уже значительно позже и не застала того времени, потому никогда не была ни октябрёнком, ни пионером.
— Папа, вот о чём — о чём, а об этом я жалею меньше всего и не думаю, будто потеряла что-то для себя очень ценное, не испытав радости тоталитарного детства.
— Но в этом детстве было и много хорошего. Никто из нас не превозносился своим богатством, и никому в голову не приходило смеяться над бедными. Мы были равны и если отличались друг от друга, так только знаниями и интеллектом. Нас учили коллективизму, помогать друг другу в учёбе. Учили любить свою родину и быть благодарными тем, кто защитил нас от фашизма.
— Папа, снова ты о войне. Сколько можно, она давно уже закончилась. Совсем недавно мы отдыхали в Германии, и поверь, отношение к нам замечательное. Никто не считает русских врагами и не собирается на нас нападать.
Может, только какой-нибудь такой же дедушка, приблизительно одних с тобою лет, марширует сейчас со своими внуками у себя по дому и распевает знаменитую «Эрику»: «Ауф дер хайде блюхт айн кляйнес блюмиляйн, унд дас хайст Эрика»!
Он тоже не планирует учить внуков ничему плохому, просто его детство, как и твоё, пришлось на послевоенные годы. Он тоже любит свою родину, а ничего другого немцы тогда ещё не придумали. Вот и продолжают в его голове крутиться нацистские марши.
Будучи совершенно несвободными, вы продолжаете рассуждать о свободе.
И ещё, вам только кажется, будто вы разные, а на самом деле вы друг с другом существуете точно в зеркальном отражении. Глядите один на другого, а примириться не можете.
Папуля, ты не думаешь, что вы просто зависли в своём понятном и уютном для вас прошлом? В нём всё расставлено по своим местам. Вот, это твоя родина, здесь враги, а здесь друзья. Но мир сегодня стал совсем другим, границы стираются. Многие уезжают, живут и работают в других странах. И это не предательство, это нормально.
Потом, после разговора с дочерью, я отыскал в интернете немецкие военные марши. Слушал «Эрику» и смотрел хронику тех лет с марширующими эсэсовцами.
Чем старше я становлюсь, тем страшнее мне смотреть на этих людей. Молодые, весёлые, точно и не убийцы вовсе, а отряды бойскаутов. В этой своей простоте и отличном расположении духа они, не сомневающиеся в своём превосходстве, убивали, грабили, жгли, создавая огромные фабрики по переработке человеческого материала.
Две трети от числа наших потерь в войну — это мирное население. Восемнадцать миллионов человек, почти две Москвы. Прибавьте сюда миллионы евреев и собственных граждан, недовольных режимом.
И куда бы они ни приходили, всюду из репродукторов начинала звучать бравурная музыка фашистских маршей. Читаешь слова текста про милую девушку Эрику, чьё имя так удачно совпало с названием скромного нежного цветка, о любви солдата к этой девушке, и поражаешься несовпадению смысла текста самого марша с его мелодией, жестокой и беспощадной. Это несовпадение изгоняет последнюю надежду на милосердие и человечность этих людей.
Мы с друзьями росли там, где всего десять- пятнадцать лет назад шли ожесточённые бои, где погибло так много людей. Мы ещё застали не затянувшиеся раны земли. Никого не удивлял немецкий противогаз, валяющийся в сарае у приятеля, штык-нож, или что-то ещё из того времени. У меня самого был немецкий Железный крест. Я нашёл его в Бобруйске. Мне только-только исполнилось восемь лет. Мы играли на месте будущей стройки. Рабочие рыли траншеи под коммуникации, вот в одной из траншей я его и нашёл.
Помню, дети той поры постоянно играли в войнушку. Сегодня такого нет. Сегодня образ врага — это, как правило, какой-нибудь монстр или инопланетянин. Тогда всё было строго: наши и немцы. Быть немцем никто не хотел, приходилось тянуть на спичках. Но даже попадая в ряды немцев, я никогда не цеплял себе на рубашку свой Железный крест, точно боясь испачкаться. Играть на немецкой стороне можно, но носить их орден, настоящий, не бутафорский — это уже предательство.
Сейчас вспоминаю, мой отец, три года проживший под оккупантами и потом воевавший против них, никогда не говорил о немцах плохо. Не обзывал их никакими словами, и если о чём-то рассказывал, то нередко подчёркивал: народ дисциплинированный, умеют работать, если что-то делают, то делают на совесть. И вообще, я не помню, чтобы люди, пережившие войну, осуждали захватчиков. Даже моя соседка по лестничной площадке, бывшая узница Освенцима, вспоминая о лагере, говорила просто:
— Немец подошёл, направил на нас автомат и сказал: бегите. Мы побежали, и тогда вслед за нами пустили собак. Кто успел добежать до ворот лагеря, тот успел. Больных и слабых загрызли овчарки.
И снова никакого осуждения, только сами факты.
Покойный дядя Саша, воевавший на фронте с первого дня войны, считал своим самым большим грехом тот факт, что стрелял в людей, то есть в немцев.
— Вынужден был, вот и стрелял.
Несколько лет назад прочитал в «Фоме» удивительную историю. Рассказал её один бывший снайпер. Он был старшим в группе таких же снайперов и, выходя на огневые позиции, распределял между ними цели. Стрелки выбирали целое отделение пехоты или артиллерийский расчет и уничтожали его одним выстрелом.
Однажды они, как обычно, выбравшись на свободную охоту, решили поразить то ли миномётчиков, то ли артиллеристов, я точно не помню. Ему самому достался долговязый солдат с перевязанным глазом. Он шёл к орудию и нёс в руках ящик со снарядами.
Что с ним случилось, опытный снайпер так и не понял. Он, отлично знающий своё дело, много раз стрелявший на поражение, вдруг увидел не цель, а больного, смертельно уставшего от войны человека, такого же, как и он сам, и пожалел. Может, за всю войну единственный раз пожалел — и промахнулся.
После войны, спустя много лет, в город, где жил бывший снайпер, из ГДР прибыла большая выставка, рассказывающая о жизни тогдашней Германии. Понятно, что фронтовики в первую очередь пошли посмотреть на то, как теперь люди живут на месте когда-то гремевших боёв.
— Хожу, смотрю на фотографии, и возле одного из стендов обращаю внимание на переводчика. Долговязого немолодого уже человека с протезом вместо глаза. Где-то я его видел, — вспоминает бывший солдат.
И вдруг перед глазами всплывает картинка. Немец с перевязанным глазом и снарядным ящиком в руках. Тот самый, которого он однажды по неизвестной ему причине пощадил и оставил жить.
Подошёл к нему и начал расспрашивать, где тот воевал, на каком фронте. И помнит ли он тот день, когда вдруг все, кто был рядом с ним, оказались убитыми, а ему повезло остаться? Оказалось, переводчик отлично помнил тот случай.
— Это я тогда в тебя не выстрелил.
Они обнялись, а потом обменялись адресами. Я нередко читаю о том, как бывшие враги запросто сходятся и вместе вспоминают бои, в которых они участвовали с разных сторон. Даже рюмочку вместе выпивают.
— Через какое-то время мне пришло письмо из Германии, а в нём фотография. Переводчик с женой в окружении трёх дочерей. И ещё его жена написала, что благодаря тому единственному выстрелу, который он когда-то не сделал, на свет родились эти три замечательные девочки.
Они приглашали снайпера к себе в гости, но он так и не собрался.
Выходит, они их уже простили. А у меня, наверно, дочь права, никак не получается. Почему? Ведь мы те, кто был воспитан поколением фронтовиков.
Однажды у себя в Гродно мы с пацанами, гуляя, ушли достаточно далеко от дома. Вышли на какой-то пустырь со следами деревянных построек и остатками ржавой колючей проволоки. Место нам понравилось, и мы решили развести здесь костёр и испечь картошку. Стали собирать дрова для костра и обнаружили в одном месте остатки старого пепелища. Сверху оно уже заросло травой, но если копнуть вглубь, хотя бы на штык, то и найдёшь. В золе от старого костра мы и нашли целую кучу тронутых огнём металлических жетонов с выдавленными на них цифрами, немецкой символикой и с дырочкой для верёвки.
Я принёс один такой жетон домой и поинтересовался у папы, что это такое может быть. А он, расспросив меня о месте находки, сказал, что в том месте немцы во время войны организовали лагерь для советских военнопленных. И эти жетоны, скорее всего, выдавались узникам.
Пару лет назад, будучи в Гродно, я отправился поискать то место, а вышел на жилые дома нового микрорайона. Я спросил случайных прохожих, знают ли они, что было здесь на месте этих домов во время войны? Улыбаются, пожимают плечами. Люди живут и пытаются стать счастливыми там, где когда-то находился концлагерь, и никому это даже и в голову не приходит. Но я-то знаю, что было на этом месте, и не хочу забывать.
В последний год прочитал несколько книжек из мемуаров немецких военачальников и простых солдат. А всё началось с Ремарка, с его «Время жить и время умирать». История о солдате, что отвоевав два года на восточном фронте и получив долгожданный отпуск, едет домой в Германию. У него только две недели на мирную жизнь, а потом снова война и гибель от партизанской пули. В две недели отпуска умещается целая человеческая жизнь, он успевает полюбить и стать любимым. Успевает отпраздновать свадьбу и оставить в тылу, ставшем, благодаря бомбёжкам союзной авиации, больше похожим на фронт, молодую вдову.
Конечно, Ремарк гений. Читаешь его роман и не можешь не сопереживать этому солдату. И так хочется, чтобы он выжил и невредимым вернулся домой к своей возлюбленной. Забывая, что перед тобой враг, симпатизируешь оккупанту, понимая, что на самом деле никакой он не оккупант, а заложник и жертва системы. И ещё, оказывается, две недели — это очень много.
Читая мемуарную литературу, особенно записи рядовых солдат, на себе ощущаешь то, что испытали эти люди. Тоже сочувствуешь, но в то же время переживаешь, когда они описывают гибель русских солдат, ведь мемуары — это уже не выдуманная история. А где-то с удовлетворением отмечаешь, молодцы наши, наподдали фрицам и заставили гадов драпать!
Перечитал «Маленького принца» и биографию самого Экзюпери. И подумал, в каждом человеке живёт свой «маленький принц», живёт и просится наружу. Только далеко не каждому получается переложить свои потаённые мысли и чувства на бумагу.
У Экзюпери получилось. Думал, почему? Наверно от того, что на его родине, как и в России, тогда бушевала война. Его друг, которому посвящалась сказка, в это время находился во Франции. Он и сам страдал от жестокостей этой войны, и переживая, писал о себе самом, таком беззащитном маленьком человеке. В душе мы все остаёмся детьми, и у воюющего лётчика получилось найти подходящие слова.
Мне и самому хочется после себя оставить моим малышкам своего «Маленького принца», такого, чтобы был понятен им обеим. В каком бы возрасте они его ни читали. Не успею для внучек, может, Бог даст, дозрею до правнучек?
Но и технологии не стоят на месте. Кто знает, каким будет человек лет эдак через тридцать? Может, нам тогдашним, во избежание ненужных эмоций и душевных страданий, сразу после рождения плотяные сердца станут менять на нейлоновые, что будут стучать лет по двести. Понадобится нейлоновому сердцу «Маленький принц»? Вопрос, который меня сегодня тревожит.
И ещё, немецкий лётчик, сбивший самолёт Экзюпери, практически в тот же день узнал, кого он сбил. В юности, зачитываясь произведениями великого романтика, он и сам решил стать лётчиком. Немец уцелел на войне и прожил потом долгую жизнь. Только каково это — жить и знать, что это ты убил Маленького принца? И сердце у него было отнюдь не нейлоновым.
Может, это его сын и мой ровесник сейчас марширует со своими внуками? Я не числю его своим врагом. Скажу больше, если ему вдруг понадобится моя помощь, и он меня об этом попросит, я помогу. Но друзьями мы никогда с ним не станем, потому что продолжаем по привычке смотреть друг на друга глазами наших отцов, а они смотрели через прицел.
Сегодня после разговора с дочерью мне стало обидно за моего батю. Мне показалось, будто она на один уровень поставила наших отцов, моего и того марширующего под «Эрику» немца. Но Маленький принц воевал на стороне моего отца, и я им обоим верю.
Представляю, как лет через сто эти строчки прочитает какой-нибудь исследователь древностей и в удивлении воскликнет:
— Ничего себе, представляете, какая дичь! В XXI веке недалеко от Москвы жил такой батюшка, который верил в то, что земля плоская и стоит на трёх слонах!
А я вам вот что скажу, чему тут, собственно, удивляться? Ведь по сути я принадлежу к когорте тех, кто когда-то сжёг Галилео Галилея. Того самого, кто утверждал, будто земля круглая и вращается вокруг Солнца.
Что? Мы не стали его сжигать? И напрасно. Терпеть не могу людей, предающих великую мечту.