Молчание о себе
С Валентином Григорьевичем мы познакомились примерно в 1981 году. Издательство «Советский писатель» предложило мне написать о Распутине.
И вот я приехал к нему в Иркутск и впервые увидел Валентина Григорьевича. И уже через полчаса начал понимать, что задача, которую я взвалил на себя – написать о Валентине Григорьевиче – почти непосильна, потому что из него оказалось невозможно вытянуть ни слова. Я вынужден трещать, как сорока, чтобы его разговорить, а он молчит и кивает. Иногда говорит «да», иногда — «нет». Я пытаюсь его спровоцировать, задавая тысячи разных вопросов, но и на вопросы он отвечает немногословно – опять те же «да», или «нет». А я-то думал сейчас повыспрошу о «тайнах творчества», о замыслах и прототипах…
Потом пришлось смириться и понять правду Владимира Фёдоровича Одоевского, который писал, что биографию великих людей надо искать не в метрических книгах или воспоминаниях современников, потому что она вся написана ими самими в каждой строчке их сочинений. И я стал вглядываться в каждую строчку Валентина Григорьевича, начиная с «Уроков французского», до «Пожара». Это было очень дорого – выхватывать в его произведениях крошечные совпадения с его жизнью, отыскивать невидимые нити.
И с той поры мы виделись порой не по разу в год, и я опять трещал, а он молчал, но я уже различал сотни оттенков этого молчания, как его тайной речи. Из этого молчания рождались и мои книжки о нём, и предисловия к отдельным книгам и собраниям сочинений.
Я живал у него дома в Иркутске и на дачке на Ангаре. И теперь нет-нет гляжу фильм Сергея Мирошниченко «Река жизни» и вспоминаю наше путешествие по Ангаре до Богучанской ГЭС, когда прощались с родной Валентину Григорьевичу великой рекой, с умирающими селами, с умирающей культурой, с умирающей традицией. Я видел его родное село Аталанку, которое описано в «Прощании с Матерой». Мое сердце сжалось, когда в первый же вечер я увидел, что изба внутри покрашена прямо по дереву, по бревнам синькой, в нежный девичий небесный цвет.
Помните, как в «Прощании-то с Матерой» Дарья убирала свою избу, зная, что её завтра сожгут. Ей говорили: «С ума сошла, старуха? Что ты делаешь?». Но она молча убирала избу, как невесту. И теперь я видел эту избу и понял, что это его, Валентинова, мама обряжала избу таким синим, небесным цветом.
Или учительница из «Уроков французского». Валентин Григорьевич рассказывал, что после рассказа она нашлась. Она уже учила не деревенских детей Сибири, а русскому языку детей Франции — так складываются биографии. И однажды случайно увидела в русском магазине книжечку своего ученика и прочитала рассказ «Уроки французского». Можно представить, как обревелось её сердце. И она написала Валентину Григорьевичу нежное письмо.
От сердца к сердцу
И где бы мы случайно с ним ни оказывались, каждый старался как-то прикоснуться к нему, подойти, просто поглядеть на него восторженными глазами. В аэропорту бежит к нам женщина, почти не веря глазам: «Можно, я обниму Вас? Можно автограф?». И он расписывается ей на багажной квитанции. Терпеливо, как он всегда это делал, никогда не отказывая в автографе, на чем бы ни просили его поставить – на книжке, на блокнотике, вот на багажной квитанции.
Это самое дорогое в Валентине Григорьевиче, то, что меня более всего удивляло в нем — он не мог не послушать своего сердца, не ответить на порыв. Это было даже не смирение, нельзя так назвать, это выше. Это то самое православное стояние сердца, которого нельзя описать, попросят – вот, возьмите.
На автобусной остановке, бегут мужики в машинном масле и тоже: «Можно, пожмем вам руку?». Это уж потом я понял, что они бежали к нему, как к собственному сердцу, как к тому, кем они внутренне были. Нас исказило телевидение, отравили газеты и радио, но внутри-то мы, в самой-то сердцевинке, оказывается, еще остаемся чистыми детьми с памятью о деревне, о земле, правде, вере. И вот люди бегут к нему, чтобы коснуться этой своей внутренней позабытой чистоты, лучшей части своего сердца, вернуть на мгновение своё лучшее. И благодарны ему за то, он не предал этой чистоты.
Кладбище у колымлага. 1985 год. Фото Бориса Дмитриева
Последний русский писатель
Я знавал в разное время Абрамова, Белова, Астафьева и кто-нибудь непременно спрашивал: «А кто из них наиболее целен, кто выше, как человек и писатель?…» Всё-то нам образца хочется. Все русские писатели хороши на своем месте. Но если спросить о личном предпочтении (каждый из нас оглядит на мир своими глазами), то для меня ближе всего к тому, что я понимал под словами «русский писатель» и «русское слово» всегда был Валентин Григорьевич Распутин.
Каждую минуту он был «на работе». Это происходило не сознательно, но само его естество диктовало такое поведение, взгляд на мир, человеческие отношения, предельную меру ясности, взвешенности поступков.
Почему он молчалив? «Не должен царский голос на воздухе теряться по-пустому», как говорил Пушкин, «он должен возвещать велику скорбь или велику милость». Он отвечал за каждое слово, которое он говорил, поэтому был так немногословен. Он понимал, что слово – это слишком ответственно.
И сейчас мы, конечно, прощаемся с последним, говорю это не для красного слова, с последним великим земным русским писателем в высшем значении этого понятия.
Вчера я был на соборовании, и Валентин Григорьевич так стоял со мной рядом, что было больно и вместе светло сердцу, а сегодня, когда я сказал батюшке, что умер последний русский писатель, он ответил мне: «Как последний? Вот у нас есть евангельское слово, оно никуда не исчезло». Но вот в том-то странность и тайна, что в России евангельское слово живет рядом со словом, живущим в литературе.
Русская литература близка к Евангелию, даже такая дерзкая, как толстовская, она всё равно евангельская. А мир всё норовит сбежать от христианского сознания «по своей воле пожить», как Достоевский говорил, ну и нас за собой утащить из православного сознания, из русского слова, из русского пространства, из русского сердца. Вот Валентин Григорьевич и был в этом смысле последним явлением русской евангельской духом литературы.
Теперь начнется другая жизнь
Завтра нам предстоит без него совсем другая жизнь — что-то более картинное, более нарядное, более цивилизованное, но, страшно сказать, менее христианское. Он писал каждое слово, как Адам, поднимая его к свету и глядя, чтобы зернышко этого слова было видно, чтобы сквозь каждое слово было видно его начало.
Вот почему нам так запомнились все его слова, почему они ложились в самое наше сердце, кто бы его ни читал – изощренные интеллектуалы, космонавты, крестьяне… Матушка Россия выбрала его из деревенских писателей — любимого, младшенького, последнего сына, и всю любовь в нем выговорила. И не было у него отвлеченной Родины, а были Анна, Дарья, Настёна – земля наша, корни и опора. А оставим мы эти корни и землю, — окажемся в пустом словесном пространстве, в доме без стен. Попадем в безвоздушное пространство, в котором не будет самого земного, почвенного, коренного.
Он – наша земля и живое сердце. И это слышат в его прозе все читатели мира –как, помните, итальянские дети выбирали его книги, как лучшую живую, необходимую их сердцу литературу. А японская переводчица, переводившая «Живи и помни», крестилась в Православие с именем Анастасия – так поразила её героиня распутинской книги силой любви и веры, носившая воскресение в самой себе и тем воскрешающая другие сердца.
Прощаясь с этим закатывающимся светом, я понимаю, что Господь, не зная, как нас остепенить и удержать от соблазнов разгулявшегося мира, останавливает смертью лучших детей, давая нам возможность всмотреться в себя и понять, что нас ждет.
И, может быть, эта испытательная кончина хоть на краткое мгновение соберет нас и даст вглядеться в себя, в свой потерянный путь и выбраться на более родную дорогу. Жалею, что не смогу стоять в Храме Христа Спасителя, где будет отпевание. Но всем сердцем, каждым словом, каждой молитвой прощаюсь с Валентином Григорьевичем, ухватываясь за него в поиске опоры и силы.
Он по-прежнему будет служить русскому сердцу, русскому слову и русской человеческой дали, для которой был рожден. Потому что, слава Богу, слово его не уходит. Его книги глядят с полок и ждут нашего внимания. Всегда в крайний час нас спасало русское слово. Будем памятливы, так спасёт и сейчас.
Записала Мария Строганова