– Валерий, расскажите, как появилась тема тяжелобольных детей в вашей жизни?
– Я одно время писал в «Коммерсант» заметки в благотворительную рубрику. В 90-е годы этой рубрике придавалось большое значение, поскольку руководство понимало: главное, что СМИ продают читателям, – это образ самого читателя. «Коммерсант» читали в то время шашлычники и лоточники, которым в общем-то не было дела до промышленного индекса Dow Jones, но они следили за ним, обсуждали, потому что видели себя в будущем солидными предпринимателями.
То же с благотворительностью – им хотелось ощущать себя социально ответственными, это была составляющая желаемого образа бизнесмена. «Если каждый из нас спасет по ребенку, это и будет здравоохранение, а налоги можно не платить», – такая чудная мысль тогда зародилась. А вел эту благотворительную рубрику Лев Сергеевич Амбиндер – ныне президент Русфонда. Так вот, как-то я отправился в РДКБ и написал про девочку, которой нужна была трансплантация неродственного костного мозга – и, соответственно, большие деньги, поиск донора.
На следующий день после публикации мне позвонил доктор Алексей Масчан (в настоящее время – зам. главного врача Федерального научно-клинического центра детской онкологии и гематологии. – Ред.).
– У меня ординаторская не закрывается, – растерянно сказал он.
– И что? – спросил я.
– Ну как, ко мне весь день приходят люди, несут деньги, у меня в столе 70 тысяч долларов.
Представляете, это середина 90-х годов, что такое для врача 70 тысяч долларов? Он таких денег никогда в жизни не видел. Я тоже не видел, поэтому я поехал туда, и мы всю ночь сидели в ординаторской и их сторожили. А утром нам пришлось нести эту сумму в банк, и это тоже было страшно. Такой вот опыт. А девочку ту вылечили, сейчас она уже взрослая, работает врачом.
– Однажды вы писали про отцов и про смерть. О том, как стараешься сделать всё самым правильным образом, а не срабатывает. Этот текст меня тогда поразил ощущением беспомощности человека. Вот мы идем к самым лучшим врачам, нанимаем лучшую няню, стремимся попасть к хорошему учителю и так далее. И вот что-то случается, и вся эта надежная система терпит крах. Почему?
– Я понимаю так: ты, конечно, должен стараться. Но можно просто лечь на землю на берегу реки, желательно в ясную ночь, и минут пятнадцать посмотреть на небо. И ты понимаешь, что ты в надежных руках. Тот, Кто всё это сотворил, как-нибудь разберется с тем, упадешь ты с лыж или нет.
У меня есть это ощущение – что если, допустим, Шекспир не может ввести в пьесу случайного персонажа, какие-то выбивающиеся из сюжета слова или действия, то тем более – Великий Драматург, Который удерживает драму с миллиардами персонажей.
Каждый из нас знает свою роль, но как бы не видит ее в контексте целого спектакля.
– Я это достаточно хорошо понимаю, и для меня это была очень стройная и гармоничная концепция – до того, как я сама столкнулась с преждевременным уходом близкого человека. Ты всё теоретически знаешь, ты всё это читал, но на внутреннем уровне нет никаких ни гарантий, ни объяснений…
– И это можно понять. Ну, представьте себе, как чувствует себя Джульетта, когда просыпается и видит рядом мертвого Ромео? «Господи, почему?! Зачем?!» Она не выдерживает этого, закалывается – а потом опускается занавес и все встают на поклон.
И ответ на вопрос «Господи, зачем Ты это сделал?» – «Я написал самую великую пьесу о любви». «Что Я в результате создал? – Я создал вообще любовь».
Когда люди находятся внутри, с ними происходит какой-то кошмар, но нужно понимать, что это именно внутри – а потом упадет занавес и вы выйдете на поклон.
– Вы всегда верили в бессмертие души или был какой-то момент – толчок, поворот?
– Когда на уроке физики мне объяснили про сохранение и превращение материи, я подумал: «Ну вот, я же есть, может, я превращусь во что-то». Я, например, довольно сильно, как это называется, люблю родину, и если из меня получится хороший гумус, я не против и раствориться – я люблю эту землю и не считаю, что она есть что-то худшее, чем я сейчас.
Что же касается рая и ада, в детстве и юности мне это казалось ерундой какой-то – пока я не наткнулся на Оригена и идею (а вообще-то ересь) апокатастасиса. И тогда я почему-то понял, что такое ад, как это может быть.
Представьте себе: умирает Гитлер и попадает в рай. Его встречает там святой какой-нибудь: «Здравствуйте, заходите, я сейчас всё вам покажу». – «Подождите, подождите, я убил шесть миллионов евреев!» – «Кстати, я вас сейчас с ними и познакомлю. Они все живы, не переживайте». Тогда он падает ниц и орет: «Господи, я убил шесть миллионов человек, отправь меня в ад, я не могу быть тут!» – «Сколько-сколько ты убил? Шесть миллионов? Деточка, пойми, смерти нет». И тогда вечный ад начинает происходить у него в голове. То есть ты понимаешь, что прожил жизнь каким-то чудовищным образом и с этим уже ничего нельзя сделать.
– Сильная история. Валерий, а вот изменила ли ваше отношение к смерти работа в Русфонде, работа с тяжелобольными детьми, когда вы постоянно соприкасаетесь с болезнью и смертью?
– Я несколько раз был в ситуациях, когда дети умирали буквально у меня на глазах. Я увидел, как говорит Принцесса в фильме «Обыкновенное чудо», что смерть приходит с чудовищными инструментами. Я могу пытаться это как-то описать, и в некоторых случаях даже как-то это удается, но больше всего это похоже на ощущение: «Я видел Белого ходока» (белые ходоки – легендарная нечеловеческая раса в фильме «Игра престолов». – Ред.). А вы не видели, и вы меня не поймете, потому что как это объяснишь?..
Одновременно как-то привыкаешь к самой идее смерти. Помните, как заканчивается роман «Мартин Иден»? Он ныряет всё глубже, у него мучительное удушье, но он понимает, что это всё еще жизнь – вот сейчас она окончится и все мучения пройдут. И я понимаю, что даже боль – это жизнь, это всё еще жизнь.
– А расскажите про людей, которые вас восхищают, которые что-то такое делают, что хочется тоже что-то делать самому.
– Одним из таких людей была Вера Васильевна Миллионщикова.
К ней можно было прийти и просто под видом какого-нибудь дела посидеть, послушать разные истории. Она тоже видела Белого ходока. И у нее была правильная расстановка ценностей. Редко встретишь человека, который однозначно не был бы святым и бессмертным – в том смысле, что люди практически всегда неизменно думают о себе: «Ну я-то делаю всё правильно» и «Ну я-то не умру». А человека, который понимает, что умрет, почти не встретишь. Вера Васильевна была такой.
Или, например, мой друг – доктор Михаил Масчан. Я видел его за работой и я понимаю, что это на самом деле потрясающе, что есть такой человек, который умеет вот так работать врачом.
Были какие-то люди, с которыми у меня длительных отношений нет, но какие-то встречи с ними и их реакции мне очень запомнились. Вот, например, приехал я как-то в Оптину Пустынь, пошел исповедоваться к иконописцу тамошнему, батюшке Илариону. Он прекрасно исповедует. Говоришь что-то вроде: «А еще я…». «Ой-ёй-ёй-ёй-ёй», – говорит батюшка. «А еще я вот тут». «Ой-ёй-ёй-ёй-ёй», – снова вздыхает батюшка. И каждый раз так вот сокрушается, причем он большой такой, огромный, и получается удивительно.
Еще один человек, существование которого на земле меня очень радует – это, как ни странно, далай-лама. Я видел его один раз в жизни, когда он прилетал в Элисту. Было совершенно ясное небо, закрыли аэропорт, не было ни одного рейса, и когда вдали показался самолет, понятно было, что это самолет далай-ламы. И тогда встречавший его служитель, что-то вроде нашего епископа, сказал: «Сейчас пойдет снег». «Почему?» – спросил я. «Ну потому что когда появляется далай-лама, всегда идет дождь, но сейчас зима, поэтому пойдет снег».
Было совершенно ясное небо. Самолет далай-ламы сел, и в этот момент с неба полетели снежинки. Когда далай-лама вышел из самолета, служитель пошел его встречать – подошел, поклонился и в этот момент не выдержал, бросился ему на шею и разрыдался, как ребенок. И я понял, что своими глазами видел человека, который верит в то, что пойдет снег – и снег идет.
А далай-лама, ответив на вопросы, пошел учить. Он учил на огромном поле – было холодно, и все стояли в шубах, в куртках, а у него было такое одеяние с голым плечом. Он так сидел и четыре часа рассказывал про то, что мир является иллюзией. И было очевидно, что холод для него является иллюзией, потому что вот он сидит раздетый и это не мешает ему говорить.
Епископ потом спросил, понравилась ли ему православная служба, он ответил, что да, красиво и пахнет хорошо. И жаль, что не додумался он себе такую бороду отрастить.
Фото: 3djournalism.com
– Нередко можно услышать, что современные люди очень циничны. Как вы определяете для себя, что такое цинизм?
– Это отказ от величия замыслов. Допустим, ты в детстве хотел стать известным артистом или полететь в космос. Идут годы, и на каком-то этапе ты допускаешь мысль: «Да ни в какой космос я не полечу, я буду счетоводом». Если ты по-прежнему хочешь в космос и от этого отказываешься, то эту мысль можно назвать циничной.
– А циничный поступок – это что, например?
– Ну, что это? Мелочность. Помню, однополчанин моего деда, когда они с ним выпивали, хватал меня за руку и говорил: «Запомни, Валера, мужчина не должен быть мелочным». Это и значит – не быть циничным. Ты хочешь выйти замуж за богатого старика, которого ненавидишь? Зачем? Чтобы у тебя была шуба «Фенди»? У тебя есть весь мир, а ты меняешь его на какую-то шубу. Как мелко…
– Как этот цинизм рождается?
– Наше общество устроено так, что в нем много всякого лицемерия. Мы не видим, как умирают люди, даже близкие наши, мы не видим, как рождаются люди. Я вот всё время вижу – и как рождаются, и как умирают, и понимаю, что тогда всё уже по-другому.
– Вы были на родах своих детей?
– Конечно. И кроме этого мне даже пришлось однажды принимать роды в поезде. Я ехал куда-то, и вот мимо меня пробегают люди: «Врач есть?». Я сижу, потому что я не врач. Но они, видимо, добежали до конца поезда, никого не нашли и бегут обратно: «Врач, врач!» Спрашиваю: «Что случилось?». Они меня хватают: «Доктор, идемте!» В купе проводников женщина рожает, все очень напуганы.
Я понял, что самое главное, что надо сделать, – прекратить эту панику. Я не акушер, но более-менее представляю себе, что дети вообще-то рождаются сами. А чтобы вокруг не было этого шума и крика, нужно всем раздать задания: ты иди принеси воду, ты иди найди водки… Когда человек занимается делом, он успокаивается.
– Получается, никто так и не понял, что вы не врач?
– Я многое соображал по ситуации. Вот, значит, принесли мне воду. «Зачем мне вода, интересно? – думаю я. – Ну, наверное, мыть. А что мыть? Да всё мыть. Руки, женщину – всё, что можно мыть, давайте помоем». И женщине тоже надо дать дело. Говорю: «А ты – дыши». «Больно!» – «Ну конечно, потуга идет, это и должно быть больно».
И вот рождается ребенок, я его принял, перерезал пуповину. Потом, помню, надо рожать еще плаценту. Родили, разложил, как положено, ее на блюде, смотрю на нее и не понимаю, что должен там увидеть. Но тут приходит поезд в город Рязань, на платформе уже ждет «скорая». Я им: «Вот вам ребеночек, вот вам роженица, вот вам плацента – я посмотрел, вроде целая, но на всякий случай еще вы поглядите».
– А не жалеете, что не стали акушером-гинекологом?
– Что не стал врачом, жалею постоянно. И вообще, мне кажется, люди стали бы сильно лучше, если бы они чаще видели роды, чаще видели смерть и сами убивали то, что едят.
– То есть, получается, ближе к жизни. Мне вспоминается, как Камю, Сартр до войны развили теорию о том, что нет ни хорошего, ни плохого, всё нравственно нейтрально. А потом они пошли на фронт и поняли, что да, вот спасти ребенка – это хорошо, а предать товарища под пулями – это плохо…
– Есть такой итальянский писатель, Акилле Кампаниле. И у него есть прекрасный рассказ под названием «Буриданов осел». Ставится, как известно, неразрешимая задача: к какой из двух одинаковых копен сена подойти ослу – и человек действительно эту задачу решить не может. А осел может. Он быстро идет к одной, потом к другой и съедает обе.
Так что все наши попытки построить некую правильность, исходя из человеческих оснований – это попытки нарисовать Землю на листке. И когда ты совсем выбьешься из сил, ангел тебе скажет: «Деточка, смотри, ну вот как оно устроено, что ты бьешься, вот же…».
Беседовала Анна Данилова, редактор Елена Сапаева
Валерий Панюшкин родился в 1969 г. в Ленинграде. Окончил ГИТИС, факультет театроведения. Писать начал для журнала «Матадор», затем перешел в ИД «Коммерсантъ», где проработал более 10 лет. За постоянную рубрику в «Газете.ru» получил премию «Золотое перо России». Сейчас – спецкор Русфонда и руководитель детского правозащитного проекта «Правонападение». Автор нескольких книг, в том числе «Незаметная вещь», «Рублевка: player’s handbook» и «Отцы». Женат, четверо детей.
***
Российский фонд помощи (Русфонд) – один из крупнейших благотворительных фондов России. Создан в 1996 году как благотворительная программа Издательского дома «Коммерсантъ» для оказания помощи авторам отчаянных писем в газету. Миссия фонда – помощь тяжелобольным детям, содействие развитию гражданского общества, внедрению высоких медицинских технологий. Фонд регулярно публикует просьбы о помощи на страницах газеты «Коммерсантъ» и на сайте rusfond.ru, а также на информационных ресурсах партнерских СМИ.
Читайте также:
- Валерий Панюшкин: Инклюзия – зачем мы это делаем?
- Валерий Панюшкин: 5 правил для родителей против выгорания