— Отец Вячеслав, сейчас много говорят о кризисе православной духовности и нестроениях в Церкви, рисуют мрачные прогнозы — массовую фрустрацию, расколы и так далее. Посмотришь вокруг — множатся церковные скандалы, авторитет духовенства падает, миряне чуть ли не дерутся между собой по любому поводу… Все и правда так плохо?
— Я оптимист и верю в способность Церкви и церковных людей преодолеть сегодняшние трудности. Верю даже в тех людей, особенно представителей духовенства, которые пока вообще не видят проблем. Им трудно меняться, но трудно — это не значит невозможно. Рано или поздно придется.
Мы уже не можем следовать святым отцам
— А в чем суть и причина проблем? И что нужно менять?
— Проблема в том, что православная парадигма мышления и исторически сложившийся тип подвижничества не соответствуют верующему человеку XXI века.
В период христианских империй сложился унифицированный шаблон христианина. За образец для жителей городов и всех христиан вообще были взяты отшельники и насельники общежительных монастырей с их образом жизни, принципами, уставами, духовными практиками… Архетипический образ бесстрастного монаха настолько поразил воображение христианина, что оформился в некую мечту, в интроекцию этого образа на себя. Произошла унификация христианства по единому шаблону, которую мы наблюдаем до сегодняшнего дня.
Сегодня мы живем в раздробленном социуме. Монахи уже не приемлют древних практик самоуничижения. Если современного монаха поругать или обличить, он покажет себя совершенно несмиренным. Да, он говорит о смирении, о потере своего «Я», но к этому он не стремится. Современные миряне — то же самое. Получается, мы бессознательно избегаем тех состояний, в которые нас влечет святоотеческая аскетика.
Фото: Артемий Костров / mitropolia.spb.ru
Главная проблема в том, что мы желаем следовать святым отцам, но уже не можем им следовать. Потому что та парадигма, в которой мыслили они, и тот мир, в котором они жили, были совсем другими. Соответственно, переживаемые ими ощущения, эмоции и мысли сегодня воспринимаются и переживаются нами по-другому. Современный человек совершенно иначе переживает свое чувство вины, низкую самооценку, свое безволие, бесправие. Современный тип подвижничества все менее способен быть последователем святых отцов «Добротолюбия».
Мы, конечно, тащим на себе все эти костюмы, уставы, чины, пытаемся как-то словесно имитировать святоотеческое благочестие, говорить о том, что мы стремимся к смирению, к самоумалению, ищем поругания и отрицания своего «Я», но на самом деле внутри православия уже давно вырос и окреп другой тип личности, который не воспринимает смирение святых отцов как норму, не воспринимает пост как подавление своего организма.
И тут каждый христианин может задуматься: за кем он идет? Действительно ли монах-отшельник или средневековый святитель может служить для нас примером? Вообще, нужно ли за кем-то повторять? Если я буду за кем-то повторять, значит ли это, что я прожил свою жизнь?
К сожалению, не находя ответов на эти вопросы, многие люди уходят в отрицание православия. Люди отходят от православия, потому что им не говорят ничего нового.
Поэтому православным нужно переосмысление главного: как быть верующим в XXI веке? Потому что, продолжая имитировать древность, мы все больше ощущаем фальшь, тяжесть и ненужность этого груза. В то же время мы не готовы согласиться с новой «попсой», принять те лозунги, зачастую очень примитивные, которые сегодня звучат из тик-тока и телевизора. То, что еще проходило в девяностых, в нулевых, сегодня уже не проходит. Еще недавно мы боролись с глобализацией и штрих-кодами, а сегодня это выглядит просто смешно.
— По-моему, просто образ врага сменился, а сама идея и потребность борьбы с чем-то никуда не делась — мы это прекрасно видим.
— Это есть, но это относится не только к православной среде. Каждому сообществу необходима антагонистическая идея, которая бы сплачивала, которая интегрировала силы и идентифицировала членов этого сообщества. Негативная идентификация — «мы против того-то» — наиболее понятна, потому что в ее основе лежит страх. Это гарантирует успех, страх всегда срабатывает.
Когда православные борются с глобальным злом (чипизация, секуляризация и так далее), это придает им вес в собственных глазах, дает некоторую статусность, даже величие. Когда православный может сказать: «Может быть, я греховен и недостоин, но я занимаюсь величайшим делом. Это вам не дома строить, мосты или дороги. Я занимаюсь более фундаментальным!»
Это работает в любой среде. Даже транснациональные корпорации все чаще заявляют о своей миссии — будь то борьба за экологию или против бедности в развивающихся странах. Эта миссия спасения человечества нужна людям для того, чтобы не быть чистыми потребителями. Православные тоже в этом нуждаются, вот и все.
Давайте не будем определять оппонентов в ад
— Противостояние церковных «консерваторов» и «либералов» тоже замешано на страхе?
— Конечно. Причем противостояние это обусловлено не религиозными факторами: в любой политической системе есть левые и правые, либералы и фундаменталисты. Как говорил Хосе Ортега-и-Гассет: «Массы более послушны страхам». Поэтому «либералы» боятся засилья «ортодоксов», какого-то звериного оскала тюремной системы, как они себе это рисуют. «Ортодоксы» в то же время питаются другими страхами — если мы допустим изменение устава, то завтра придут гомосексуалы, начнется разврат, Церковь развалится, и сатана воцарится.
Страхами питаются оба лагеря, а поскольку страх есть неизбывная компонента человеческого сознания, то эти лагери будут существовать всегда. Но противостояние между ними может быть куда менее жестким.
Вы посмотрите, насколько изолированы почти все православные приходы. Даже существуя в одном городе, они могут никогда не посетить друг друга с визитом. Это очень интересный факт. При этом скажи этим верующим об угрозе раскола в православии — реакция будет резкой: «Мы не допустим раскола, мы против раскола!» При этом даже настоятели этих приходов могут видеть друг друга только на общих богослужениях, если они в них участвуют.
А если бы мы общались между собой чаще, если бы православные были ближе друг к другу, то тогда и «либералы» с «ортодоксами» меньше бы друг друга боялись. Вот эти изолированность и страх как раз и обеспечивают жесткое противостояние.
Давайте чаще общаться, обсуждать, давайте не перетягивать друг друга на свою сторону, а знакомить со своей точкой зрения. Давайте не будем определять друг друга в ад за противоположную нашей точку зрения. Если мы выпьем за одним столом пять чашек чая, мы не переубедим друг друга, но мы перестанем друг друга бояться. Вот это и будет единство. Я за такое единство.
— Мне кажется, тут должны задавать тон пастыри, призывать своих прихожан к такому диалогу.
— Вопрос в том, способны ли они сами на такой диалог? К сожалению, многие прекрасные пастыри, замечательные люди никогда не участвовали в равном диалоге. Так получилось, что сегодня священник — это тот, кто слышит «простите, благословите». Он не привык к реальной оппозиции, к реальному спору. Мы видим, что зачастую священники даже не умеют выстраивать спор. Они думают, что спор должен определить, кто православный, а кто антиправославный. Если они начнут призывать к диалогу, то окажутся в ситуации, которую не смогут контролировать. Они не смогут быть медиаторами между сторонами, потому что сами всегда занимают какую-то позицию.
Я думаю, что пастыри сегодня не готовы к дискуссии, к полемике. Наверное, их надо готовить. Должны быть курсы повышения квалификации для священников.
Почему-то психологи, по себе знаю, проходят курсы повышения квалификации каждые пять лет и чаще. Философы тоже проходят. А священники — нет. Почему? Ведь объективная потребность в этом есть.
Надо, чтобы кто-то их собрал и объяснил, как разговаривать с инославными, с людьми, может быть, нетрадиционной ориентации, с крайними ортодоксами, с фундаменталистами, в какой степени эти люди могут быть правы, как нам относиться к ним хорошо, даже если они будут категорически за свою точку зрения. Этого понимания и видения нет. А главное — нет запроса.
Зато есть запрос на аргументацию своей точки зрения — дайте нам аргументов против тех или против этих. Я этим занимался достаточно долго — моя первая публичная письменная работа вышла в 1997 году, потом в 2000-м, потом книга против протестантов «Православие — протестантизм: штрихи полемики», потом еще одна в 2012 году. Когда ты пишешь против одной стороны в пользу другой, тогда это востребовано. Но когда ты пытаешься предложить общее поле дискуссии, не все знают, что на этом поле делать.
Наши батюшки, может быть, правильно поступают — в целях безопасности они не хотят садиться за руль автомобиля, которым не умеют управлять. Но если бы их кто-то научил этому, они бы, может, и захотели, а их прихожане научились бы понимать других. А то у нас сегодня кто угодно — баптисты, ПЦУ, атеисты — это прямо черти какие-то. Такая демонизация, как способ самозащиты, выглядит убого и отталкивает мыслящих людей с обеих сторон.
— А с коронавирусом, масками, прививками — не та же самая картина?
— Да, здесь тоже доминирует страх, а уж выливаться он может в любую форму. Маски носить — это унижение или забота о ближнем? Одни кричат, что без масок — редиски, другие — что в масках покорные редиски, которые «под Сороса скачут». И там, и там — страх. Кто-то должен обратиться к страху, не рассуждать о масках и пандемии, а сказать: «Почему ты так боишься? Существование человека с другими взглядами не несет такого колоссального значения, какое ты ему приписываешь».
С этим внутренним страхом никто не работает. Христос, обращаясь к апостолам, говорил: «Не бойтесь». Он не боялся нарушать субботу, Он не боялся перешагивать через наставления Моисея, говоря о том, что они написаны по жестокосердию. Он не боялся переступать через авторитет старцев. Ученикам Своим Он говорил: «Не бойтесь, просто любите друг друга, не бойтесь, что от того, что вы что-то нарушите, небо упадет на землю». Но сегодня страх стал доминантой очень многих религиозных сообществ. В частности, страх раствориться.
Я знаком с одной православной общиной в Америке — они боятся раствориться в американском обществе, служат на церковнославянском и так далее. Их страх можно понять, я не говорю, что он безосновательный. Но я против того, чтобы религия была религией страха — пусть обоснованного, правильного, но все равно страха. Это неправильно. Христианство — про другое. Христианство — про то, что тот ближний, которым ты пользуешься или которого боишься, это и есть для тебя откровение Божие.
— Страх мешает нам спасаться?
— Я с трудом понимаю универсальную категорию спасения. Одному человеку Христос говорит, что не надо досматривать родителей — «Иди за Мной». Другому говорит: «Ты недалеко от Царства Божия». Третьему говорит: «Я тебя исцелил, иди домой, иди куда идешь». Спасение — это продолжение диалога, начавшегося здесь, на земле. Спасенный — человек, который продолжает говорить с Богом.
— Переформулирую: страх становится препятствием между человеком и Богом?
— Я бы сказал, не становится. Он становится поводом для общения с Богом. Как и мы знакомимся друг с другом чаще всего по какому-то поводу, а потом углубляемся в отношения, возможно, становимся друзьями. Первый импульс, по которому ученики пошли за Христом, был, скорее всего, ложным — они надеялись, что Он скоро воцарится и так далее. Когда поводом христианства становится страх или выгода, это нормально. Я против того, чтобы это превращалось в окончательную, финальную версию христианства. У христианства есть гораздо больший потенциал.
Страх — это нормально, пусть он будет, лишь бы он не стал единственным или главным содержанием христианства.
Я ни в коем случае не стыжу людей за то, что они чего-то боятся. Мы все чего-то боимся. Смерти, например. Под конец жизни многие впервые приходят в храм — потому что по ним уже звенит колокольчик. Разве их обвинишь в этом? Для них это стало поводом. Но иногда они на этом и останавливаются. Поэтому здесь священник должен, начав со страха, заканчивать чем-то другим.
Поскреби либерала — найдешь ортодокса, и наоборот
— Где грань допустимого в приятии другого? И как принимать, если не принимается?
— У нас есть два уровня приятия — личный и всеобщий. То, что я принимаю для себя, не обязательно должны принимать все. У нас в храме был один сумасшедший, мы его называли Костя-философ, у него были на бороде или сопли, или макароны, но он читал Кьеркегора, Спинозу… Мне с ним было комфортно, он приходил, и мы общались. Но в моей общине он никому не был нужен и не был интересен.
Правило приятия тобой не должно быть всеобщим правилом. Это как императив Канта, только наоборот. У всеобщего правила другие условия: не только принимаемый должен себя чувствовать комфортно, но и остальные должны чувствовать себя комфортно рядом с ним. Когда нам вместе комфортно — это и есть всеобщее правило приятия. Но если человек какой-то совсем плохой, нехороший, то мы не должны идти ему на уступки — в этом-то все и дело, в органике ситуации.
Апостол Павел говорит: «Если пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек, чтобы не соблазнить брата моего» (1Кор 8:13), поэтому у нас стоит установка: когда мы принимаем другого, мы подстраиваемся под него. Я предлагаю другое: когда некто извне приходит в нашу компанию, в наш приход, мы не будем ради него меняться. Если ему комфортно, он остается.
При этом я против неприятия из-за идеологии. Если нам комфортно с непохожим на нас человеком, мы не должны его переобувать, переодевать, видоизменять: «Девочка, ну-ка, покрась волосы в черный цвет!» Если она сама, глядя на нас, подумает, что надо покрасить, то пусть покрасит. Если нас устраивает ее красный цвет волос или пирсинг в губе, то все нормально. Все должно происходить естественно и не должно разобщать: «Ты пришла с пирсингом, ты меня не соблазняешь, конечно, но ты же всех соблазняешь». А ты у всех спросил? У нас любят говорить за других. Пусть другие говорят за себя.
Всеобщее приятие обеспечивает органика вхождения человека в общество. Личное приятие, как правило, более широкое. Лично я могу общаться с кем угодно.
Мне может нравиться сидеть с курящим панком, но у нас в приходе почти все не курят, и я сам не курю, поэтому его курение в обществе неприемлемо.
Мы задаем рамки, если человек не вписывается, если ему некомфортно и нам некомфортно, то мы друг друга отторгаем.
Это и называется приятием без идеологии, исключительно по внутреннему ощущению. Научившись ему, вы почувствуете, что можете принять гораздо больше людей, чем думали. Оказывается, с кришнаитом можно здорово посидеть и поговорить о духовной жизни — они не такие уж и странные, как кажутся. Или с мусульманином. Да, он отрицает Троицу, но мы можем пообщаться, при этом мы не должны ему поддакивать и соглашаться, что Троицы нет. Не нужно никого переобувать, но и самим не надо переобуваться, подстраиваться под кого-то.
При таком внимательном отношении к человеку, к его личности, мы способны на гораздо большее приятие. А мы чаще воспринимаем другого человека как абстрактный объект. У Гегеля в одной статье моделируется ситуация: человек на рынке хватает с прилавка еду и убегает, а все кричат: «Держи вора!» В данном случае «вор» — это абстракция, за которой скрывается человек с его личными качествами, историей, нуждами, отношениями, судьбой. Но для торговцев в данный момент он — просто «вор».
Так же и мы, когда рассуждаем о другом: «это еретик», «это отступник» или «это атеист». Погодите, а где же человек? Посмотрите ему в глаза, посмотрите в его мир, в его душу, может быть там вы найдете, что атеизм — это частный момент, не важный даже для него самого.
Недавно я спорил с одним таким атеистом, кандидатом наук, так вот из него такой же атеист, как из меня балерина.
Атеизм для него — это галочка в пользу свободы и не порабощенности. Разве это атеизм? Но этот его атеизм в глазах верующего — уже прямо антибожеская позиция. Одни говорят: «Вы ударенные в религию мракобесы», другие: «Вы атеисты, материалисты, бездушные твари». Но эти два полюса — скорее, защитные реакции друг на друга, доводящие позицию другого до абсурда. И страх, увеличивающий все отличия до предела.
А еще недавно ко мне приезжал один замечательный архимандрит, который убедился в том, что это он «либерал», а я «ортодокс», а не наоборот. Потому что я заступался за святителя Геннадия Новгородского — сторонника казней еретиков, а отец архимандрит считал, что почти весь наш епископат отпал от истины и пошел на компромисс в определенном вопросе. Вот и получается: поскреби «либерала» — найдешь «ортодокса», поскреби «ортодокса» — найдешь «либерала».
Люди, которые не знают меня лично, а просто оставляют комментарии к моим публикациям в интернете, ведут себя гораздо жестче, чем если бы мы общались со мной непосредственно. А когда мы с ними общаемся, то они понимают: а Рубский не монстр никакой, с ним можно говорить, да и мы сами не такие уж «ортодоксы», а почти «либералы». Но это выясняется только в личной беседе, а интернет абсолютизирует позиции, когда люди объявляют себя на 100% чистыми «либералами» или «ортодоксами» и начинают бросаться максимальными фразами с кванторами всеобщности.
— И все же, всех ли можно и нужно принимать? Или есть исключения?
— Конечно, бывают люди, неспособные к диалогу, в проекте которых лежит наше уничтожение. Фанатики, террористы, маньяки… Таких людей нужно как-то купировать, то есть убирать из общества. Здесь моя толерантность и понимание другого как сложной системы заканчивается — именно в силу того, что как психолог я знаю, что эта система может быть социально опасна.
У психологов есть единственное основание разгласить тайну пациента — когда человек угрожает себе или другим. Когда в его проект включена смерть его соседа, условно говоря, мой долг — его купировать.
Если вы спрашивали о деструктивных религиях, то это, например, так называемые сатанисты или близкие к ним культы, которые строятся на антагонистическом противопоставлении себя христианству. Это паразиты. Неслучайно современный сатанизм не выглядит философией. Если Алистер Кроули — это еще более-менее глубокий мыслитель теософского типа, то современная подростковая нонконформистская среда сатанистов — это паразиты, которые могут ломать кресты, но не умеют ничего строить. Я считаю, что есть вредные религии, как и вредные маргинальные круги и совершенно вредные психические состояния. И они должны быть осажены.
Тупые и грубые батюшки тоже должны быть в Церкви
— Вот мы с вами все про «ортодоксов», «либералов» и взаимное принятие, а ведь большинство наших верующих наверняка к этому равнодушны. Многие священники сетуют на поверхностную веру «захожан», на магическое отношение к Церкви и Таинствам…
— Что значит «поверхностная вера»? К вере нужно относиться детским наивным образом, не надо проверять ее, не надо ее анализировать. Давайте отключим все наши критические системы мышления. А если бороться с магическим мировосприятием в Церкви, то придется даже не половину, а 90% наших православных отлучать. Когда люди выстраиваются в очередь ко Гробу Господню, они верят. Хотя Бога там давно уже нет, Он воскрес. Христос говорит: «Что вы ищете живого между мертвыми?» (Лк 24:5). Но люди все равно туда идут.
А «захожане» — это один из типов или стилей духовной жизни. Таких типов много, и все они разные, как музыка. Джаз, панк, рэп, тяжелый металл, классика — очень разные стили, но все это музыка. Так и с духовной жизнью. У «захожан» — своя духовная «музыка». Да, они извлекают звук из двух барабанов и одной свирели, но их мелодия для них звучит лучше, чем «какофония» из множества инструментов в разной тональности — они не могут такое слушать.
Я бы не сказал, что один стиль выше или лучше другого, просто они разные. Есть примитивная музыка, есть более сложная. Мы не можем сказать, что одна лучше другой потому, что сложнее. Да, я могу сказать, что мое христианство сложнее, оно прошло через Левинаса и Дерриду, хотя один почти атеист, а другой сильно верующий, но не нашей веры.
Но это не значит, что мое христианство правильное, а чье-то — неправильное. Просто у каждого — свой путь.
И даже отличный от моего путь я определяю как правильный, позволяя при этом кому-то определять мой путь как неправильный. Люди могут не понимать, как можно одновременно сомневаться в каком-то православном учении и быть православным. А для меня наоборот: как можно что-то исповедовать, не сомневаясь? Если ты не сомневаешься, значит ты не исповедуешь, а просто повторяешь, как «о мани падме хум». Для меня повторение — это не исповедание, а для других собственная рефлексия — это отход от исповедания. Поэтому я позволяю им считать, что я «не тот», хотя считаю, что и они «те», и я «тот».
— Допустим, тип духовной жизни прихожанина полностью отличается от типа духовной жизни его пастыря. И человек слушает-слушает священника, спрашивает, а ответов на свои вопросы не находит. Что делать?
— Слава Богу, у нас есть интернет. Если батюшка на приходе не способен на что-либо ответить, ничего страшного здесь нет.
Я сейчас немножко в сторону отойду. Считаю, что тупые или грубые батюшки тоже должны быть в Церкви. Потому что интеллектуализм иногда напрягает прихожан. А когда батюшка недалекий, с ним по-настоящему легко. Он не играет в простоту, он действительно простой. Грубый — значит однозначный, знает, что делает. Однозначных людей в Церкви должно быть много, потому что они делают церковное пространство комфортным для таких же однозначных людей.
Но если кому-то нужны сложные ответы, то есть интернет — сообщества, группы, сайты, каналы, где можно найти ответы. Не смог ответить один священник — спрашивай другого. В конце концов, пастырство — это не женитьба, прелюбодейства здесь нет.
— То есть смена прихода и священника — это нормальный процесс?
— Это естественный процесс, потому что все мы, священники, односторонние, пластинка у каждого одна. Мы проигрываем свой сюжет и рано или поздно начинаем повторяться, хотя и другими словами. Поэтому если человек обращается к нескольким священникам или изучает нескольких богословов, с которыми соотносит свою позицию, то это прекрасно, то, что доктор прописал.
Вам нужен «робопоп» или живой священник?
— В книге про перезагрузку православной духовности вы пишете, что священники превратили проповедь в попытку спрятать свое личное «Я» за формулами и заповедями святых отцов, а людей приучили не доверять подходу к личностному восприятию Бога. Но ведь в проповеди через личностное восприятие есть другая опасность — зайти не туда, впасть в ересь, в прелесть, и других увести…
— В любом проявлении жизни есть опасность. Что такое проповедь цитатами? Это все равно, что выйти и спеть под фонограмму. Ты вроде как поешь, а на самом деле вместо тебя поют другие. Хочешь, пой под фонограмму, тогда точно не ошибешься.
Можно молиться от себя, а можно делать вид, что ты молишься, повторяя чужие формулы. Есть большая разница между каноном св. Андрея Критского и теми состояниями, которые мы испытываем во время чтения этого канона. Эту разницу мы предпочитаем не замечать, думая, раз мы произносим слова канона, значит, мы находимся в том же состоянии духа, что и автор. Но это не так.
В отходе от формул и в самостоятельной духовной жизни, конечно, есть риск. Можно впасть в прелесть, можно сойти с ума, можно нагородить кучу ереси и так далее. Лучшую гарантию от такого риска предложил в шутку один священник из Беларуси — создать дрон с записью всех священнических возгласов и проповедей. Дрон облетает храм, кадит, потом присаживается на алтарь возле престола и оттуда вещает все, что нужно, загружая из интернета лучшие проповеди. Прекрасно бы работало. Осталось придумать идеальных прихожан, которые приходят, отдают деньги, кивают головами и уходят.
Этот искусственный «священник» — очень хороший, как мне кажется, пример. Люди, вы чего хотите? Сформулируйте запрос. Вам нужен «робопоп» с правильными речами и кадилом или вам нужен ошибающийся, спотыкающийся, но человек? Если вы хотите человека, то соглашайтесь с определенной квотой его ошибок. Если он зайдет за черту, мы скажем: «Неквалифицированный ты, плохой, уходи». А от прелести не застрахован ни один человек.
Что такое прелесть? Это состояние неверной духовной самооценки, как правило завышенной. Оно может подойти к любому из нас незаметно в обличении грехов ближнего, в борьбе за правду и истину. Ощущение нашего духовного преимущества приходит к нам в самых благородных масках. Но ведь и православие началось с духовного преимущества, поэтому прелесть — это наше всё.
Мы начали с того, что мы — духовные, мы имеем преимущество над язычниками, потом над арианами, потом над баптистами, потом над всеми.
И кто после этого скажет, что заявлять о своем духовном преимуществе нельзя? Может, и нельзя, но тогда надо откатить назад все православие.
— А можно? «Я воцерковлена, а моя соседка — нет». Вот вы как-то в лекции сказали, что не все люди способны к духовной жизни. А кто неспособен?
— Неспособность фиксируется способным. Дельфин считает, что люди не умеют плавать. В принципе, да — с точки зрения дельфина наше плавание — какое-то жалкое барахтанье. Тюлька могла бы считать, что не умеет плавать дельфин, потому что ему нужно постоянно дышать воздухом, а у тюльки есть жабры.
Или давайте возьмем притчу о талантах. С точки зрения того, у кого пять талантов, имеющий один талант — бесталанный. Но с точки зрения Бога оба они находятся в одинаковом положении. Апостол Павел в Первом послании к коринфянам пишет: «Дары различны, но Дух один и тот же» (1Кор 12:4). Умение играть на скрипке и умение организовать концерты и гастроли — разные умения. Скрипач скажет, что менеджер бесталанный, так как тот не умеет играть. А менеджер назовет бесталанным скрипача, который вынужден играть в переходе метро. И только вместе они способны дать раскрыться талантам друг друга.
В этом смысле неталантливых или неспособных ни на что людей объективно не существует. Но с субъективной точки зрения мы можем сказать: «Ты как гитарист ни на что не способен, ты полный ноль». Если мы определим, что такое духовная жизнь, то какие-то люди неизбежно попадут за рамки этого определения. Хотите определить? Будьте готовы к тому, что большая часть человечества окажется за пределами вашей дефиниции. Поэтому я думаю, что у Бога с каждым человеком личный диалог и Бог понимает этого человека лучше, чем понимают его другие люди.
Неудовлетворенность своей духовной жизнью — знак православия
— Значит, не стоит переживать о качестве своей духовной жизни?
— Переживать об этом — это как стесняться того, что слушаешь музыку, которая тебе нравится. Вы находитесь в общении с Богом. Вы способны на большее? Сделайте шаг. Если вы до сих пор его не сделали, может быть, и не надо? Не нужно выдавливать из себя визионера, медиума, преподобного… Зачем? Будьте на той ступени, на которой вам комфортно.
— А если у меня, например, не получается молиться, Бог не слышит? Или поститься не получается и от этого дискомфорт.
— У нас есть ряд моделей духовной жизни — молитвы и посты. С одной стороны, они нас мотивируют, с другой — травмируют. Я прочитал про Антония Великого, восхитился и пошел поститься. А в конце поста: «Ну, какой же я постник? Я не пощусь, я ерундой страдаю, потому что я плохо пощусь, не так, как Антоний Великий». Это недостаток модели.
Когда я начинаю молиться, у меня есть две модели молитвы: с одной стороны, я должен все вычитать, с другой стороны, я должен молиться с душой. С душой я могу пять минут молиться. Перефразируя апостола Павла, лучше пять слов сказать от себя, чем сотню слов на церковнославянском языке. Если ты чувствуешь, что ты способен на большее, то это происходит. Человек развивается естественно. Если ты хочешь большего — нужно давать себе это.
Человек взял гитару, научился играть, достиг удовлетворенности уровнем своей игры. Если это такой человек, как Дэйв Мастейн или Гэри Мур, то он будет всю жизнь играть виртуозно, добиваясь еще лучшего звучания. Есть люди, у которых огромные требования к себе, они чувствуют: надо идти дальше. А есть люди, которые освоили «В траве сидел кузнечик» или какие-то простые аккорды, и большего им просто не нужно. Вот она, удовлетворенность своей игрой.
Поэтому когда люди рассказывают мне, что они молятся 10 или 20 лет, но их не удовлетворяет их молитва, то они обманывают. Удовлетворяет их всё. Их удовлетворяет ситуация, когда они не удовлетворены своей молитвой, потому что неудовлетворенность своей духовной жизнью — это знак православия. Ты же хочешь попасть в знак православия? Значит, будь неудовлетворен своей духовной жизнью. Вот я и хожу неудовлетворенный. Тогда как реально неудовлетворенный сидит и лабает на гитаре.
— А если я реально не удовлетворен, как «лабать» в духовной жизни?
— Экспериментировать. Только эти эксперименты должны заходить не извне. Тем, кто желает экспериментировать, я бы дал такую рекомендацию: придумывайте сами. Если вы советуетесь с кем-то, то он не должен над вами главенствовать. Потому что эксперимент — очень тонкое дело. Если хочу сделать шаг вперед, а мне говорят: «шагай на два метра», то мне ног не хватит. Здесь должен быть естественный рост, пусть маленькими шагами.
Допустим, ты экспериментируешь — вечерние молитвы решил почитать не из правила или почитать Триодь Цветную вместо вечерних молитв. Сам придумал? Сам придумал. Пока ты сам придумал — ты сам и убрать можешь. Ты свободен. Как только тебе сказали: «Ну-ка, давай, Псалтырь читай», — ты уже ощущаешь себя под давлением. Если тебе говорят: «Я советую, но, если тебе не понравится, сразу убирай», — тогда да.
Может быть, ты полезешь не в свои штаны, это не твой эксперимент. Но эксперимент всегда должен быть с шагом назад. У нас в православии привыкли, что шаг назад — это преступление. Эксперимент как раз и заключается в том, что вы можете сделать шаг назад. Попытайтесь не поститься Великим постом в качестве эксперимента, не понравится — следующим постом будете поститься. Помните, что это вы сами себе придумали. Никто не возьмет на себя ответственность за результат эксперимента.
— Получается, что и духовник не нужен? А если нужен, то какой?
— Духовник должен быть как старший товарищ. Еще святитель Игнатий (Брянчанинов) писал, что духоносных старцев в наше время нет. Остались только старшие товарищи. При таких отношениях все будет безопасно. Экспериментирующий человек будет чувствовать почву под ногами, чувствовать себя. И ему станут гораздо понятнее люди, которые тоже экспериментируют, но не так, как он.
Мы не заметили, как стали стыдиться богатых архиереев
— Отец Вячеслав, вы очень смело обо всем этом говорите. Вас не обвиняют в обновленчестве, модернизме, подготовке православной Реформации? Тем более, что и в названии вашей книги есть «Наброски внутренней реформы».
— Ну, какая у нас может быть Реформация? Германская Реформация началась не с того, что Мартин Лютер писал толкование на Послание к римлянам, а с того, что его поддержали курфюрсты. В частности, саксонский курфюрст Фридрих III Мудрый дал ему убежище, иначе Лютера бы убили — как Яна Гуса или Джона Виклифа. Но курфюрсты или олигархи, как бы мы сегодня сказали, обеспечили Лютеру «крышу» — потому что были заинтересованы чисто материально в секуляризации, в отнятии земель у папского престола в свою пользу. Поэтому они и организовали Реформацию как социальный процесс.
Сегодня говорить о Реформации можно было бы, если бы некоторые олигархи были заинтересованы что-то у Церкви отнять, какие-то земли или другое имущество и решили поддержать реформаторские настроения в Церкви.
Но это не реальная ситуация. Вся власть, весь олигархат — на стороне церковного управления. Они не поддерживают христианских либералов в Церкви. Любой директор завода, даже не олигарх, хочет подружиться с епископом и митрополитом, а прогрессивный батюшка ему даром не нужен. Поэтому сегодня Реформация невозможна, если апеллировать к Лютеру. Бояться ее — все равно, что бояться марсиан, которые прилетят и съедят всю нашу картошку.
А постепенное поновление — это наша ежедневная практика, оно всегда происходило и происходит. И всегда вызывало противодействие. Когда Афанасий Великий возгласил «омоусиос» («Единосущный» в Символе веры. — Примеч. ред.), его отправили в ссылку. Когда Максим Грек правил тексты, его посадили в тюрьму. Когда Дионисий Радонежский правил тексты, его тоже посадили в тюрьму. Симеона Нового Богослова выгнали из монастыря. На Василия Великого тоже завели дело, он был на карандаше… И многие, многие святые отцы слыли либералами и подвергались репрессиям потому, что они обновляли взгляд на Христа, на христианство, на духовные практики. Так было и будет всегда.
Поновление происходит — посмотрите, как сегодня православные следят за идеей ада. Святой Григорий Двоеслов говорил, что одним из наслаждений праведников является созерцание мучений вечных грешников. И в средневековье так считалось, а еще в XIX веке в православных догматических учебниках писалось, что Бог есть мститель, Который всем воздаст. И где это все?
В Церкви выросло новое поколение, воспитанное на митрополите Антонии Сурожском, отце Александре Мене, отце Александре Шмемане, профессоре Осипове и других, которое уже очень далеко отстоит от средневековой Церкви. Современная идея доброго Бога, который хочет помиловать на Суде, совершенно контрастирует с богослужебными текстами, где Бог воздает каждому.
Мы прошли этот путь и не заметили его. Мы не заметили, как стали стыдиться того, что у архиерея много денег и огромная власть. Раньше этим гордились. У Феофана Прокоповича были сапоги за 10 тысяч рублей — это колоссальные деньги для XVIII века. Тогда карету запрягали шестью парами лошадей, это был шик и блеск! Сегодня же архиереев упрекают в том, что они шикуют. Так что мы уже сделали большую реформаторскую работу.
Протоиерей Вячеслав Рубский — клирик Одесской епархии Украинской Православной Церкви, настоятель храма святой мученицы царицы Александры при Одесском национальном морском университете (ОНМУ).
Окончил Киевскую духовную академию, Одесский Национальный университет им. И.И. Мечникова, Национальный педагогический университет им М. П. Драгоманова.
Доктор философских наук, практикующий психолог, преподаватель психологии. Известный проповедник и ведущий популярного YouTube-канала. Автор книг «Православная духовность: перезагрузка. Наброски внутренней реформы» (Издательство «Никея», 2021), «Світогляд як модель реальності: богословський і релігієзнавчо-філософський аналіз» (2019), «Теоретические основы и методология полемики с протестантизмом» (2012).