Рассуждая о смерти, особенно о смерти младенца, невозможно представить себя в роли наставника, который должен поучать пришедших за утешением. В такие моменты очень трудно вообще говорить — и даже думать. Наоборот. Стоит, скорее, молча поучиться у тех, кто страдает гораздо сильнее нас, в предсмертной агонии не прекращая духовной борьбы, хотя сил почти не осталось; или у тех, кто старается исцелить или хотя бы поддержать страдающее дитя, даруя надежду и силы его родителям.
Люди хотят утешить себя?
Нет большей боли, чем детская боль. И нет большего испытания, чем видеть, как страдает твое дитя, и понимать, что не можешь его спасти, потому что нет надежды на исцеление. Ведь дети страдают удивительно благородно — терпеливо, без упреков и осуждения. Это родители начинают задаваться вопросами «почему?», «за что?» и «кто виноват?»
Но если бы можно было сформулировать самый мучительный, самый безответный вопрос, которым задаются отец с матерью при виде страданий своего ребенка, он звучал бы примерно так: «Какой логикой, какими нравственными или духовными законами можно объяснить то, что наше дитя, дарившее нам столько радости, обречено на смерть?» А ведь возникают и другие вопросы, более приземленного, скажем так, толка: «Какое лечение выбрать?», «Нужно ли ехать за границу?», «Поможет ли этот врач?», что в совокупности создает ощущение непреодолимой боли и безысходности. Надежда умирает последней, как говорится — даже когда рушится все вокруг.
И вот, несмотря на все правильные, нужные и благие действия; несмотря на лучших врачей, горячие молитвы, твердую веру в чудо, огромную любовь и внимание к ребенку, помощь и поддержку от друзей и близких — наступает неумолимая реальность, и мы терпим жестокое поражение. Эта реальность готова разрушить не только наше упование, но и веру во все благое и доброе, во все то, что являет собой истинную поддержку и помощь.
Наше дитя уходит. Его больше нет с нами. Нет его прикосновений, запаха, любящих глаз. Мы хотим и не можем обнять, поцеловать его, потереться носами, уткнуться в его пушистую макушку. Это похоже на свою собственную смерть, потому что желание жить дальше — без голоса ребенка, без его смеха, слез, капризов и гримас — покидает нас полностью, а душа разрывается изнутри. Пустота, зияющая после смерти сына или дочери, не восстановима. Ее не заполнят другие дети, которые вовсе не виноваты в этом и которых мы любим ничуть не меньше. Просто каждый ребенок незаменим и любим самой сильной, крепкой и подлинной любовью.
Многие хотят поддержать нас в нашем горе, говоря слова утешения и приводя миллион здравых аргументов и доводов. Люди видят наши страдания и стремятся вернуть нас к жизни, желая хоть немного осветить непроницаемый мрак в нашей душе. И мы благодарны им за такую благую цель, желание и усердие — но от их слов становится едва ли не хуже. Ни одна фраза не может излечить нашу боль. Нужно что-то другое. Ведь весь мир вокруг стал другим. Нет света за горизонтом, нет опоры под ногами — целыми днями ты находишься в подвешенном состоянии, между воспоминаниями и реальностью.
Некоторые называют наше умершее дитя ангелом. Вообще, ангелами называют малышей и при жизни, настолько они прекрасны в своей невинности и чистоте. Однако сейчас это слово звучит иначе.
Может быть, утешая нас так, люди хотят утешить самих себя? Или же, действительно, им искренне хочется поддержать нас? Да, наше дитя сегодня уже не с нами, но оно живо — как живы невидимые ангелы. Да, ему теперь лучше — в мире, где нет места скорби и страданиям. Да, наш ребенок видит нас, и мы чувствуем, что он по-прежнему нас любит. Да, он теперь с Богом — и никакое зло ему не страшно. Да, он облачился в одеяние вечности и пребывает там, где нет «ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Он теперь с Богом, говорят нам все.
Но позвольте спросить — откуда вам это известно? Вы так уверенно об этом говорите — вам подсказывает сердце? Или вы просто представляете себе такую картину, а может быть, и вовсе говорите эти слова, чтобы утешить нас… А что на самом деле? Кто может сказать, что в действительности?
Ох, как же хочется своими глазами увидеть, своим сердцем почувствовать, что наше дитя живо, что теперь ему гораздо лучше, чем было здесь, с нами, что оно нас видит, слышит и чувствует! Что теперь наша связь с ним гораздо сильнее и крепче, чем была на земле…
Может быть, наш ребенок действительно упокоился, как поется на чине погребения, и теперь, когда земной любви к нему — конечной, предельной — уже нет, сообщение с ним будет наполнено иным смыслом? И возможно, эта новая, таинственная связь с ним открывает перед нами мир, приблизившись к которому, мы могли бы вновь увидеть наше любимое дитя, пусть и в ином облике — не таким, каким знали его при жизни, но таким, как сейчас.
«Помни, твоя дочь жива!»
Однажды, несколько лет тому назад, ко мне подошла молодая женщина. При крайне трагических обстоятельствах она потеряла сначала дочь, а спустя несколько часов и мужа. Но особенно она убивалась по дочери — настолько сильной и глубокой была между ними связь, что теперь бедная женщина не могла себе представить жизни без ребенка. Девочка составляла не только ее счастье, но и смысл жизни — такой развитой, очаровательной, доброй и невинной она была. Чувства матери к ней были настолько сильны, что со стороны могли показаться чрезмерно глубокими — однако, разумеется, такая горячая материнская любовь является абсолютно оправданной.
На похороны пришло множество людей. Несчастная мать буквально потеряла рассудок. Под действием сильных лекарств и огромной внутренней боли она сходила с ума. Каждый по-своему старался ее утешить: кто-то — молчаливым сочувствием, кто-то — формальными фразами, кто-то искренне сопереживал и соболезновал. Так или иначе, почти все что-то шептали на ухо несчастной женщине, но она была не в силах ни слушать, ни понимать.
Единственное, чего ей хотелось в те дни — умереть самой. Она уехала на пару недель за границу, чтобы немного забыться, и в какой-то степени это помогло, придало сил, но жить дальше с надеждой и оптимизмом у нее не получалось. Эта женщина не была воспитана в вере, ничего не знала о Боге и жизни вечной. Поэтому душа ее продолжала метаться, не зная покоя и утешения.
Прошло три месяца. И вот однажды, совершенно неожиданно, она вдруг вспомнила слова, которые на похоронах дочери ей шепнул один старый друг. Тогда она не могла ни слушать, ни понимать, но теперь его слова почему-то ожили в ее памяти. Он сказал ей:
— Помни: твоя Анастасия — жива.
И вот сейчас, три месяца спустя, эти слова почему-то вспомнились. А вместе с ними ожило что-то и в ней самой. Это была надежда, а с надеждой в ее сердце ожила и дочь. Она стала размышлять над словами друга. Ей захотелось найти доказательства тому, что Анастасия действительно жива. Да, ее девочка покинула этот мир — но вдруг где-то там она продолжает жить? И если так, то как можно к ней обратиться?
— Батюшка, я хочу умереть, — постоянно повторяла она в разговоре со мной. — Умереть, чтобы встретиться с Анастасией. Я так по ней скучаю! Мне так горько, что нет никаких сил. Поймите меня, пожалуйста.
— Знаешь, — ответил я, — может быть, то, что я сейчас скажу тебе, будет звучать дерзко и даже грубо — потому что мне легко говорить, — но мне кажется, что ты перестанешь так мучиться, когда захочешь оставить этот мир не ради встречи с дочкой, а ради встречи с Богом.
Если нет Бога — нет и Анастасии. А если есть Бог воскресший, Бог живой, то Он нужен тебе гораздо больше, чем дочь.
И дочери твоей Он нужен гораздо больше тебя. Бог поможет тебе встретиться с Анастасией — еще в этой, земной жизни. Подумай, чего бы тебе хотелось больше: раствориться с дочкой в непонятном космосе или пребывать вместе с ней и Богом. Кто знает, может быть, Анастасия станет тебе матерью. Да-да, несмотря на то, что это ты ее родила, она может родить тебя для духовной жизни. Девочка, которую, как тебе кажется, ты потеряла, соединит тебя со своей теперешней жизнью — вечной и истинной. Твой ангелочек, как сейчас ты называешь ее себе в утешение, может стать для тебя настоящим ангелом-путеводителем. Ведь самое главное — знать, не где находится теперь твой ребенок, а достиг ли он жизни вечной. И какая она у него — эта вечная жизнь.
Перевод Елизаветы Терентьевой специально для «Правмира»