Ваша девочка пьёт кефир?
(основано на реальных событиях)
Надя разбудила меня глубокой ночью. Я села в кровати, пытаясь не закрывать непослушные глаза, и разглядывала ее лицо в свете маленького зажженного ночника.
— Проводи меня в туалет, пожалуйста. А то страшно.
Надя стояла в шерстяном свитере, надетом на ночную сорочку; с шарфом на голове.
Я, сонная, нехотя выбралась из тепла и уюта одеяла, прошла по остывшему коридору к двери, набросила шубу, всунула босые ноги в сапоги и шагнула на крыльцо.
Ночь была безветренная, ясная и морозная. Низко-низко, чуть ли не касаясь крыш, висела наливная, пышная луна. Снег под Надиными сапожками хрустел сахарным песком. Она вернулась быстро; мы захлопнули дверь, прищемив клубы морозного воздуха, сбросили шубы.
Спать мне уже не хотелось. Надя тоже молча прошла на кухню и включила чайник. Лицо у нее было какое-то сосредоточенное, взгляд отрешенный – словно Надя и забыла о моем присутствии.
Я неожиданно подумала, что она неспроста меня разбудила – Надя была неробкого десятка, да и, в конце концов, можно было позвать с собой Дугласа – нашу немецкую овчарку.
— Чай будешь? – неожиданно нарушив тишину, спросила Надя.
— Давай.
Она ловко разлила чай по стаканам, и достала из холодильника сладости, оставшиеся после праздников — все вместе 2 дня назад мы отпраздновали Рождество. Все вместе – это я, Надя, которая приходилась мне троюродной сестрой, ее муж и двое мальчишек. Муж вчера поехал в Москву, на работу, и захватил с собой сыновей; а мы с Надей остались до среды – убрать дом, да и просто насладиться тишиной, снежным лесом и звенящим, голубым воздухом.
— Извини, что я тебя разбудила. – Надя большими глотками пила чай. – Такая тоска напала невыносимая. Хоть одна живая душа рядом. Хорошо, что ты с Олегом не уехала. – и она тяжело, прерывисто вздохнула, зябко натягивая на плечи шарф.
Я никогда раньше не видела Надю грустной. Ей было 32, хотя выглядела она гораздо моложе – худая, высокая, с овальным, очень мимически живым лицом, большеглазая и улыбчивая, с мальчишеской, короткой стрижкой. От отца-армянина ей достались влажные, темные глаза, мохнатые, длинные ресницы и пышные, вечно рассыпающиеся волосы.
И всегда Надя так громко заразительно смеялась, хлопая себя по коленям маленькими ладонями, что я, будучи помладше, иногда приставала: “Надь, посмейся, ну посмейся, а?”
У нее был замечательный муж, не чаявший в ней души, и дети – погодки – семи и восьми лет. Сама Надя работала детским кардиологом в Бакулевском институте – наверное, о большем и нельзя было мечтать. “Всем бы так жить!” – говорила моя мама про Надю. “Семья – полная чаша, достаток, понимание, любимая работа…” И я была с ней согласна – всем бы так.
…- Я тебе сейчас расскажу, о чем не знает никто. Никто. – просто проговорила Надя, смотря долгим взглядом, мимо меня, в окно.
Я поджала ноги и сидела на стуле тихо-тихо, боясь пошевелиться.
— Это всё так давно было… 11 лет назад. Я тогда жила в Краснодаре, училась на втором курсе медучилища. Мне было 18. Я встречалась с одним парнем, выпускником нашего училища и так сильно его любила, так сильно, до сих пор, как вспоминаю это чувство, — кажется ничего сильнее, радостнее никогда в жизни не испытывала. Он тоже меня любил. Ну, и, конечно, дальнейший сценарий можно угадать: я забеременела. От родителей скрывала до последнего, об аборте речь не шла – ведь это наш ребенок! Мой и Колин! К тому же Коля собирался на мне жениться, копил деньги. Я скрывала живот до шести месяцев – он у меня маленький такой был. А с Колей было всяко-разно: то ссорились, то мирились, я давила на него, требовала оформить отношения. А он то боялся, то сомневался, то все чего-то там себе думал, думал… Теперь я понимаю – ну что с него взять, ему тогда было 19, сам ребенок, “мамина” радость. Ну, вот, наконец, мы пришли с повинной к родителям и объявили, что расписываемся, и что через 3 месяца у них появится внук или внучка. Можешь себе представить, что было с его и моими родителями? Начались шекспировские страсти Монтекки и Капулетти! “Это ваша дочь-шалава, и куда вы смотрели? Все ваш сын-подлец, чтоб ему руки-ноги поотрывало…”
Ну и все такое, сама понимаешь. Покричали-покричали, поспорили и вроде успокоились – я уже почти на сносях была. Скромненько, быстро расписались. Стали жить у родителей Коли (у нас дома просто места не было). Честно говоря, жилось, как в аду. Постоянные ссоры со свекровью, реплики: “Ты здесь никто” и прочее. Коля всегда меня защищал, когда мы при нём скандалили, и ему тоже доставалось. Потом уже стали ссориться друг с другом, я уходила, хлопнув дверью к своим родителям – благо было, куда пойти… Так вот кое-как и прожила эти три месяца, уже мечтала: скорей бы в роддом! Правда пугало, что дальше будет – после рождения ребёнка?
Помню – начало марта, Коля привез меня в роддом. И вот так ясно помню: сижу на бордовой кушетке, в приемной, рядом сумки, пакеты… Пасмурный, серый день, дождь и ветер за окном… Мне сказали переодеться в халат, обуть тапки.
Я вышла к Коле – сказать “до свидания”. А он растерянный какой-то, притихший. И вот я его обняла, поцеловала на прощание и совершенно неожиданно на меня та-акая волна отчаяния нахлынула! Просто кошмар какой-то. Страх, просто страх без причины, отчаяние, паника, все плохо, все ужасно – такое ощущение.
И вот я заплакала, Коля меня обнял, не понимает, в чем дело.
— Что случилось-то? Ну, Надь, ну ты чего?
А я стою и плачу, и сказать ничего не могу…
Рожала я на другой день. Роды прошли легко, быстро — девочка оказалась маловесной. А потом… Знаешь, вот как только ее акушерка подняла высоко на руках — я вижу – девочка вся сине-фиолетовая и не плачет, молчит. Акушерка ее сначала шлепнула, а потом бросилась с ней к столику, и я поняла, что что-то не так… Потом еще врачи пришли, девочку забрали, дальше я уже почти ничего не помню… Только знаю – что она не кричала, не слышала я крика. Потом меня в палату привезли, я все спрашиваю – как дочка, что с ней, все молчат, “потом-потом” говорят,- «врач придет, расскажет». Сказали только, что в реанимации девочка.
Вечером пришла врач и говорит: “Я вам сочувствую, очень печально – у ребенка порок сердца, несовместимый с жизнью…” Стала мне объяснять, что все очень плохо, легкие почти не работают – сегодня-завтра умрет. Я лежу и плачу, спрашиваю – что делать, может, прооперировать – вроде делают детям операции на сердце. А она так строго смотрит и говорит: “Что там оперировать? Ну что там оперировать? Сердце и легкие ей поменять?” До сих пор взгляд помню – смотрит на меня раздраженно, как на дуру. Я рыдаю. Врач говорит: “Пишите, что отказываетесь от ребенка, домой вернетесь, успокоитесь, отдохнете, здорового родите. Не мучайте себя. Что поделаешь – раз судьба такая?”
Коле и моим родителям сказали то же самое, что и мне. Моя мама ходила к заведующей, просила, чтобы ее пустили посмотреть на внучку. Ее пустили. Она потом долго охала, все вспоминала: “фиолетовая прямо, сморщенная, крошечная, в кувезе и кругом трубки, трубки торчат отовсюду, сама не дышит, не шевелится – лежит как трупик”. Я написала отказную, меня тогда все поддержали. Надя внимательно смотрела в чашку, и голос ее звенел и дрожал.
— Все-все меня поддержали и утешали: «Ну что поделаешь? Смириться надо – раз судьба такая. Другого родишь.»
Я вернулась из роддома к своим родителям в глубокой депрессии. Сначала Коля приходил ко мне, утешал как-то, потом перестал. Постепенно стало понятно, что все чувства прошли: мы расстались.
Прошло еще какое-то время, и я вернулась в медучилище. О прошлом я старалась не вспоминать. Закончила медучилище и поняла, что здесь, в Краснодаре, я не смогу ни жить, ни работать. Во мне появилась словно какая-то ненависть к городу, ко всем, кто в нем жил.
Казалось, что все, все виноваты в том, что мне было здесь так плохо, что мы расстались с Колей, что у меня родился больной ребенок и умер… Что та врач смотрела на меня, как на идиотку, что Колина мама называла меня “иждивенкой”, а соседи “гулящей”.
И я решила ехать поступать в Москву, в мединститут. Я должна была поступить, я так хотела доказать всем – что стану врачом, что я всего добьюсь – и никто, и никогда не посмеет меня ничем попрекнуть. Ненависть – интересное качество. Мной двигала ненависть и только поэтому я поступила в институт.
Постепенно я определилась со своей специальностью – я хотела работать детским кардиохирургом, оперировать самые сложные пороки – сердца – все-таки в памяти так и осталась моя умершая дочка, и врач с вопросом: “Ну что там оперировать?”
Кардиохирургом я не стала, возможно – что, пока, — а там посмотрим…
Слишком тяжело брать на себя такую ответственность – пока не готова. Но мечта моя сбылась – я стала работать в Бакулевском институте, в детском отделении…
— И вот четыре года назад – я встетилась… – Надя не поднимала глаз, постукивая по чашке пальцами. То есть это произошло еще раньше… Я тогда училась в мединституте, на 4-ом курсе… устроилась на четверть ставки в Бакулевский, в отделение, где сейчас работаю… И вот я отдежурила ночь, спускаюсь вниз в гардероб и вижу – там стоит около зеркала девочка, лет 6-7, насупилась, держит чебурашку, обняла его так, прижала. У нее две косички, а лицо, знаешь, как я посмотрела на ее лицо, как кипятком ошпарило – вытянутое лицо, глаза большие, красивые и далеко друг от друга расставленные, и разрез глаз особенный, ямки на щеках и подбородке – точь-в-точь Колино лицо! И взгляд этот исподлобья и глаза и ямочки – Коля и все!
Я от неожиданности стояла как онемевшая, к девочке подошла женщина – я сначала подумала, что это ее бабушка – а потом девочка назвала ее мамой. Хотя женщина совсем не была на нее похожа. Женщина одела дочку, и они собрались уходить.
Я хотела, я просто чувствовала, что должна как-то их остановить. И я обратилась к матери девочки, сказала что-то вроде “простите…” и осеклась. А я всегда после работы приносила домой ацидофильные смеси и кефир — у нас очень много выдавали в отделении для детей, целыми упаковками, и я всегда домой немного брала.
И вот я говорю “Простите… ваша девочка пьет кефир?” Она мне ответила что – «да, пьёт», и я ей отдала пакет со всеми этими смесями и кефиром. Я тогда еще спросила: “Вы тут лечитесь?” Она ответила, что ее дочку вылечили и скоро они поедут домой, их уже даже погулять отпустили. И они ушли… Я им так долго смотрела вслед. У девочки еще игрушка была музыкальная, чебурашка, который пел песню: “Я был когда-то странной игрушкой деревянной, к которой в магазине никто не подойдет… Теперь я чебурашка…”
Когда я вспоминаю эту девочку, всегда слышу внутри себя эту песню.
А потом прошло семь лет… Я встретила Костю, родила двух детей, и все было хорошо. И все семь лет, когда мне на ум приходила эта девочка с чебурашкой, я так сожалела, что не остановила их тогда в коридоре Бакулевского… Не знаю, зачем, но надо было остановить. Да, девочку звали Машей, я слышала, как ее мама позвала…
И вот, четыре года назад я снова встретила эту девочку. Случайно. Я выходила из рентгенкабинета и столкнулась с Машей. Прошло лет семь, а я ее сразу узнала – ту девочку с чебурашкой… То же самое лицо – как у Коли… и взгляд…
Я позвала, она удивленно посмотрела, не узнала, конечно. Я объяснила, что я — врач спросила, что она тут делает. Маша рассказала, что они с мамой приехали на обследование – я узнала, что у Маши был врожденный порок сердца, ее два раза оперировали здесь, в Бакулевском – первый раз, во младенчестве, второй раз в шесть лет. Потом каждые два года мама привозила Машу на обследование. Девочку сняли с инвалидности, она учится в обычной школе, и мечтает стать переводчиком… Я спросила – где они живут, и Маша сказала, что в Краснодаре…
Надя замолчала, потом встала, подошла к окну, и долго смотрела в ночь.
— Потом я встретилась с мамой Маши, в этот же день. На другой день их выписывали, в очередной раз подтвердив, что Маша теперь здорова.
Мы долго разговаривали с Машиной мамой, Ольгой. И она как-то доверилась мне, как врачу… Я спросила – не было ли в ее роду заболеваний пороком сердца – может, у мужа, по его линии… Ольга сказала, что у нее нет мужа. И никогда не было. И беременностей тоже. Машу она удочерила. Я спросила: “Как же не побоялись удочерить ребенка с пороком сердца?” И Ольга рассказала, что все получилось внезапно – она работала в детской реанимации медсестрой, когда туда поступила отказная новорожденная девочка с пороком сердца. Врачи считали, что она умрет – девочка была в таком тяжелом состоянии… Но девочка прожила 3 месяца, а потом на нее пришел вызов на операцию из Москвы, из Бакулевского. И, поскольку, девочка была отказная, сопровождать ее в Москву отправили Ольгу, медсестру, она сама попросилась. И вот её прооперировали, и Ольга как-то к девочке привязалась, ну всё время вместе… Полюбила её как родную. А потом перед выпиской поговорила с врачом, и он ей объяснил, что девочку надо ещё раз прооперировать лет в 6 – уже радикально и, если всё пройдёт хорошо, то инвалидность вообще можно будет снять. Ольга привезла Машу обратно в Краснодар и решила удочерить – так эту девочку полюбила. А потом….что было потом – ты уже слышала. Ещё одна операция в 6 с половиной лет, радикальная коррекция порока…и Маша здорова. Каждые два года она приезжает на обследование в Бакулева. Я могла этого даже не спрашивать — но всё-таки спросила у Ольги, дату рождения, так между делом… 9 марта…день, когда у меня родилась дочка… и которую я считала умершей…
Мы с Надей долго-долго молчали, чай давно остыл… Она стояла ко мне спиной, глядя в окно, и плечи её вздрагивали, а побелевшие от напряжения пальцы стискивали рукава свитера.
— Надюша…милая…и что ты будешь делать? – тихо спросила я.
— Не знаю. – она нервно, прерывисто вздохнула. – Сначала, первые два-три дня я ходила как в лихорадке. Меня трясло и в голове билась одна мысль: «Я её заберу, заберу, это моя дочь, я её люблю, я не виновата, что так вышло… Я устрою Машу в лучшую школу, на курсы английского, у неё будет всё, всё – она это заслужила…». Потом лихорадка прошла, я успокоилась — поняла, что это всё эгоизм, что надо действовать как-то по-другому, чтобы не поломать жизнь Ольге, Маше, моим всем… Но как действовать и что делать – я не знаю. Просто не знаю. Пока я только выяснила адрес Ольги и отправила ей денежный перевод, так и написала – что я довольно обеспеченная, и что они мне так в душу запали… А что делать дальше – не знаю. Я могу всё им отдать – что у меня есть, но только…мне этого недостаточно, я хочу, чтобы Маше было хорошо, я хочу её назвать дочкой, рассказать, что у неё есть братья… и отец…
— А с Колей что? – спросила я.
— Знаю только, что женился и уехал из Краснодара куда-то в область… Специально не узнавала, не знаю… Ну да Бог с ним…не о нём речь… Просто тяжело с этим жить и хочется что-то сделать – а что? Чтосделать?
— Надь, а муж знает?
— Нет, нет. Пока я не стала ему ничего говорить… Это моя боль, мой крест, который пока ни на кого перекладывать не хочется… Он всё поймёт, конечно, он знал, что у меня первый ребёнок умер… Только сейчас мне надо это одной нести.
— Надюш, я даже не знаю…что тебе сказать… — наконец выдавила я.
— А и не надо ничего говорить. Ни-че-го. Я ж не совета у тебя прошу, с больной головы на здоровую перекладываю… Я просто так, поделиться захотелось. Ночь такая особенная, луна, снег…смотрю – и думаю – Господи как время летит, все пройдёт, всё…и зачем мне это дано? Нет, я очень рада, что врачи ошиблись, что дочка жива…только как с этим теперь жить, чтобы никому не сделать хуже? Ни мальчикам, ни Маше…никому… Я тут впервые зашла в наш храм в Бакулевском, святителя Луки. Узнала, что он был знаменитым хирургом… Ну, не в этом дело. Я все захожу в этот храм — свечку поставить и присматриваюсь к батюшке одному, такой приятный, хочется с ним поговорить, рассказать всё про Машу. Вот он, надеюсь, мне что-нибудь посоветует… Раньше ведь всегда со священниками советовались, они плохого не посоветуют…
Надя замолчала. Я тоже сидела молча и каждый думал о своём. Мы даже не заметили, как тёмное небо стало понемногу светлеть, проясняться и снег за окном постепенно становился золотистым.