Великий старец Нил Сорский

К истории русского старчества

Преподобный Нил Сорский (*1433–†1508), “опасно и изящно иночествуя”, являет в истории Русской Православной Церкви редкий оригинальный образ — служения “духом и истиною”. Большая часть его современников, как церковных деятелей, так и мирян, резко разошлась с ним в понимании основных вопросов Православия и церковной деятельности. Решительно и определенно церковная иерархия принимает участие в русском государственно-политическом строительстве, и в деятельности отдельных ее представителей это направление выявляется очень выпукло; мирские интересы принимаются близко к сердцу, а религиозно-нравственному влиянию на паству уделяется очень мало внимания. С другой стороны, к этому времени в сфере религиозных отношений создаются формальные и законнические понятия, получающие закрепление в сочинениях церковных деятелей. Постепенно создаются традиции религиозного быта вместо религиозного обряда, выполнение которых трактуется как главная задача верующего; сторона религиозно-нравственная отодвигается на второй план, догма не только не познается, но такое познание считается вредным и недопустимым для мирянина, которому даже “грех чести святое Евангелие и Апостола”, и ему в назидание и руководство дается вместо этого апокриф. “Книга” закрывает духовное узрение истины, “книжность” заменяет богословие; церковный формализм — путь ко спасению; он способствует обесцвечиванию церковного общества и умаляет личность верующего, а по мнению Иосифа Волоцкого, и ограждает от ереси, ибо “всем страстем мати мнение ²
, мнение второе падение”. И крупные церковные деятели, как Иосиф Волоцкий и митрополит Даниил, вообще все так называемое “осифлянское” направление, только такой путь считало правильным и единственным для православного. “Прежде о телесном благообразии попечемся, потом же о внутреннем хранении” — говорил представитель и основоположник этого направления. Таков был идеал, и церковный человек замыкался в нем или был замыкаем условиями жизни. “Я человек сельской, — характеризовал себя немного позже старец Филофей, — учуся буквам, а еллинских борзостей не текох, а риторских астрономий не читал, ни с мудрыми философы в беседе не бывал, — учуся буквам благодатнаго закона, дабы мощно моя грешная душа очистити от греха”. К половине XVI века формалистическое направление настолько закристаллизовалось в церковной жизни, что такие люди, как Максим Грек или старец Артемий, пытавшиеся глубже раскрыть понимание Православия, понять его более духовно, подпадают под суд иерархов как еретики. Однако внутри Церкви начинает выявляться и оппозиция — стремление более глубоко войти в Православие; внешний аскетизм заменить внутренним, духовным, узреть, созерцать самую Истину… Среди лесов, на берегу рек и озер, “над вечным покоем”, по Замосковью и Заволжью русский инок хранит в себе образы первых русских святых — Печерских угодников и преподобного Сергия Радонежского. Жизнь земная разбила их на два противоположных течения. Одни — пустыннолюбцы, другие — игумены — хозяева общежительного житья. Скит над тихим озе­ром среди шумного бора — стремление первых; монастырь, окруженный золотом полей и шумной деревней, — сфера деятельности других. Скит — это Сергий Нуромский (ум. 1412), Па­вел Обнорский (ученик преподобного Сергия Радонежского), Савва Вишерский (ум. 1460, столпник) и, наконец, самый яркий представитель, преподобный Нил Сорский. Противники их выдвинули Иосифа Волоцкого (ум. 1515), который своей литературной и церковно-политической деятельностью оформил и отчеканил “осифлянскую” идеологию. Нашей задачей не является выяснение всех сторон и подробностей этой борьбы, нас интересует раскрытие некоторых особенностей философско-бого­слов­ской системы Нила Сорского, создание которой способствовало этой борьбе и проведение в жизнь которой взяли на себя уже его ученики и последователи. Сам старец не вступал в полемику, направив все внимание на вопросы внутренней духовной жизни, ища разрешения своих сомнений в “умном делании” и “сердечном трезвении”.

Нил Сорский — чуткая религиозная натура — не мог примириться с религиозно-обрядовым формализмом. Настроения и воззрения Нила не были новыми и оригинальными в Православной (вселенской) Церкви, но для Древней Руси, куда он принес идеи “исихастов” из Византии, он оставался одиноким и первым со своими созерцательными настроениями — “умной молитвой” и “умным деланием”; он развил и обосновал идею скитского житья, явился основателем русского старчества; он стал, по словам его жития, — “начальником в велицей России скитского безмолвного житья”. От всей его личности веет необычайной духовной свободой. Это не “книжник-начетчик”, а мыслитель-психолог, мыслитель-теоретик, для которого одна ценность — нравственное самоусовершенствование чрез созерцание Истины. Мир со своею деятельностью его не влечет, — наоборот, он преграда на пути покаяния и спасения…

Постриженник Кирилло-Белозерского монастыря, одного из самых строгих монастырей того времени, Нил Сорский уже очень скоро не удовлетворяется монастырской жизнью, тем более что монастырь в это время переживал внутренние неурядицы при новых игуменах по смерти преподобного Кирилла Белозерского ³. Быть может, под влиянием этих событий аскетически настроенный инок отправляется на Ближний Восток, на Афон. Если мы обратимся к сочинениям Преподобного ⁴, то замечаем, что это путешествие оставило глубокий след в душе старца и направило всю его дальнейшую деятельность как старца и духовного писателя. Попасть на Афон Нилу Сорскому пришлось тогда, когда спор между “варлаамистами” и “исихастами” закончился победой последних, закрепленной собором, анафематствовавшим Варлаама и его сторонников ⁵. Изучение святоотеческой литературы, жизнь и беседы с афонскими иноками привели духовные искания Нила к определенным решениям, уничтожили сомнения и укрепили на пути “умного делания”. Ефрем Сирин, Максим Исповедник, Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит, Нил Синайский, Иоанн Лествичник — руководители и источники его духовных устремлений. Знаком он и с творениями Великих Каппадокийцев, с творе­ниями Афанасия Великого и Пахомия Великого.

Неудовлетворенный, по возвращению, жизнью Кирилло-Бе­лозер­ского монастыря, Нил Сорский, напоенный и окрыленный Афоном, покинул монастырь: “вдалее от монастыря переселися, понеже благодатью Божиею обретех место, угодное моему разуму, занеже мирской чади маловходно”, как писал он в послании своему ученику Герману. Уединение, замкнутость, забвение мира стали главными чертами его характера; и появление его на соборах 1490 и 1503 гг. были ему не по душе и происходили под давлением церковных и светских властей. Здесь, в уединении, окончательно сложились его воззрения, изложенные в Уставе, Предании, Завещании и других мелких сочинениях, главным образом, Посланиях. Все они цельны и едины по своему внутреннему духу; все их внимание направлено на выяснение единственного истинного пути ко спасению.

Вся жизнь человека — путь непрестанного самосовершенст­вования — зиждется на Святом Евангелии. Человек, наделенный личной сознательной волей, должен согласно Священному Писанию строить свою жизнь. И старец проявляет много психологического понимания душевной борьбы и намечает четкие пути “изящнаго борения”. Нравственное, внутреннее, духовное совершенствование — “умное делание” и “сердечное трезвение” — вот идеал, основание деятельной, плодоносной жизни верующего. “Телесное делание лист точию, внутреннее, сиречь духовное, плод есть”. Таков путь не только иноку, но и “сущим в общих житьях”, как указует Григорий Синаит, и желающие “истинно спастися во времена сия — должны идти по нему”.

Для Нила Сорского прежде всего интересна внутренняя духовная жизнь человека, его падение, страсти его и борьба с ними. Она “мысленная брань” со страстьми. Греховность человеческой природы уже дает основание для восприимчивости греха, влечет к искушению “уму объявляющуюся”, а дьявол и бесы ждут этого момента, дабы влиять на человека в этом отношении. Должно и можно пресечь помысел, но не всегда и не всякому это доступно. Слабая душа, влекомая помыслом, вступает на путь сладостного “приклонения ко греху”, попадает в “пле­не­ние”. Состояние это “временем долгим в душе гнездяся”, переходить в страсть к человеку, вещи, мысли. “Разумное и изящное борение” — отдаление от предмета страсти, уединение, молитва — “умная молитва”. Уединение и молитва — “поста­вити ум глух и нем на время молитвы” — творение Иисусовой молитвы. “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя”, — творить “мнозе, крепце и терпеливе”. Творить можно стоя, сидя, лежа, “ум в сердце затворяя” и “дыхание держа елико возможно”. Если молитва не помогает от преклонения к страстям, то стать на колени, склонить голову. Когда тело изнеможет — петь Псалмы и молитвы. Лучше это делать наедине, ночью. В момент, в часы душевной борьбы проводить день в чтении Священного Писания, петь Псалмы, молитвы в одинаковые периоды времени; можно заниматься и физическим трудом. Все это способствует “мысленной брани” с искушениями. А если благодать Божия в творении молитвы дает облегчение, “дейст­вует на сердце”, то творить уже только Иисусову молитву. Духовным действом “душа двигается ко Божеству”, ум восхищается, в сердце кипит радость, “на тело нападает радование”.

Симеон Новый Богослов так описывает свое состояние во время “умной молитвы”: “Кий язык изречет! Кий же ум скажет? Кое слово изглаголет? Страшно бо, в истинну страшно, и паче слов. Зрю свет его же мир не имат, посреди келии на одре сидя; внутрь себе зрю Творца миру, и беседую, и люблю, и ям, питаяся добре единым бо видением и съединишася ему, небеса пресхожу. И си вем известно и истинно. Где тогда тело не вем. И о Господе беседуя, рече: любит же мя и на объятиях скрывает, и на небеси будущи, и в сердце моем есть, зде и тамо зрит си мя”. — Борьба долгая, трудная, но и не надо впадать в уныние, в отчаяние. “Да неомалодушимся, не унываем, егда ратовами будем зельне лукавыми помыслы, ни престанем от течениа пути”. Благодать Божия с нами, мы под ее покровом. Со страхом и смирением надо помнить это везде и всегда. “Еже бо сто­я­­ти в добродетелех, не твое есть, но благодать та есть, носящиа на дланех рук своею, сблюдающе от всех сопротивных”. Обдержание жизни нашей должно проходить поэтому так, “что­бы всем умом и чувством работати Богу живу и истинну, и Божией правде и хотению”, и исполнять Его заповеди. День в молитве, рукоделии проводимый, уединение и молчание, умеренность в пище способствуют безмятежности души и тела, в этом ограждение и укрепление. Сон не запрещается, а даже рекомендуется, так как он “маловременный” образ другого вечного сна — смерти. Поэтому ко сну приступают благоговейно, с молит­вой, дабы во сне не приходили страсти.

Такое времяпрепровождение охраняет от страстей, а последних восемь; чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. — Два первых помысла тесно связаны с природой человека, с его физическими вожделениями. В противоположность Иосифу Волоцкому, точно установившему меру и время пищи, Нил Сорский подходит к этому вопросу с более глубоким пониманием. Нельзя установлять меру пищи, так как для каждого она другая; различно и качество. Главное то, чтобы она не была в “сладость” и самоцелью, как ни была бы она проста и скудна. Каждый должен “установить толико, ели­ко может утвердити силу телеси своего, не за сладость, но по потребности, и тако приемлет благодаря Бога <…> Все же естество единем правилом объяти невозможно есть, понеже разньство велие имут телеса в крепости яко и мед и железо от воска”. Не необходимо и точно следовать указаниям Святых Отцов о времени приема пищи, так как они указывали согласно мест­ным условиям, условия же жизни монаха на Руси очень разнятся от таковых в Палестине или вообще на Ближнем Востоке. “Того ради творити нам подобает противу времени, яко же лепо есть”, — замечает старец. — “Великий подвиг” борьба с блудной страстью. Многие, особенно молодые иноки, обращались к старцу за советом о способах борьбы с этим помыслом. Борьба должна быть здесь решительная и тотчас, как возникает помысел, и способы разные. “В образе аггельском (здесь — ангельском. — Ред.) ходим”, а потому “полезно же мню, — говорит Нил Сорский, — во время рати блуда и себе размыслити нам, в каком образе есмы и устроении, яко в образе аггельском ходим и како можем попрати совесть нашу и поругатися образу сему святому, того мерзость”. Но самоанализ должен быть подкреплен молитвой, покаянием с крепкой верой в милость Божию.

Сребролюбие — “недуг отвну естества от маловериа и неразумиа”. Пагубность его велика: в нем происходит забвение о Божией благости и попечении. Богослужение заменяется “идо­ло­служением”. Сохранять себя от “душетленныя страсти” надо скромностью в образе жизни, в вещах своего обихода. Грех не только в сребролюбии, но и в стремлении к нему. В тесной связи с этим находятся и мысли Преподобного о жизни иноческой, монастырских имениях, подробно развитые в “Предании” ученикам. Жизнь их должна строиться “от праведных трудов своего рукоделия”. Не инок должен получать милостыню, а сам ее давать — “милостыня бо иноческая, еже помощи брату словом в время нужды и утешити скорбь рассуждением духовным”… Не надо стремиться к чрезмерному украшению церквей, облачений и сосудов богослужебного обихода, так как оно имеет относительную ценность, а становясь самоцелью, не безбедно человеку. “Гневный дух томит” человека по его маловерию, из-за отсутствия любви к ближнему, от забвения заповедей Спасителя. Смирение и молитва за ближних, за людей, творящих огорчения или зло, очищает человека от гнева и возобновляет вновь благость пути ко спасению. На этом пути еще подстерегают человека два искушения — печаль и уныние. Печаль проистекает от земных условий, от несчастий и других людей. Смиренная молитва за оскорбивших и скорбь о собственных несчастиях дают утешение и укрепление. Но человеку, однако, подобает иметь скорбь о своих грехах с упованием на безграничную милость Господа Бога: это приносит радость сыновства и наставляет на спасительный путь покаяния.

Однако человек из состояния печали и скорби может впасть в уныние. Лют и тягостен этот грех. И лучшее средство против него безмолвие, беседа со старцем и творение молитв против уныния, сложенных Святыми Отцами — Симеоном Новым Богословом, Григорием Синаитом и Иоанном Лествичником. Горяча и усердна должна быть молитва об избавлении от этого помысла, так как он пагубно действует на человека и растлевает душу и влечет за собой другие грехи. — Тщеславие и гордость проникают в душу человека сокровенно и тогда, когда он менее всего этого ожидает. Гордость — более высокая степень тщеславия, она особенно помрачает душу человека, и в гордыне человек уже на пути зла. Смирение, пребывание в одиночестве и молитва: “Господи Владыко Боже мой, дух тщеславия и гордыни отжени от мене, дух же смирения даруй ми рабу Твоему” — отметают гордыню. — Душа человеческая колеблема помыслами, как тростинка ветром. Стояние в добре дается только при внутренней духовной напряженности и личной воле, укрепленных благодатью Божией и нашей молитвой.

Таков путь делания нашего. Но есть еще некоторые явления, способствующие благостью своей “умному деланию”. Прежде всего — память смертная — память о Страшном Суде. Сознание своей греховности всегда должно быть в душе человека, мысль о страшном суде не должна никогда его покидать. “Яко же всех брашен нужнейший хлеб, сице и память смерти прочих добродетелей”. “Всегда положи в сердце своем человече, еже отьити”, — говорит Исаак Сирин. Здесь на земле мы только временные гости, а через смерть мы входим на путь вечной жизни. Путь земной “краток есть, им же и течем. Дым есть житье сие, пара, попел, персть, в мале является и вскоре погибает, и пути же есть хуждьше, яко глаголет Златоуст”. Вопросу этому Нил Сорский уделяет много места в своем уставе.

Его аскетически-созерцательное настроение получает здесь свое полное отражение, здесь центр всех его пониманий и воззрений… Неприятие мира, отрешение от всего телесного — вот путь христианина — путь к созерцанию своей греховности, своей картины страшного суда. Только в этом приходит “духов­ное радование”. Мистическое узрение Истины чрез умную молитву и сердечное трезвение, аскетическое стремление к каре и обретение в ней вечной жизни — путь спасения. Более этого нет ничего. Крепость этому дает мистическая экзальтация — благодатные слезы о своих согрешениях, “елико силу и крепость имамы”. В скорбных слезах достойная и искупительная ценность, “плачем избавитися огня вечнаго и прочих будущих мук”, в них узрение Творца, как указывают Святые Отцы. “Гос­поди Зиждителю всех, — глаголет Симеон Новый Богослов, — Сам даждь ми руку помощи и очисти скверну души моея, и подаждь ми слезы покаяниа, слезы любовныя, слезы спасительныя, слезы, очищающия мрак ума моего, светла мя свыше створяюща, еже хотети зрети Тебе миру, просвещение моих окаянных очес”. Слезы — лучшее дарование, как считает Исаак Сирин, в них чистота душевная и благо духовное. С ними покаяние плодоносно. Если от сердечного хранения умной молитвы проявится в духе благодать, сладость и радование ума и сердца, то слезы сами текут, “подобно младенцу”, утешают душу, по свидетельству Иоанна Лествичника. “Даруй убо Владыко, — восклицает Ефрем Сирин, — мне недостойному слезы всегда на просвещение сердцу, да просветив сердце, источю источники слез с сладостию в молитве чисте, яко да потребится великое пламя моих грехов в слезах малых и да угасит малым сим тамо огнь палящий”. Сподобит нас Господь Своей милости, то тем более усердия в молитве и хранение себя должны мы проявлять. Отсечение всего, беспопечение, “умертвие от всех” и “внимание о едином деле Божии” есть задача сподобившегося. Делание сердца, омытого слезами, хранить в безмолвии, уединении, сосредоточении, ибо беседа человеческая искушает “цветы добродетели”, а в уединении они “вновь процветают от расстворения безмолвия и окружающаа с мяккостию и младостию сад души”. Итак делание сердечное, “седалище молитвы и уму блюдение”, дает залог к истинному покаянию. Велико это “всекрасное и светорадное делание”, однако творить его подобает “в благо вре­мени и подобными мерами”, так как “не безбедно” иноку, а тем более мирянину, прежде искуса и долгого обучения душевных страстей безмолвию. Время безмолвию и время немятежной молве, “время сеять труды и время снимати жатву благодати”. Для инока три пути: “уединенное отшельство, или с единым или множае с двома безмолвствовати, или общее житье”. И Нил Сорский избирает средний путь — “не уклонися на десно, или налево, но путем царским гряди”. Образ прошлого, образ скитского житья на Афоне, которого старец “самовидцы быхом”, запечатлелись в душе его и воскрешаются им в своем уставе. В скиту вдвоем или, самое большее, втроем друг другу помогая, “яко град тверд”, наставляемые Святым Евангелием, творя умное делание — вот жизнь инока, старца.

Здесь необходимо отметить отношение Нила Сорского к святоотеческой литературе. Безусловную ценность для него имеет Святое Евангелие. К святоотеческой литературе отношение должно быть “с рассуждением”, так как “писаниа многа но не вся божественны суть, та же истинная известне, сих держатися”. “Наипаче испытую Божественное Писание, — писал старец своему ученику Герману, — преже заповеди Господни с толкованием и апостольские, таже житья и учения Святых Отец, и тем внимаю”.

Вдали от суеты мирской проходила жизнь “великого старца”. Он желал, умирая, “славы века сего некоторыя”, и желание его исполнилось: он полузабыт в русской церкви: нет точных сведений о его канонизации, еще в XVII веке пели по нем панихиды. А между тем он оставил крупный след в истории русского монашества и русского старчества, питавшихся плодами его “сада души” ⁶. Только Нилу Сорскому дано русским православным народом имя “великого старца” ⁷.