От редакции: Размышления о сущности научного знания и веры, об их совместимости или несовместимости ведутся, можно сказать, изначально и при этом никогда не теряют актуальности. И дело здесь не только в том, что тема никогда не бывает по-настоящему исчерпана, но и в том, что постоянно меняются как содержание науки и представления о ней в обществе (от всеобщей панацеи до всеобщего проклятия со многими вариантами), так и представления о том, каким должен быть верующий человек.
Разговор о вере и науке в аспекте социально-личностных отношений начинает диакон Патриаршего Крутицкого подворья Михаил Першин, у которого есть для того основания: отец диакон закончил факультет журналистики МГУ и аспирантуру при философском факультете, а также Российский Православный университет и Духовную семинарию и академию. С ним беседует редактор “Альфы и Омеги” кандидат филологических наук М. Журинская.
М. Ж. Предмет нашей беседы, если говорить совсем просто, — это при нынешнем противопоставлении науки и религии (некоторые говорят даже о войне) вспомнить о том реальном факте, что существуют верующие ученые. Так как же наука и религия совмещаются в одном человеческом существе, в пределах одного разума? Но прежде чем рассуждать о том, как это совмещается, полезно понять, какие мнения об этом совмещении существуют. Типологически можно вычленить разные группы людей с разными по этому поводу мнениями.
Начнем с группы, члены которой не имеют никакого отношения ни к науке, ни к религии, то есть это люди малообразованные и неверующие. И ежели подумать, то получается, что именно в среде этих людей вращается в основном мысль о том, что наука и религия несовместимы. Вряд ли на это может найтись какое-либо серьезное возражение: люди с особой легкостью выносят суждение именно в тех областях, в которых они малокомпетентны. Как раз в той среде, где принято с одинаковым недоверием относиться как к науке, так и к вере, несовместимость этих двух параметров человеческого сознания признается априорной.
д. М. П. На мой взгляд, свою роль в антипатиях этой группы с невысоким образовательным цензом сыграла идеологическая установка советского агитпропа об априорной недоброкачественности любого критического взгляда на происходящее, и в первую очередь, на сам агитпроп. Действительно, утопизм (а по сути марксистское учение целиком располагается в плоскости утопии) и религия — вещи несовместные. Религиозная, и прежде всего христианская мысль дает точку опоры, неподконтрольную никаким идеологиям. И это не просто моральные убеждения (каковые сами по себе уже исключают попытки манипулировать сознанием масс) — это нечто гораздо большее, — это личностная обращенность верующего человека к Автору мироздания. Такую нравственность нельзя объяснить социальным положением или национальным характером, — вспомним тезисы коммунизма и сходного с ним в этом фашизма, — ибо в этом случае этика как пространство свободы и любви укоренена в Боге. Тем самым для тоталитарного режима борьба с христианством всегда будет вопросом элементарного выживания. А поскольку честная борьба на уровне тезисов и аргументов для тоталитаризма бесперспективна, ибо реальность Нового Завета убедительней любых идеологических посулов, остается одно — вымазать дегтем все, что так или иначе связано с феноменом веры. И вот именно для того, чтобы никто не посмел выйти за рамки идеологии, и было навязано клише, согласно которому религия — это неправильное мышление, нечто сродное сумасшествию. А затем эта идеологема вовлекла в себя и науку. Было сформировано стойкое убеждение в том, что думать иначе вообще постыдно, что верующие, равно как и ученые (правда, первые по существу своих взглядов, а вторые — потенциально), представляют угрозу для существующего строя (а тем самым и для обывателя), несут в себе зерна смуты и потому вполне оправданно квалифицируются как враги народа. На этом основании репрессировали и тех, и других. Таким образом, антирелигиозность и антинаучность первой группы мне представляется своеобразным атавизмом идеологем 1930-х годов, переносом идеологических вывертов сталинизма в сознание обывателя, стремлением на всякий случай держаться подальше от тех, кто рискует мыслить и свое мнение иметь. Любопытно при этом, что неприятие религиозности обусловлено ее якобы антинаучностью, а неприятие научности — ее потенциальной религиозностью.
М. Ж. Это ценное наблюдение невозможно оспорить, но можно попытаться оспорить Вашу датировку. Дело в том (и это было в свое время опубликовано в нашем журнале), что и в XIX веке существовала секта “Серафимовны” (основатель ее был некто Серафим, но входили в нее в основном женщины). Смысл ее учения был прост и ослепителен: можно ходить в православный храм, можно даже читать и петь на клиросе, можно исповедоваться и принимать причастие, но при этом нужно не доверять священнику (как это вообще возможно, мне недоступно). А не доверять священнику следовало потому, что священники — люди образованные, следовательно, они заодно с интеллигентами только и думают о том, чтобы “охмурить” простой народ. Это было задолго до советской власти, давным-давно считается, что эту секту мы преодолели и оставили далеко в прошлом. А ежели присмотреться, то может быть, мы ее вовсе и не оставили в прошлом, потому что нечто подобное реет не только в той группе, о которой мы сейчас говорим, но и среди церковного народа.
Вторая группа людей дистанцируется от науки и причисляет себя к числу верующих. Статистически в этой группе преобладает отношение к науке, мягко говоря, недоброжелательное, а то и вовсе враждебное. При этом прокламируется следующее: я знаю все о вере (на самом деле мало кто может так сказать, и чем больше человек сведущ в вере, тем меньше он склонен к такому высказыванию) и я знаю цену науке (о которой данному человеку и вовсе ничего неизвестно). К сожалению, мнение этой группы очень часто выдается за мнение Церкви, так что когда (как-то очень легко) внешними говорится, что Церковь вообще против науки, то имеется в виду мнение данной группы. При этом возникает концепция “простого человека”, которому все эти научные хитросплетения совсем и не нужны. Что касается простого человека, то, например, когда в русских былинах рассказывается о детстве великого богатыря (Вольги или Добрыни, скажем), то обязательно упоминается, что его учили грамоте и что грамота ему в наук пошла. И в тех же былинах (пример С. С. Аверинцева) вхождение героя в дом описывается так: Он крест кладет по-писаному, / Поклон ведет по-ученому. Тем самым для доброго христианина Древней Руси считалось совершенно необходимым владеть грамотой и тем самым быть человеком ученым. Хвалиться неграмотностью и неученостью было не принято. Когда же произошел это поворот в сознании церковного народа? Очень не хочется по расхожей привычке валить все либо на советскую власть, либо на синодальный период, а хочется сказать, что человек, умеющий читать, писать и считать, уже не имеет морального права хвалиться своей простотой, тем более человек, окончивший школу. Если он утверждает, что ничего не понимает в науке и понимать не желает, то признаваться в этом следует не с гордостью, а со смирением. Сошлюсь на гораздо более поздний текст: на воспоминания об отце Глебе Каледе. Автор воспоминаний как-то в разговоре с отцом Глебом сказал, что не знает, чем различаются пассаты и муссоны. Отец Глеб удивленно спросил: “Как Вы можете этого не знать, если это проходят в пятом классе?”. Наверное, следует признать, что “простота” воинствующего невежества — это не та простота, к которой нас призывает святоотеческая традиция. Остается сожалеть о том, что именно некомпетентное отношение данной группы к науке стало для общественного мнения эталоном (точнее, эрзацем) мнения Церкви.
Наконец, можно сослаться на Достоевского, который отметил такую легкость необыкновенную в суждениях о науке, говоря, что если русскому школьнику дать карту звездного неба, которой он до тех пор не видел, то на следующий день он вернет ее исправленной. И никакого восхищения автор при этом не испытывает.
д. М. П. Мне кажется, что верующий человек должен обладать интеллектуальной честностью, которая предполагает четкое различение иерархии бытия. Есть горизонты существования, в которых действуют законы физики, химии и биологии. Есть пласты реальности, в которых применима психология и этика. А есть пространство бытия, в котором речь идет о духовной жизни. Оно предельно личностно — и потому неверифицируемо в отличии от, скажем, теории Эйнштейна. Но при этом оно никоим образом не отменяет рациональности низших уровней тварного бытия. Бог все расположил порядком, мерой и числом, и нет никаких оснований отвергать труд ученых, постигающих эти космические прописи Творца. А потому верующему по мере сил следовало бы овладевать этими знаниями — они открывают новые грани Премудрости Божией. Однако лень всегда ищет себе оправдания. И случается, что, не желая изучать школьные предметы, иные “верующие” ученики ссылаются на то, что в Библии все сказано, а главное — молитва. И вот это уже ложь. В Библии все сказано не о строении кварков, а об устроении души. А душа дана не только для молитвы, но и для служения ближним, каковое в ряде случаев невозможно, если отвергать достижения науки. Быть верующим неучем комфортно хотя бы потому, что это дает ощущение избранности и даже мученичества в цивилизации, которая предполагает некий научный базис. Кроме того, это погружает человека в иррациональный хаос, в котором все объясняется волей Божией и проделками бесов, но не остается места для научных загадок и научных проблем. Увы, псевдохристианская антинаучность оборачивается суевериями, то есть деградацией разума и утратой аскетического трезвения. Иными словами, аскетика не противостоит науке, хотя многие пытаются укрыться в первой от вызовов второй. Для подобной антинаучности характерна самоизоляция и от мира науки, и, как это ни парадоксально, от мира серьезной веры.
М. Ж. То есть такой человек скажет: “Я науки не знаю, я верую, и моей веры мне достаточно”.
д. М. П. Может быть, и так, а может быть, он скажет, что поскольку наука никоим образом не подрывает его веру и поскольку он науки не знает, то никаких суждений на этот счет иметь не может.
М. Ж. Пожалуй, можно привести пример. Существует множество волнений и предположений по поводу позиции Церкви в дискуссии о возможности множества обитаемых миров. Но ведь если бы это имело какое-то значение для дела нашего спасения, то Бог бы нам об этом сказал. А коль скоро на этот счет ничего не сказано ни в Писании, ни у Отцов, то и следует считать, что никакого мнения Церкви по этому поводу нет, потому что, проще говоря, это для нас несущественно. Конечно, отдельные верующие могут на этот сюжет высказываться, но только от себя лично, и тут даже богословского мнения не построишь; это — вопрос совести.
д. М. П. Надо отметить, что есть довольно много естественнонаучных проблем, по которым Церковь не высказывалась. Наличие этих проблем не означает беспомощности христианства. Оно говорит лишь о том, что богопознание не должно подменять научный поиск. И вот о том, что мы можем сказать о Боге, о душе, и о том, как от нее перекинуть мостик к ее Помощнику и Покровителю, Церковь может свидетельствовать: это правильные суждения, а это нет. Это свидетельство не только теоретическое, за ним стоит опыт молитвы и опыт откровения Бога святым. Именно здесь — фокус церковной мысли: как обрести спасение в мире, который во зле лежит? Как обрести душевный мир в мире, который, по слову Виктора Цоя, идет на меня войной? Каковы должны быть мои действия? И каковы действия Того, Кто дал мне жизнь, а поскольку я ее потерял, то спасать ее Он должен был на Кресте? Что же касается дискуссии об иных обитаемых мирах, то здесь надо отметить три вещи. Во-первых, они есть, если признавать миры ангельские, а христианство их признает. Во-вторых, они есть, если считать таковыми любую жизнь не планеты Земля. Ни для кого не секрет, что после выхода человечества в космос он напичкан спорами, попавшими туда внутри спутников, населен космонавтами, обитающими на станциях и кораблях, а также различными живыми опытными образцами. Иными словами, благодаря науке Земля начала засевать космос жизнью. Что из этого выйдет — покажет время, но вопреки мрачным прогнозам некоторых космических экологов, я полагаю, что в неживом космосе, созданном добрым Богом, Его же живое творение не сможет учинить такую космическую катастрофу, которая прихлопнет жизнь на Земле, потому что жизнь на часах Вселенной остановится не из-за научных экспериментов, а из-за оскудения любви. По выражению диакона Андрея Кураева, человеческие грехи погасят звезды. Наконец, в-третьих, даже если предположить, что иные обитаемые миры существуют и каким-либо образом будут землянами выявлены, то никаких угроз христианской картине мира это не несет. Почему? Потому что падение Евы и Адама исказило весь материальный мир. По слову апостола Павла, вся тварь совокупно стенает и мучится доныне (Рим 8:22), и потому ожидает освобождения от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим 8:21). А это спасение творение обретает в Боге, Который воплотился и взошел на Крест не в какой-либо неведомой галактике в неведомые времена, но в Палестине около двух тысяч лет назад. И вот эти пять пространственно-временных точек — Благовещение, Рождество (Боговоплощение), Распятие, Воскресение и Вознесение — суть метафизический центр всех миров и вселенных, сколько бы их ни было в замысле Творца. Здесь соприкоснулись порядки тварного и нетварного бытия, здесь земное перешло в Небесное, Сын Человеческий воссел одесную Бога Отца, и в Нем наша тварная природа вошла в общение со Святой Троицей. Поэтому есть ли, нет ли каких-либо еще обитаемых планет, именно здесь, на Земле, все неживое и живое, неразумное и разумное, материальное и духовное обретает сверхвременную прочность и пасхальную надежду. Между прочим, свое место в реальности Воскресения имеет и подвиг ученых, своими открытиями прославляющих Творца. Таким образом, водораздел между миром науки и миром веры проходит не по карте научных поисков и проблем.
М. Ж. И, следовательно, не может являться предметом дискуссии.
д. М. П. Более того, в эпоху как Ветхого, так и Нового Завета все письменные свидетельства веры были оставлены в той или иной степени учеными людьми. Все пророки Израиля от Моисея и Соломона до Исайи и Захарии не просто разбирались в языческих мифологиях и обладали удивительным поэтическим даром, но и умели так выражать свои мысли и волю Божию, что до скончания века их тексты будут источником веры и вдохновения для человечества (и неисчерпаемым материалом для языковедов, историков и археологов). Если же говорить о Новом Завете, то нельзя не вспомнить о том, что большая его часть написана одним из самых образованных людей своей эпохи: в школе Гамалиила апостол Павел вобрал в себя ученость не только иудаизма, но и язычества. Впрочем, надо отметить, что блестящее владение материалом Ветхого Завета, равно как и умение превратить разрозненную информацию в единый текст отличали и других Апостолов. Но труды апостола Павла интересны тем, что в них мы видим, как весть о Христе как Спасителе Израиля исторически претворялась в весть о спасении всего человечества. И что самое главное, его выкладки и размышления находили путь к сердцам его адресатов. За этим миссионерским успехом Апостола язычников стоит не только его мистический опыт — он был и у тех Апостолов, чье благовестие не было зафиксировано в корпусе Нового Завета, — но и его ученость.
М. Ж. Об этом можно судить не только по количеству его посланий, но и, в частности, по его блестящим риторическим приемам в его речи в Ареопаге.
д. М. П. Безусловно. И эту традицию светской учености унаследовали и последующие апологеты и богословы христианства. Достаточно назвать имена священномученика Иринея Лионского, блаженного Августина, святителей Василия Великого и Григория Богослова и многих других представителей высокой культурной традиции римской империи вплоть до святителя Григория Паламы для того, чтобы убедиться в том, что научная парадигма не воспрепятствовала им быть выразителями опыта и мысли Церкви.
М. Ж. Но коль скоро, как Вы утверждаете, для людей подлинной веры скорее характерно стремление овладеть научными знаниями своей эпохи, тогда где же по-вашему истоки дехристианизации современной цивилизации?
д. М. П. Я думаю, в стремлении вывести науку за пределы этики. Более того, за этим отказом судить о нравственных последствиях применения тех или иных технологий и открытий таится тень тоталитаризма — такого мироощущения, в котором человек лишь средство для реализации каких-либо проектов. И совершенно неслучайно XX âåê — âåê òîòàëèòàðíûõ ðåæèìîâ — åùå ðàç ïðîäåìîíñòðèðîâàë, ÷òî íàó÷íûå ñîîáùåñòâà åäèíû ñ ðåëèãèîçíûìè â ñòðåìëåíèè ê ñâîáîäå. Ïóñòü â äàííîì ñëó÷àå ðå÷ü èäåò ëèøü î ñâîáîäå ìûñëè, î íåîáõîäèìîñòè ïîâåðÿòü àëãåáðó íàóêè íðàâñòâåííîé ãàðìîíèåé, íî, êàê ìû ãîâîðèëè âûøå, ñîâåðøåííî íåñëó÷àéíî òîòàëèòàðíûå ðåæèìû î÷åðíÿëè îáðàç ó÷åíîãî, ðàâíî êàê è îáðàç ñâÿùåíñòâà, â ãëàçàõ îáûâàòелей. Да и в наши дни во всех бедах современной цивилизации очень часто винят ученых, забывая при этом, что все экологические катастрофы, появление СПИДа, проблема глобализации, компьютеризации и прочее, — все эти проблемы порождены не наукой, а отказом соотносить новые возможности с заповедями. Поэтому и сейчас, к сожалению, очень часто вместо того, чтобы признать вину современной цивилизации, эту вину перекладывают на плечи ученых, обвиняя их в том, что у населения не заладилась жизнь. И эта традиция обвинения науки, социального остракизма перекочевала в средства массовой информации. И в этих кривых зеркалах СМИ одинаково гонимы и наука, и вера; вера просто потому, что она этична, а науку выставляют причиной многих бед, порожденных прогрессом имморальной цивилизации.
М. Ж. Третья группа — это люди науки, которые провозглашают свое “никакое” отношение к религии: “Я ученый, поэтому я в Бога не верю”. Это довольно частое явление. При этом их представление о религии сложилось из трех мощных источников: это научный атеизм, который все они так или иначе проходили (о его научном качестве и об отношении к действительности умолчим), и хотя сейчас выросло поколение, которое о нем вроде бы не слышало, но не так это легко проходит. Еще серьезнее влияет нигилистическое отношение к науке тех людей, которые объявляют себя голосом Церкви; такое отношение не может не отвратить ученых от веры; нужно смотреть правде в глаза. Наконец, будучи в полном неведении относительно сути религии, эти бедняги приняли за религию разгул оккультного шарлатанства, против которого и справедливо восстают.
д. М. П. Я бы заметил, что о своем дистанцировании от веры как о факторе, обязательном для научного мышления, заявляют не только современные ученые; то же самое было и в XIX веке, вспомним Базарова, вспомним чеховских неверующих ученых, — считалось, что только так и может быть. Поэтому есть еще одна причина, — а может быть, она первична, — это очень искаженное представление о сути веры. И оно не обязательно вызвано, скажем так, беспомощностью, неспособностью верующих адекватно воспринять мир науки. На пути к вере могут стоять идеологические штампы, впервые со всей непримиримостью сформулированные в эпоху Просвещения.
М. Ж. Дело, может быть, даже не в идеологических штампах эпохи Просвещения, а в том, что здесь мы имеем дело с тем же феноменом: хоть они и люди науки, но в этом случае и сами даже не замечают, как именно с тою же легкостью необыкновенной выносят суждения об области, в которой некомпетентны. И эти две группы — люди науки, отрицающие веру, и люди веры, отрицающие науку — по этому основанию симметричны, и такое свойство человеческого сознания: выносить суждение о том, чего не знаешь, описано в блистательном рассказе Эдгара По “Убийство на улице Морг”, в котором действительно происходит страшное убийство, и несколько человек слышат злобное бормотание убийцы. И вот, скажем, француз утверждает, что это был немецкий язык (которого он не знает), итальянец — что голландский, голландец — что английский и т. д. А это была обезьяна. Это к вопросу о том, какую мощность развивает человеческое мышление в темах, которые ему не близки. Это, может быть, и обидно, но это — модель отношения людей науки к вопросам веры. И еще в этом отношении присутствует убежденность в собственном совершенстве. Я однажды имела долгий и нельзя сказать чтобы приятный разговор с человеком весьма образованным, религии не признающим, но считающим своим долгом относиться к ней терпимо. Послушала я его и говорю: “Вы меня простите, но Вы говорите о религии как о некотором дефекте человеческого сознания. Между тем я тоже владею каким-никаким научным мышлением, как и еще ряд лиц (и назвала ему общих знакомых, людей с широкой известностью в мире науки). Не кажется ли Вам, что у нас есть больше оснований считать Ваше сознание несовершенным, поскольку оно не в силах вместить факты веры, нежели у Вас считать несовершенным наше сознание, потому что мы эти факты вместить можем, и они прекрасно уживаются с научным мышлением?”. Ответа не последовало, потому что что же на такое ответишь? Сказать: ”Да, я, кажется, немножечко неправ”, — кто же в состоянии в этом с налета признаться, поэтому такие доводы просто отталкиваются.
д. М. П. А мне бы хотелось сказать несколько слов не столько в защиту ученых, сколько для того, чтобы мы смогли понять, почему научный атеизм все еще столь популярен. Как мне представляется, причина этого, во-первых, в том, что научный атеист (предположим, что человек может сам себя так называть) в силу того, что очень мало знает о сути веры, обобщает все признаки религиозности, и для него стать верующим — это значит принять все, в том числе и самые изуверские формы культов, все самые дикие, самые грубые суеверия, какие только ему известны, в том числе и вымышленные атеистической пропагандой. Этот гнев против суеверий, — гнев по сути христианский, — такой “научный” атеист переносит на само христианство. И здесь важно обратить внимание на то, что неприятие суеверий, отказ почитать стихии, каких-то духов, духовный мир сам по себе солидаризируют эту позицию с христианством. Неслучайно первых христиан гнали именно за то, что они отказывались поклоняться идолам, поклоняться богам языческого пантеона и императору. И обвиняли в том, что они безбожники, хотя они почитали Единого Бога-Творца. Более того, это обвинение в атеизме, направленное в адрес первых христиан, удивительным образом встречается в Греции начиная с VI â. äî Ð. Õ., è íàïðàâëåíî îíî áûëî â àäðåñ ôèëîñîôîâ, êîòîðûå îòêàçûâались идолам и стихиям и задумывались о Первоисточнике, о Начале бытия, как бы они Его ни называли. Их философские беседы вызывали крайнее раздражение у язычников, потому что считалось, что из-за их размышлений о первоначалах бытия боги посылают эпидемии, ураганы, варваров… И первых философов изгоняли и даже убивали за попытки мыслить. Так что отказ поклониться Тому, Кто действительно выше человека, — это вовсе не атеизм в чистом виде; такой “атеист” поклоняется барабашкам, звездам или самому себе (если говорить о йоге). В этом смысле отказ от подобного рода религиозности — это христианский отказ, своего рода форма усеченного христианского сознания.
В чем ошибка атеиста? В том, что из факта отсутствия того, чему можно поклониться в этом мире, он выводит утверждение, что того, чему можно поклониться, нет в принципе. Эта ошибка сродни тому, что если человек пошел в лес за грибами и вернулся с пустой корзинкой, он начинает обвинять всех и вся и сам лес за то, что грибов там нет и отродясь не было, одни поганки. А это ложное утверждение, потому что может быть там действительно грибов нет, по крайней мере белых, а может быть, не сезон или он искать не умеет. А может, он вовсе и не знает, как выглядят белые грибы. А может быть, он принимает за них поганки, собирает, пробует эту отраву и отказывается иметь дело с грибами. Так вот, это — проблема грибника, а не грибов. Это его ошибка. И такова же ошибка атеиста. Ведь действительно с точки зрения естественнонаучного мышления ничто в этом мире недостойно поклонения человека. Но ниоткуда не следует, что возможен только такой взгляд на вещи, и отказ от иных возможностей видеть мир — это серьезная ошибка.
И еще важно, что именно здесь можно найти точки соприкосновения христианства и науки, коль скоро речь идет о честном атеизме. Ощущение пустоты, отсутствия высшего смысла, отсутствия Бога является (если продумать атеизм до его корней) тем, к чему атеизм должен придти; Сартр говорил, что когда человек созерцает красоту и совершенство мира, который в то же время равнодушен к созерцающему (человека Сартр называет глазами Вселенной), то — вне Бога, Который для Сартра только черная пустота, — человек не находит в нем места для себя и этим миром уничтожается; никакого взаимоотношения между человеком и законами этого мира нет; тем самым в атеистической картине мира жизнь человека трагична. Космос к нему равнодушен, а он видит красоту космоса и может его постигать. При этом Земля — это смысловой центр Вселенной; именно здесь находится самый сложный уровень организации материи. Именно об этом говорит антропный принцип, одно из великих открытий физики ХХ века, согласно которому наука невозможна без наблюдателя, без того, кто моделирует мир, и поэтому любая научная модель должна учитывать фактор человека. И для христианства, конечно, человек и Земля, на которой он обитает, — метафизический, смысловой центр Вселенной.
И если продумать эту ситуацию, то можно согласиться с Сартром в том, что такое бытие мыслящего, постигающего, сознающего человека в мире, который к нему абсолютно безразличен и в этом смысле бесчеловечен, — такое соприкосновение мира разума и чувств с миром мертвой материи порождает состояние крайнего отчаяния, ужаса. Важно, что, по мысли диакона Андрея Кураева, христианство это знает; оно обладает опытом переживания богоотсутствия в три дня между Распятием и Воскресением. Это путь, которым прошли Апостолы, которым проходит Церковь в своем богослужении; об этом писал Пастернак в стихотворении “Магдалина”: Но пройдут такие трое суток / И столкнут в такую пустоту, / Что за этот страшный промежуток / Я до Воскресенья дорасту. Об этом же писал современный поэт Н. Караев в стихотворении “День без Бога”, опубликованном в № 42 “Альфы и Омеги”: Еще не попрана смертию смерть. / Еще никто ничего не знает. И именно здесь возможен диалог между честным атеистом и открытым к диалогу христианином. Но нужно сделать еще одну оговорку: дело в том, что условием такого диалога со стороны атеиста должна быть принципиальная готовность принять тезис оппонента, согласно которому Бог есть, и именно поэтому значимы и заповеди, и весь евангельский образ жизни. Очень часто человека отвращает от Бога не невозможность постичь разумом факт Его бытия, осознать и осмыслить этот факт, а нежелание всерьез жить по Евангелию, исполнять заповеди; боязнь утратить какие-то удовольствия, наслаждения… Человек отказывается верить в Бога чаще всего потому, что боится: если Бог есть, ему придется полностью менять свою жизнь, пойти путем покаяния, которое, как известно, означает перемену разума.
М. Ж. Дело в том, что это безусловно надо, но при этом следует учитывать сказанное: Иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:30), и действительно: ежели человек выказывает свою внутреннюю готовность к метанойе, то Господь уже знает, как сделать ему благое иго и легкое бремя; наверное, каждый из нас может вспомнить что-то такое из своей жизни. Могу указать еще на произведение одного христианского апологета, который пишет, что ему было чрезвычайно трудно войти в Церковь и он длительное время колебался, потому что считал, что ему невозможно соблюдать принцип единобрачия. Но тут он встретил свою будущую жену — и проблема утратила всякую актуальность. Вот что бывает, когда Господь облегчает бремя, в том числе и бремя отказа от того, что человек считает самим собой.
д. М. П. И хотелось бы еще раз отметить, что условием для диалога между атеистом и верующим является готовность принять — для атеиста это готовность принять весь объем нравственных требований христианства; воля Божия предполагает стремление к святости, но святость включает отказ от разрушения собственной души. Но с другой стороны очень любопытно то, что именно поэтому мы видим и можем сказать, что христианин знает, каким путем должен пройти атеист, чтобы убедиться, что Бог есть.
Господь говорит: Блаженны чистые сердцем. Можно поставить над собой некий эксперимент, известный как пари Паскаля (а далеко не все знают этот текст, хотя он приводится в философских учебниках); согласно распространенным описаниям, Паскаль предлагает продумать следующую ситуацию: если предположить, что Бога нет, но некто будет следовать нравственным заповедям христианства, то он умрет порядочным человеком, то есть в моральном плане ничего не потеряет. А если предположить, что Бог есть, то такой человек войдет в Царствие Небесное; соответственно в любом случае следует жить по Евангелию. Однако такой пересказ паскалевского пари (а именно он и распространен) упускает очень важную вещь. При таком описании получается, что можно зеркально возразить Паскалю, сказав: а если Бога нет, то получается, что атеист, не живший по заповедям, хотя бы получил в жизни какие-то удовольствия. Но на деле Паскаль делает одну очень важную оговорку: старайся аргументировать не количеством аргументов, а преодолением своих страстей, — к этому он призывает атеистов. Именно борьба со страстями показывает любому человеку, в том числе и неверующему, реальность духовного мира, показывает, что Бог есть, — хотя бы потому, что без апелляции к Нему одержать победу над своими страстями невозможно. Христианство может предложить неверующему ученому две вещи: продумать, что ситуация отчаяния, кризиса, ощущение бессмысленности (см. “Скучную историю” Чехова), то есть опыт мировоззренческого страдания, — это все известно христианству, так что здесь можно найти понимание и начать диалог. Но следующим шагом в этом диалоге должна быть, наверное, попытка что-то в себе изменить, потому что выход — это ощутить в сердце любовь Творца.
М. Ж. Я хочу привести одно мрачное и саркастическое замечание насчет того, что атеист желает жить со всеми своими удовольствиями, “на всю катушку”. Мне однажды средних лет таксист рассказал о реплике, изменившей его жизнь. Он тогда был сильно моложе и вез своего сверстника, молодого человека в строгом костюме, в белой рубашке с корректным галстуком, в шляпе, с портфелем и очень сдержанного в словах. Догадался и спросил: “Вы священник?”. Тот подтвердил и добавил, что и иеромонах. Таксист, заводя “светскую” беседу, спросил: “И не жалко было отрекаться от всех радостей жизни?”. А священник посмотрел на него спокойно и спросил в ответ: “И много ты этих радостей в жизни видел?”. И того как ожгло: 28 лет, всякое в жизни бывало, а вот радости-то где? Ведь не было радости ни от каких общепринятых “удовольствий” и “наслаждений”! Он же просто не знает, что такое радость жизни! И наверное, в диалоге честного атеиста с вдумчивым христианином такой вопрос о мнимости общепринятых представлений тоже можно поднять; в сущности, сомнительно утверждение, что безбожники “зато радуются жизни”, а в Церкви никакой радости нет, — это все, мягко говоря, вранье и тоже может быть предметом серьезного разговора, выходящего, однако, за пределы нашей темы. Завершая обсуждение третьей группы лиц именно констатацией того, в чем нуждается честный атеист и человек науки, — я бы хотела подчеркнуть, что это не то же самое, что “научный” атеист, потому что данный атеизм — это вид суеверия, — а вот именно что человек науки, который не может найти для себя повод к тому, чтобы поверить: ему бы встретить христианина, который постарается его понять, а не просто прикрикнет “смиряться надо! И не умствуй себе тут очень!”. Вот это и была бы желанная ситуация диалога.
д. М. П. Очень важно, чтобы этот наш диалог начинался с одобрения атеизма в том, что он отказывается преклонять главу перед тем, что недостойно человеческого поклонения, а потом уже можно говорить о том, чем можно было бы восполнить эту правильную интуицию. Действительно не стоит рубить сплеча и не нужно отказывать атеисту в праведной готовности сохранить свою душу от преклонения перед любым кумиром. О такой позиции говорил преподобный Силуан Афонский, который (следуя в этом апостолу Павлу в афинском ареопаге) советовал миссионерам, по примеру апостола Павла, не начинать с того, чтобы низвергать языческих идолов, а для начала похвалить язычников за их набожность, а затем предложить им рассказ о таком Боге, Которого они еще не знают и Который достоин высшего преклонения. И диалог возможен только в том случае, если мы предпринимаем его не ради самоутверждения, а ради спасения души; иначе начинаются взаимные обвинения и отказ слышать и понимать друг друга.
М. Ж. У нас получается очень уж много последних замечаний, совсем как кода у Листа. Но хотелось бы сказать, что такой атеист, о котором мы тут говорили, то есть честный атеист, преданный науке, а иными словами — человек науки, который не может придти к вере, — это довольно редкая птица, rara avis, êàê ãîâîðèëè ðèìëÿíå. Ïî áîëüøåé ÷àñòè ìû âñòðå÷àåì â íàóêå ëþäåé, êîòîðûå ðåêëàìèðóþò ñåáÿ êàê àòåèñòîâ, â òî âðåìÿ êàê ðåàëüíî ó íèõ ïðîñòî ñèëüíûå ïðåäóáåæäåíèÿ ïðîòèâ õðèñòèàнства и они преисполнены всяческих суеверий, очень легко идут на всякие оккультные штучки и тем самым являются не атеистами, а язычниками, в лучшем случае людьми, что называется, религиозно индифферентными. И Вы хотите добавить, отец диакон?
д. М. П. Да, есть некий логический ход, который в свое время попытался проделать протоиерей Георгий Флоровский в одной из своих работ (кажется, “Путь метафизического утопизма”). Речь там идет о том, что по методу сведения к абсурду можно принять гипотезу атеиста о том, что мир — это только мир энергий, описываемых физикой, химией, биологией и другими науками. Тогда получается очень любопытная ситуация: тогда этот мир, то есть материя, во-первых, самоорганизуется, во-вторых, порождает жизнь, в-третьих, эта жизнь дает нам человека, который, в свою очередь самоорганизуясь, движется по этим законам мироздания к некоторой цели, к социальной утопии, а если этой цели нет, просто как-то существует. И если принять эту гипотезу как исходную, то получается, что в этом мире материи (которая на самом деле выполняет здесь функцию Бога, поскольку все порождает и все организует благодаря этим законам, и собственно говоря, задача ученого, согласно марксизму, — найти эти законы и подстроиться под их железную необходимость или насильственным образом подстроить под них общество) высшим его проявлением, высшей манифестацией несомненно является человеческое слово, человеческая мысль, книга. А среди тех книг, которые считаются вершиной человеческой мысли, мы встречаем Библию, а в Библии мы обнаруживаем, что мир материи, который в рамках данной гипотезы и породил саму Библию, вдруг доносит до нас запечатленный на ее страницах голос Бога. И получается, что материя сама себя отменяет, потому что оказывается, что не она все порождает, а Бог, и Его голос звучит внутри нашего материального мира (через откровения, через явления святости и т. д.). И тем самым последовательный атеист должен признать, что материалистическая картина мира сама себя опровергает, потому что в ней мы явным образом обретаем Творца мироздания. В свое время мне довелось предложить продумать эту ситуацию одному атеисту-биологу, который честно признал, что последовательный материализм логически несостоятелен и что это одна из проблем, с которыми он не может совладать. А потом сказал, что его удерживает от веры не логика атеизма, а логика веры: ведь если есть Бог, то есть Его заповеди, а если есть заповеди, то не все позволено делать в биологии, а как же быть тогда с клонированием человека и прочими экспериментами с эмбриональным человеческим “сырьем”, которыми занимался этот ученый?
М. Ж. В том, что Вы, отче, говорите о последовательном (честном) атеисте, мне видится некоторая языковая асимметрия. Я бы в этих случаях говорила о последовательном, честном человеке, потому что Ваш персонаж на самом деле только и хочет перестать быть атеистом. А вот я знаю одного честного атеиста (может быть, их и больше, но мне попался один). Он стойкий и последовательный борец за права человека, и после того как я в очень резком разговоре сказала ему, что верить — это мое право, и оно включает право проповедовать мою веру и защищать ее от нападок, он четко и неизменно звонит мне на Пасху и Рождество и поздравляет с праздником. В иное время мы практически не общаемся и он не перестает быть атеистом.
Да и с Библией не все так просто. Что касается книг, то ХХ век неопровержимо доказал, что по книгам жить нельзя: марксизм, книжное учение, начали воплощать в жизнь во что бы то ни стало, и уже даже скучно говорить, чем все это дело кончилось. Тем не менее мы утверждаем, что по Евангелию жить не только можно, но и нужно, и объясняется это очень просто: Библия — в некотором смысле не очень-то книга. У нее есть материально-физическая оболочка книги, но на самом деле она — нечто большее, чем книга, она — Откровение.
Но перейдем к последней, четвертой группе: люди науки — верующие христиане. Тут, казалось бы, живи и радуйся, потому что вроде бы это люди, у которых все на месте; у них правильно работает голова, правильно работает сердце, расправляется душа — и тем самым человек является во всей своей полноте, как это и заповедано святыми Отцами. Но не тут-то было; можно увидеть здесь три маленьких течения, которые омрачают эту красивую картину.
Течение № 1: превознесение. Вообще ученым людям несколько свойственно превозноситься; так вот, такие люди превозносятся как над своими неверующими коллегами и тем, честно говоря, сильно отвращают их от христианства (достаточно много говорилось, что апостолат мирян состоит в том, чтобы являть миру образ христианина, и образ этот должен быть привлекательным, а вовсе не лупящим всех по головам), так и над своими менее грамотными верующими собратьями, что вообще безобразно, потому что коль скоро во Христе нет ни эллина, ни иудея, тем более нет в Нем старших и младших научных сотрудников и совсем ненаучных сотрудников. Когда одного умного священника спросили (явно желая услышать что-нибудь “утешительное”), какие грехи у интеллигенции, он сказал: “Поверьте мне, грехи у всех одинаковые”. Если Господь дал человеку талант к учению, к науке, это значит, что Он предусмотрел, что такому человеку спасаться нужно будет в гармонии веры и разума. Это его личный путь спасения, но главное в этом — само дело спасения, про которое нельзя забывать никогда, хоть какой наукой ни занимайся.
Течение № 2: существуют люди науки, которые, став христианами, входя в Церковь, испуганно считают, что нужно поглупеть. Выше мы говорили о том, что довольно влиятельна группа верующих, не знающих науки и относящихся к ней плохо; под влиянием этой группы (и еще громадную роль играет желание скорей-скорей-скорей стать почтенным членом Церкви) быстренько перенимается, имитируется все, что нужно и что не нужно. А собственного духовного опыта и нет, потому что это дело долгое; духовный опыт не дается за неделю и за год, и в общем-то не в полной мере и не всем дается и за десять лет. А вообще-то всю свою жизнь человек постигает, что же это такое — действительно быть христианином, действительно быть в Церкви. Поэтому интуитивно избирается такой вот простой путь: я-де прикинусь дураком, тем самым стану для всех “своим”, а там Господь, может быть, не очень-то выделит меня в толпе овец и не очень-то спросит на Страшном суде. Я не знаю, как будет происходить Страшный суд, но знаю притчу о талантах (Мф 25:15–28), в которой рабу, зарывшему свой талант, было, мягко говоря, сделано весьма строгое замечание. На самом деле это нехорошо и даже стыдно, потому что следует сохранять верность тому, что в тебе от Бога; не от знания избавляться, а от гордости своими познаниями, потому что это уже от первородного греха, и это нужно с помощью Божией из себя изгонять. Разум — от Бога, и все верующие люди науки просто обязаны это свидетельствовать; собственно говоря, ради такого свидетельства мы и затеяли этот наш длинный разговор, и о чем бы мы ни говорили, цель наша именно такова.
Наконец, течение № 3: люди, которые считают, что как верующие обязаны внести коррективы в свою науку. И тут часто начинается то, что нельзя не назвать фальсификацией. По собственному опыту могу сказать, чем вера помогает в науке: она дает научным фактам свет осмысления. Интеллектуальный мир верующего человека науки обогащается, и стремление к истине получает поддержку Света Истины, который есть Христос. Но при этом речь идет об истине, а не о чем-нибудь другом. Но корежить научные факты в угоду тому, что человек считает требованием веры, искажать научное мышление (я знаю примеры, но не хочу об этом говорить, потому что никакого энтузиазма эти воспоминания не вызывают) — вещь совершенно запретная прежде всего потому, что и в вере, и в науке не следует лжесвидетельствовать. Невозможно проповедовать Христа лжесвидетельствуя, а искажение научных фактов и есть лжесвидетельство.
д. М. П. И совсем уж в заключение хотелось бы отметить некоторые из тех предпосылок, которые показывают, что современная научная картина мира была сформирована в рамках библейской веры. Во-первых, это изоморфность пространства. Уверенность ученых в том, что во всей бесконечной вселенной действуют одни и те же закономерности, не кажется столь очевидной, если вспомнить, что в мире язычества пространство распределено между богами, и нет никаких гарантий, что законы, обнаруженные в сфере влияния Перуна, будут теми же, что и законы, которые на других территориях установила Афина Паллада. Только библейская вера в то, что у всего мироздания один Источник, придает научным теориям вселенскую значимость, а тем самым наделяет смыслом саму науку. Во-вторых, убежденность в допустимости экспериментов над веществом. Для языческого мировосприятия характерно обожествление стихий. Эксперимент в этом случае становится кощунством — посягательством на суверенитет богов, обратной стороной которого будет их ответная месть. Лишь библейский догмат творения мира из ничего дает ученым возможность с чистой совестью зажимать природу в тиски эксперимента: мир не есть Бог, ни какая-либо Его часть. Так догматика дает простор экспериментальной физике. В третьих, доверие материальному миру. Не стоит забывать о том, что именно в материальности космоса языческая мысль усматривала причину зла. В лучшем случае предполагалось, что материя — это то бесформенное, хаотическое начало, которое должно быть преобразовано Демиургом, вносящим в него начало красоты и целесообразности. Такова в общих чертах позиция Платона. Из нее, в частности, следовало, что именно телесность отгораживает человека от истинного познания и осуществить его он сможет лишь развоплотившись, вырвавшись из тюрьмы своей плоти. В худшем случае прямо декларировалось, что душа человека создана добрым богом, а тело — злым. Так, к примеру, полагали манихеи. В обоих случаях имеет место дуализм — и полная невозможность заниматься изучением мира. Коль скоро материя либо отгораживает от блага, либо напрямую вовлекает в зло, ни о каком научном поиске в современном смысле слова не может быть и речи. Максимум, на что может рассчитывать пытливый ум, это дозволение фантазировать о том, сколько и каких эонов порождены исходными богами. Библия смещает акценты: оказывается, не материя, а человеческий грех вовлек мир в распад и энтропию. Мир же, равно как и человек, сотворены одним Богом и Он благ, а стало быть, нет зла в том, что Он сотворил. Изучая мир, ученый не только не оскверняет свою душу, но постигает творческий замысел своего Творца. В-четвертых, вера в то, что мир вообще постижим. Оказывается, человеческий разум конгениален мирозданию. Незримые научные законы и константы открываются в ответ на усилие мысли. Более того, те модели, которые выстраивают ученые, в разной степени приближения адекватны реальности космоса. Библейское откровение дает ответ на вопрос о причинах столь удивительного совпадения — человек сотворен по образу Божию, что означает, что он, пусть отчасти, способен постигать творение. Таким образом, именно библейские представления о Боге, человеке и мире легли в основу современного научного поиска.