Вера и наука: так ли они различны?

От редакции: В прошлом номере под сходным заголовком была помещена беседа с диаконом Михаилом Першиным. Поскольку тема беседы в основном сохранена, хотя на этот раз она двинулась несколько иным путем, мы решили сохранить преемственность в заголовке. Как и прежде, мы будем говорить об отношении к вере и науке разных людей, условно разделенных на четыре группы: 1. далекие от веры и науки; 2. верующие, дистанцирующиеся от науки; 3. неверующие ученые; 4. ученые верующие. На этот раз с М. Журинской беседует старший научный сотрудник Института химической физики РАН, кандидат наук М. Ю. Синев, прихожанин Антиохийского Подворья в Москве.

М. Ж. Так что же мы можем сказать по поводу рассматриваемых (точнее, конструируемых) групп?

М. С. Я прежде всего хочу сказать, что у многих людей (и это относится ко всем рассматриваемым референтным группам) их мнение во многом построено на недоразумении, — недоразумении в исконном смысле этого слова: недо-разумение. Это неразумение о том, что есть наука, неразумение о том, что есть вера, на чем та и другая основаны и откуда происходят. А последствия этого очень тяжелые. Если мы сейчас привлечем к рассмотрению четвертую референтную группу, где у нас люди, профессионально занимающиеся наукой и верующие, то они иногда, — в особенности если это, скажем так, неофиты, — попадают в очень тяжелую ситуацию. Они и в своей профессиональной среде, и среди собратьев по вере чувствуют себя чужаками. Они все время стесняются; в одном месте они стесняются своей веры, в другом — своей принадлежности к науке, попросту образованности, и именно потому, что и там и там царит недоразумение, непонимание того, что есть наука и что есть вера. К сожалению, многих из нас так научили и так воспитали…

М. Ж. Простите, учили так всех, а воспитывали почти всех, но далее уже идет личный выбор: кто-то научился, а кто-то не научился, кто-то воспитался, а кто-то не воспитался, и не по тупости не научился и не воспитался, а потому что, как говорит у Лескова один мудрый архиерей, не доверял.

М. С. И не только поэтому. Знаете, есть вещи фундаментальные. Человеческая психика очень сложна, и любой человек в той или иной степени подвержен тому, что называется влиянием среды, влиянию преобладающих в данном человеческом сообществе парадигм. Давайте подойдем с другой стороны и спросим: вера человека сегодня — то ли же это самое, что и вера человека Средневековья или первых времен христианства? Или такой вопрос: а Моисей — верующий? И если да, — а мы, конечно, скажем “да”, — то следующий вопрос: а в каком смысле? Уж во всяком случае не в том, в каком сегодня становятся верующими вчерашние атеисты: для Моисея никогда не было вопросом, есть Бог или нет.

М. Ж. И не только для Моисея; сошлюсь на апостола Иакова: и бесы веруют, и трепещут.

М. С. Вот именно; это очень важный тезис, надеюсь, мы к нему еще вернемся. Но Моисей, на мой взгляд, — один из самых ярких примеров, потому что как мы можем определить веру Моисея, скажем, в отличие от его брата Аарона? Вот два родных брата и еще их сестра Мариам; три человека, и все очень разные, и все верующие, и каждый по-своему. Но насколько разные их веры? И очень тяжело эти три формы выражения религиозной веры сопоставлять с верой современного человека, который несет в себе не только печать первородного греха, но и следы всех заблуждений человечества, в том числе нескольких последних веков: гуманизма, атеизма и прочих измов.

М. Ж. Такое определение мне очень нравится, — ведь Вы говорите о том, что принято считать прогрессом, но, на мой взгляд, исключительно трезво расцениваете это как цепочку заблуждений.

М. С. Ну естественно, потому что это то, что нас увело, и мы не можем сегодня понять — просто читая в первый раз книгу Бытия и книгу Исход — в чем же проблема расхождений между Моисеем и Аароном, между Моисеем и Мариам? Мы мыслим уже иначе; у нас мозги уже по-другому устроены; мы считаем, что стали намного умнее их, а на самом деле мы потеряли что-то фундаментальное. Мы потеряли очень многое не только в области отношений человека с Богом, но и в области отношений человека с природой, то есть с той сферой, которая, между прочим, является предметом изучения в рамках того, что называется позитивными науками.

М. Ж. Да и в области чистой веры мы тоже кое-что потеряли, что уже многократно констатировалось. Вот Вы упомянули первых христиан; первые христиане ждали Христа, а сейчас многие почему-то ждут исключительно антихриста.

М. С. Ну да, ведь говорили: Ей, гряди, Господи Иисусе…

М. Ж. …а сейчас по всем углам ищут антихриста, как будто это интересно!

М. С. А Вы знаете, кому-то и интересно; ведь кроме всего прочего людей и в оккультизм приводит некий интерес. Может, в этом проявляется и тяга человека к тайне — не к тому, что сокрыто до времени от его взора (в этом — один из побудительных мотивов в занятии наукой), а к тому, что дозволено знать одному, но не дозволено другому. Ведь в христианской традиции (в смысле вероучения) этого категорически нет, а всяческие герметические доктрины и практики именно на этом построены. Вот и получается, что все, что “там” — интересно, а все хорошее, белое и пушистое — скучно.

М. Ж. Но это же величайшее заблуждение…

М. С. А я об этом и говорю как о заблуждении, естественно.

М. Ж. А ведь на самом деле все наоборот, и это замечательный пример переворачивания всего с ног на голову в сознании современного человека, дитяти прогресса.

М. С. Конечно, конечно. Вот об этом-то и речь: мы потеряли не только связь с высшим, но и связь с низшим, с материей. Если я правильно понимаю христианскую антропологию, то суть человека в том, что он является гражданином двух миров, духовного и материального. Но нынешний человек катастрофически теряет связь и с материальным миром, потому что он его неадекватно воспринимает.

М. Ж. Михаил Юрьевич, я бы разделила материальный мир на два класса, которые не я придумала. Один класс называется артефакты, и это понятно — предметы, вещи искусственного происхождения. Второй класс — это феномены (не уверена, что это общепринятое его название, но я другого не знаю), это мир как творение Божие…

М. С. Да, а артефакты — дело человеческое.

М. Ж. И вот, все внимание переносится на артефакты. Ведь не на пустом же месте возник проект переноса рек; он возник из идеи того, что если человек живет в мире артефактов и владеет артефактами, то ему ничего не стоит переделать и феномены, перенести на них свое облагораживающее прогрессивное влияние. У меня есть мрачные наблюдения над городскими людьми, так сказать, homo urbanicus. Часто люди просят совета по уходу за домашними растениями. На мой первый вопрос “А на какую сторону света у Вас выходят окна?” почти никто ответить не может, приходится спрашивать “в обход”: в какое время дня в квартире бывает солнце? На этот вопрос отвечают тоже с трудом: как-то не задумывались, солнце — это неинтересно. Много лет назад угораздило меня отправиться на дальний конец города за обоями, а тут, оказывается, в честь правительственных похорон серьезно перекрыли движение. Я говорю таксисту: “Нам бы выбраться севернее Садового кольца, а там доберемся”. А он удивленно спрашивает: “А где север?”. То есть рухнуло многовековое убеждение, что географию знать не надо, потому что есть извозчики; современные извозчики ее тоже не знают. А из новых времен тоже есть пример, уже из прессы. Дама купила себе суперэлитную квартиру, отделала ее самым дорогим образом, въехала, подошла к окну… С тех пор живет с задернутыми шторами, потому что 17-й этаж и у нее голова кружится. Выходит, что при покупке она на это просто не обратила внимания, потому что “вид из окна” — категория устаревшая, и свою квартиру она никак с окружающим миром не увязывала. Все это — тяжелое поражение сознания.

М. С. Совершенно верно, и за этим стоит как раз то, о чем я хотел сказать, когда говорил, что мы теряем связь с материальным миром. Вот что за этим стоит: наше умение создавать артефакты нас гипнотизирует и создает в наших головах иллюзию того, что мы умеем создавать артефакты только потому, что мы что-то понимаем в мире явлений. На самом деле это не так; в области явлений мы понимаем все меньше и меньше по одной простой причине: мы катастрофически теряем целостное понимание, целостный взгляд, видение мира. Многочисленные разрывы в сознании как отдельно взятого человека, так и всего человечества, которые фундаментально основываются на разрыве материального и духовного, воспроизводят себя в самых неожиданных (а с другой стороны — и ожидаемых) формах и проявлениях. Но в общем-то все это старо; это началось в момент грехопадения, и об этом дословно сказано в книге Бытия: в момент вкушения запретного плода рождается прагматическое сознание, — вот когда все произошло.

М. Ж. И продолжает происходить во всеубыстряющемся темпе. Приведу пример: в английской литературе XIX века одно из главных времяпрепровождений персонажей, в том числе и весьма хрупких дам и девиц, — длиннейшие прогулки с целью любоваться природой, а если любоваться замками и дворцами, то обходить их со всех сторон, чтобы оценить, как они замечательно встроены в пейзаж: “Смотрите, какой вид открывается с этой террасы! Смотрите, какой вид открывается из этого окна!”. И такая милая дамская прогулка вполне могла быть и пятимильной, а это восемь километров. А попробуйте сейчас заставить девушку…

М. С. …Два часа погулять? По лесу, на природе? Трудно.

М. Ж. Смысла не видят. Правда, есть пеший туризм, но о нем недаром пел Ким: Мы смотрим только прямо / И взор наш так же прям: / Когда за спиной сорок два килограмма, / Нет времени смотреть по сторонам. А эти дивные прогулки заменил автотуризм, и занимаются им для того, чтобы осмотреть “достопримечательности”, а достопримечательности — это когда, кто, где что построил и с какой степенью шика и комфорта кто где жил, что ел и на какой посуде. Получается подглядывание в чужую жизнь.

М. С. Мое определение прогресса, если можно этот процесс так назвать, сводится к следующему: мы все призваны к совершенству, а стремимся к удобству, и это стремление создает вектор нашего ускоряющегося падения.

М. Ж. И в этом отношении лучшие из телепередач, скажем, “В мире животных”, — они в некотором смысле и худшие, потому что создают абсолютно ложное впечатление приобщения к природе; на самом деле человек, который смотрит телевизор, к природе не приобщается по определению…

М. С. У него времени нет, он телевизор смотрит.

М. Ж. Вот в той же Англии, да и в Америке было такое дивное развлечение — наблюдение за птицами. Для этого нужно было рано утром, надевши на себя что-то удобное и неприметное, куда-то выбираться (чтобы знать, куда, нужно было сначала облазить все окрестности и найти место вдалеке от жилья, где гнездятся птицы) и там на много часов затаиться. А у меня один раз в жизни был момент, когда я общалась с птицей. Это была зарянка, припорхнувшая, когда я полола газон, и на поверхности появлялись всякие личинки и червяки. Зарянка скакала вокруг меня, чуть ли не под руки лезла, и все это поедала. Думаю, что это был “он”, потому что время от времени из гнезда на елке доносилось какое-то ворчание, типично женское, что-то вроде “долго тебя еще ждать, всем спать пора”, а моя зарянка (или мой зарян) с азартом отвечала: “Да подожди ты, здесь очень интересно”. Замечательно было то, что когда я, стоя на коленях, все-таки разгибала спину, птичка опасливо отлетала (боятся прямоходящих!), а когда я склонялась, она возвращалась. Но это один раз в жизни, хотя я природу люблю и какое-то время на ней проводила. А такого вот внимания нет.

М. С. Вы мне напомнили одно мое детское наблюдение и обиду. Мне всегда было обидно, что нельзя близко подойти к голубям, и обида была не на голубей, а было такое детское рассуждение: как же надо было нашим предкам досадить голубям, чтобы голубиные потомки перестали нас к себе подпускать!

М. Ж. Если уж о детстве, то в детстве я, слава Богу, получила один урок. Тогда он был страшен, а сейчас я считаю, что это было благодетельным вмешательством Провидения в мою жизнь. Я гуляла по лесу и встретила ежиху с двумя ежатами. И мне показалась очень привлекательной мысль о том, что я возьму ежонка, и он будет у меня жить, и это будет хорошо, и у меня будет домашнее животное. И взяла я ежонка на руки. Ежиха побежала прочь, — инстинкт гнал ее прочь, и нужно было спасать второго малыша, — но она ТАК кричала! Таким душераздирающим голосом! На самом деле, конечно, ежи громко кричать не могут, но этот печальный писк страдающей матери у меня в голове звучал, как сирена. Я ее догнала, отдала ей ежонка и сама ринулась в противоположную сторону, вне себя от ужаса: что же я сделала! Это меня очень хорошо научило пределу вмешательства человека в жизнь природы. И я даже постепенно разлюбила букеты полевых цветов, хотя до этого очень ими увлекалась.

М. С. Таким примерам несть числа, но есть и примеры другого рода. И они говорят о том, какие у нас взаимоотношения с животными сейчас и какими они были когда-то. Известно, что тигры (в том числе и уссурийские), которые вообще-то к людям не очень хорошо относятся, когда им плохо, когда они тяжело больны, приходят в села. Еще о телевизоре: в новостной программе был сюжет о том, как у нас на Дальнем Востоке в деревню пришла старая раненая тигрица, — пришла просить помощи. Ее поместили в загон, призвали ветеринаров, и пока она, кряхтя, переносила неприятные процедуры, местный лесник рассказывал, что в тайге, если тигр тебя слышит — а он всегда тебя слышит — он уходит вглубь, а если болен, то идет к людям. А на водохранилище под Новосибирском застряла стая пеликанов; они там бывают пролетом, но тут их застал мороз, и они коллективно двинулись к жилью. Стали их кормить, поместили в местный зверинец, где они поскандалили с местными пеликанами; то есть внутренний пеликаний конфликт имел место, а к людям они пришли.

М. Ж. И еще серия примеров: лев, который пришел к преподобному Герасиму Иорданскому, чтобы тот вынул ему занозу; медведи, один из которых приходил к преподобному Серафиму, а другой — к святителю Иннокентию Иркутскому. Не знаю, насколько это достоверно, но мне и про святителя Кирилла (Смир­нова) рассказывали знавшие его люди, что его при перевозе с этапа на этап “для потехи” выбросили в тайге из саней и уехали. Владыка лежал в снегу и читал себе отходную. И пришел медведь, лег рядом и отогрел его.

М. С. Можно вспомнить и льва преподобной Марии Египетской, и ворона, питавшего пророка Илию, и зверей, служивших Христу в пустыне за Иорданом. А ответ в том, что нас лишило генетической памяти то самое грехопадение. А потеряв генетическую память, мы потеряли и целостное видение природы. А ведь оно было! Наречение Адамом имен животным — не только, как мне кажется, акт передачи ему власти над природой, но и свидетельство того, что каждую проходящую тварь он видел, как и что она есть в целокупности. И данные им имена были отражением их природы (символом, если можно так сказать). По-моему, это явно читается в Бытии. Сегодня мы так не можем. В лучшем случае у нас получается, как у героев Маршака: действуя вполне научным методом последовательных приближений, они кошку назвали кошкой, то есть получили хотя и правильный, но тривиальный результат. А животные, у которых не было грехопадения (просто потому, что у них никогда не было выбора), генетическую память сохранили. Они помнят, что их предки пришли в ковчег. Ной их не загонял, они пришли сами, потому что естественным для себя образом от Голоса свыше узнали, что скоро будет плохо. И вот звери, когда совсем плохо, идут к человеку. А мы? Мы не всегда в таких случаях идем к Богу, потому что мы — падшие. И от этого, как ни странно, происходит наука. Вся наука — от того, что мы не видим и не знаем такими, какие они есть, все эти внешние предметы, явления, сотворенные Богом. Но поскольку мы среди них живем, мы вынуждены изобретать разные модели их описания, разбивая при этом единые процессы и явления на физику, химию, биологию…

М. Ж. Поэтому я никак не могу взять в толк, чем Вы занимаетесь: физической химией или химической физикой.

М. С. А это просто разные модели для описания одних и тех же явлений. Поэтому мы дробим до бесконечности; мы говорим о пограничных вопросах химической физики и физической химии, что само по себе смешно, — было бы смешно, если бы не было грустно. Но все это происходит “оттуда”; и оттуда же происходит, кстати говоря, и искусство, — от внутренней разорванности человека.

М. Ж. Вы совершенно правы относительно происхождения искусства и науки, но я склонна видеть в них еще и путь, — тяжелый, кружной путь, но он вызван стремлением вернуться.

М. С. Конечно, это безусловно так. Ведь поем: Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим, — а это и есть оправдание того и другого, и науки, и искусства, потому что мы стремимся вернуться, а как? — не умеем, не знаем, у нас нет уже правильного — с точки зрения чистого разума — пути, мы внутри расколоты, и это органический, бытийный раскол, и поэтому наше “Я”, как индивидуальное, так и общественное, так сопротивляется всякому единству, в том числе — единству веры и знания.

М. Ж. Ну, теперь, добравшись собственно до нашей основной темы, давайте подведем некоторый матричный итог и вернемся к началу. Что Вы можете сказать про первую наблюдаемую группу, включающую людей, вроде бы не имеющих никакого отношения ни к религии, ни к науке, но имеющих свое суждение об отношении религии к науке и науки к религии?

М. С. В любом количественном исследовании нужны реперы¹, и эта группа — вот такой чистый репер. Видимо, по ходу диалога мы часто будем сбиваться с разговора о науке на разговор об образованности — ведь и то и другое оперирует знаниями (как правило, чувственно подтвержденными), а также связано с напряжением мыслительных способностей. Однако, как шутил Ландау, ученым может быть и пудель, а мы все — научные работники. Так вот хотелось бы определить, что чем мы будем называть. Предлагаю под ученостью сегодня понимать обладание определенным — не малым! — объемом знаний, а под принадлежностью к науке — профессиональное занятие добыванием нового знания. Понятно, что второе без первого затруднительно, но в жизни всякое встречается. Не будем о грустном (неграмотный научный работник), есть и блестящие примеры выдающихся деятелей науки, не получивших формального образования. Яркий пример из нашего недавнего прошлого — Я. Б. Зельдович. Но в абсолютном большинстве случаев, конечно, негативное отношение к науке (именно к науке, а не к технике и технологиям) и ее плодам коррелирует с невысокой образованностью (или ученостью — в смысле пуделя).

И еще несколько слов об определениях — без них трудно двигаться дальше. Все-таки вера, мне кажется, слишком фундаментальное свойство души, чтобы давать ей точные определения. Даже знаменитая Павлова формула (Евр 11:1) — скорее очень точное пояснение, чем в строгом смысле слова определение (например, в нем присутствует уверенность, которую можно определить как крайнее выражение веры — а это уже логическая петля, что недопустимо при строгом выстраивании аксиоматики). Или другая формула (уже говорящая скорее о содержательной стороне веры) — Викентия Леринского (“Альфа и Омега” писала о ней²). Она ведь тоже требует дополнительных определений — что понимать под повсюду (только ли Восток и Запад Средиземноморья?), всегда (до возникновения, например, ересей, или только после их преодоления?) и все (как быть с теми же ересями, в первую очередь такими “вселенскими”, как монофизитство и иконоборчество? можно, конечно, ссылаться на веру Отцов Церкви, но тут опять возникает формальная неопределенность — для кого-то они авторитет, а для кого-то совсем наоборот, вспомним Лютера³). Такие формулы очень хороши, когда ведется разговор между единомышленниками, но как только возникает “внешний” диалог, все усложняется. Нам, видимо, следует признать, что вера относится к той сфере понятий, которые можно описывать, обсуждать, воспевать, но нельзя определить. Столь же фундаментальные понятия (не определяемые через другие) имеются и в позитивных науках, например, точка, линия. Попытка определить последнюю как длину без ширины также приводит в итоге к логическим нестыковкам, а значит, должна быть отвергнута. Однако при использовании таких понятий в ходе добросовестной дискуссии все ее участники понимают, о чем идет речь. И, конечно, сейчас мы говорим о такой вере, которую надо именовать религиозной, то есть иметь в виду обращенность чувств, души человеческой к духовному, невидимому миру. Способность к духовной жизни — это Дар, данный нам в момент Творения. Думаю, это никак не противоречит той точке зрения Отцов IV–VIII веков (от Кирилла Иерусалимского и Василия Великого до Иоанна Дамаскина, упоминаемых в Вашем диалоге с диаконом Першиным в предыдущем номере), которые при анализе феномена веры выделяли в ней некую трансцендентную, или харизматическую составляющую.

Так вот, первая референтная группа — это самый яркий, клинический случай; это самое яркое проявление человеческого в его падшем состоянии, когда отсутствуют и нормально, естественно выстроенные чувства, и даже попытка воспользоваться разумом, который тоже дарован человеку Богом. Поэтому с этим чистым случаем очень легко сравнивать все остальное.

М. Ж. Этот вот “чистый” случай действительно имеет место? Ведь так же жить нельзя!

М. С. Как всякий идеал, даже такой вот сомнительный, он не имеет места быть, но в реальной жизни есть примеры, которые к нему очень близко подходят. При этом не стоит думать, что речь идет только о каких-то маргинальных случаях, о людях, находящихся на обочине жизни. Вспомним эпизод из Деяний (гл. 26) — разбор дела апостола Павла римским наместником Фестом. Характерна реакция этого высокопоставленного чиновника: отвергая Павлову проповедь (вопрос веры!), он обвиняет Павла в безумствовании на почве большой учености! Примечателен и ответ Павла: …я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла. Так что, увы, положение в обществе ничего не гарантирует.

М. Ж. Как бы то ни было, такого характера группа формирует некоторое мнение, и формирование этого мнения отражается на дальнейшем. Перейдем ко второй группе: люди, которые не имеют никакого отношения к науке и довольно часто это декларируют и этим гордятся, говоря, что мы-де люди простые и от всяких греховных заблуждений свободные, и при этом они — действительно люди верующие и идентифицируют себя как людей веры, людей Церкви. Среди них весьма частотно отрицательное мнение о науке и о ее какой бы то ни было совместимости с верой (мы об этом уже говорили с отцом Михаилом). Такие люди, как и любой человек вообще, конечно, имеют право на существование, и среди них могут встречаться драгоценные жемчужины, но, как мне кажется, при одном условии: при соблюдении того, что называется интеллектуальной честностью. Это когда человек говорит: я науки не знаю и судить о ней тем самым не могу; я верую, и о своей вере могу и мыслить, и свидетельствовать, а до отношения веры к науке мне дела нет. Согласитесь, что это очень редкая позиция.

М. С. Я не совсем напрямую Вам отвечу. На самом деле наука — это особая, в чем-то крайняя форма выражения мыслительной деятельности человека. И если занятие науками, хотя бы в виде постижения их плодов, связано-таки с интеллектуальным напряжением, то настаивание на том, что я, мол, к науке никакого отношения не имею и ничего о ней знать не хочу (я утрирую), означает отказ от мыслительной деятельности.

М. Ж. …в ее крайнем выражении.

М. С. Да; если позволите, я бы это сравнил со следующим: есть люди, которые немощны физически; вспомним притчу о богаче и Лазаре. Следует ли человеку здоровому делать себя больным? Не есть ли это грех? Думаю, что есть.

М. Ж. Есть; и Писание, и Отцы осуждают не только самокалечение, но и самовольное мученичество.

М. С. Думаю, что человек, который, будучи в здравом уме, отказывается от мыслительной деятельности, в каком-то смысле подобен тому, кто, будучи в телесном здравии, намеренно “об­ла­гораживает” себя болезнями.

М. Ж. Трогательно, что Вы называете этот процесс “облаго­ра­живанием”; даже и в кавычках это выглядит достаточно свежо и нетривиально. Мне бы хотелось не то чтобы возразить, но несколько смягчить Вашу позицию и оговорить, что у людей бывает разная, если хотите, интеллектуальная одаренность; это не только есть в Писании (притча о талантах), но это и факт науки. И поэтому если человек осознаёт, что разум — не его сильная сторона, но все-таки старается служить Богу, чем может, — чистым сердцем и любящей душой, — человек этот прав и мудр, и очень возможно, что и праведен и свят. Напомню сюжет рассказа Анатоля Франса “Жонглер Богородицы” о бродячем акробате, который устал от своей горемычной бесприютной жизни и прибился к монастырю. Человек он был набожный, но неграмотный, а братия вся отличалась талантами: кто писал миниатюры, кто переписывал Священные книги, а кто и сочинял проповеди и трактаты. Бывший акробат был очень угнетен своей никчемностью, а потом братия увидела, что он посветлел и успокоился, но каждый день куда-то исчезает. Проследили и узнали, что он идет в часовню Божией Матери и там в одиночестве выполняет перед Ней сложнейшие трюки. Монахи хотели было покарать его за кощунство, но настоятель воспретил им, сказав, что этот человек служит Богородице лучшим из того, что может делать. Сделаем скидку на западную литературную традицию — но тем не менее.

М. С. Возражать тут не приходится, но есть и другой случай: отказ от того, что у человека есть. Один из главных даров Божиих человеку — его разум, его способность постигать Божий мир не только чувствами, но и разумом. И это — наша обязанность; мы обязаны использовать все те наши таланты, которые нам даны. Другое дело — если не так сложилось с самого начала; ведь кто-то рождается и с мозговыми травмами, и с дефектами, мы таких людей и в храмах видим.

М. Ж. А еще кому-то не удается получить образование.

М. С. Это правда; но тот, кому не удается получить образование, а, так сказать, с материальным субстратом для мыслительной деятельности у него все в порядке, все-таки, как мне кажется, может стремиться развивать этот свой талант в той степени, в какой он ему дан, в том числе определен жизненными обстоятельствами. Несколько лет назад на праздник Преображения в одном подмосковном храме со мной произошел такой случай: мы не знали расписания служб и попали на середину ранней литургии, а когда она закончилась, решили из храма не уходить и по крайней мере до Евангелия отстоять позднюю, потому что уж больно замечательное Евангелие читается на Преображение. Я потихоньку рассказывал молодой девушке, моей спутнице, про этот текст, и когда закончил, стоявшая рядом бабулька мне сказала: “Сынок, что ж ты остановился? Ты дальше рассказывай!”. Я говорю: “Матушка, так это же сейчас читаться будет”, — а она отвечает: “Родной мой, я не понимаю, что читают, а ты так хорошо рассказывал!”. Выясняется, что женщина всю жизнь в Церкви, не понимает, что говорится, но все чувствует душой. Человек конца ХХ века — и неграмотный, не умеет читать даже по-русски, но когда она услышала, то не могла остановиться в этом своем слушании. Так что должно быть стремление, и у нее оно было. Ведь и тому, кто получил мало талантов, но трудился для их умножения, сказано войди в радость господина твоего (Мф 25:23).

М. Ж. Один прекрасный случай стремления я много лет храню в сердце. По печальному поводу отпевания я попала в чужой храм, и после службы, перед выносом, когда все выходят из храма, ко мне подходит женщина средних лет (тогда она была сильно старше меня) и говорит: “Девушка, я вот смотрела, Вы службу знаете и, наверное, грамотная, можно я с Вами поговорю?”. Я говорю: “Пожалуйста”. И она сказала: «Вот я думаю-думаю: почему на всех службах Израиль поминают? Я со своими говорила, а они мне говорят: “Да дура ты”, а я все думаю. Можно, я Вам скажу?». — “Конечно, говорите, пожалуйста”. — “Так вот, думала я, думала — и поняла: Израиль — это все, кто в Бога верует”. Я подтвердила ее правоту с легким сердцем, потому что это действительно безупречное богословское суждение. А ведь эта женщина не только книжек не читала, но и среди “своих” слыла неполноценной, потому что она “думает”; впрочем, такое отношение вообще характерно в быту; что-то в этом роде встречается и в научных кругах (не путать с осуждением шарлатанов!). Но я говорю не об этой вашей совершенно святой бабуле и не об этой православной мыслительнице, а о тех, кто говорит: мы науку не знаем, потому что наука — вещь безбожная.

М. С. А это именно и есть недо-разумение и заблуждение, и по этому поводу даже и рассуждать-то не следует…

М. Ж. А почему? Люди науки очень любят поддерживать это заблуждение. Помню, когда только началось общественное обсуждение допустимости или недопустимости клонирования, кто-то из медицински ответственных товарищей заявил, что-де клонирование будут разрабатывать, а у Церкви совета не спросят, не ее, мол, это дело. В центральной газете было написано буквально так. Кстати сказать, с клонированием что-то там застопорилось…

М. С. Мне кажется, тут не следует особенно обольщаться — технические проблемы клонирования (по крайней мере, на уровне человеческих тканей и целых организмов многих животных) скорее всего будут решены, и довольно скоро. Но это не снимает с повестки дня ни одного связанного с ним мировоззренческого и нравственного вопроса, наоборот. Но выходит, мы, таким образом, перешли к третьей референтной группе.

М. Ж. И впрямь. Забегая вперед, можно сказать, что третья референтная группа не без греха в том заблуждении, которое питает вторая группа.

М. С. Как справедливо и обратное. Мы же уже говорили, что позиции этих групп в значительной степени основаны на недоразумении.

М. Ж. Его можно назвать и человеческой слабостью. Но я бы хотела вступиться за вторую референтную группу, потому что некомпетентные суждения людей науки о Церкви в гораздо большей степени распространены (они широко тиражируются СМИ), чем суждения второй группы, то есть людей верующих, о науке. Допустим, здесь имеет место взаимовлияние, но, простите, я считаю, что третья группа несет большее бремя ответственности.

М. С. Если говорить о том, за кого вступаться, то я готов вступаться за все четыре группы, точнее — за их конкретных представителей. Но я хотел бы, чтобы все, что говорится, понималось не как осуждение, а как констатация факта.

М. Ж. Печальная констатация.

М. С. Ну что же, можно констатировать, печалясь о ближнем. Наверное, нужно уточнить, что, говоря о недоразумении, я имею в виду, скажем, недостаточное понимание второй референтной группой того, что есть наука, да и третьей референтной группой — как ни странно, тоже того, что есть наука, потому что наука как вещь конвенциальная, то есть построенная на договорах, во многом этим обусловлена. Вся наука построена на аксиомах и определениях; и то и другое есть предмет договора. Самый простой пример — это геометрия, пятый постулат Евклида⁴, а для меня самый яркий пример — это первый закон Ньютона. Многие из тех, кто плохо знает физику, считают, что первый закон Ньютона — это частный случай второго: когда силы нет, нет и ускорения. Это не так; без первого закона Ньютона нет никакого другого, а первый закон — это определение инерциальной системы отсчета. Он утверждает: существуют такие системы, по отношению к которым тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения до тех пор, пока и поскольку его из этого состояния не выведут сторонние силы. На этом законе построено все современное естествознание. На самом деле таких систем в природе нет, и это знает любой мало-мальски грамотный физик; тем не менее физика существует и в общем “работает”; это наука правильная.

Наряду с Ньютоновой механикой, которая утверждает свой первый закон, существует и не-ньютонова механика, которая называется теорией относительности. Правильны и та, и другая; обе они описывают природу, но в разных ее проявлениях и с помощью разных моделей. Так вот, наука, как уже было сказано, вещь конвенциальная, построенная на определенных договорах, а любые договоры между людьми суть явления человеческие. Существует такая наука, как основы математики. Это очень интересная вещь: уж куда, казалось бы, фундаментальнее… Но человек, который занимается ею профессионально, на мой главный вопрос ответил так: “Математика есть отражение не внешнего мира, а свойств человеческой психики”. А на прощанье я его спросил, догоняет ли все-таки Ахиллес черепаху⁵, и он ответил: “Да конечно нет. Но это еще не самое страшное из всех последствий того, что может быть правда разных логик”.

Это все к вопросу о том, что есть наука, а что — не наука, что есть знание, а что не есть знание. Получается, что наука — тоже предмет веры. Если мы в первом классе учимся считать на палочках, то легко переносим правила сложения на палочках на яблоки, дома, планеты… а как далеко это можно распространять? Насколько приемлема эта самая простая экстраполяция⁶? Мы верим, что до бесконечности. Нам, считавшим до сих пор на палочках, никто не доказал, что если к одному яблоку прибавить еще одно, то будет два яблока, но мы верим, что так будет всегда. И ошибаемся, потому что в физическом микромире две частицы, электрон и позитрон, “складываясь” (аннигилируя), иногда дают два фотона, а иногда три. И вот в этой самой фундаментальной из естественных наук — физике, для того, чтобы спасти самую точную “палочную” арифметику, приходится вводить такие величины и понятия, как спин, четность, странность, очарование. Об их существовании знает далеко не каждый обладатель даже высшего образования, ну а объяснить, что это такое… Ну как объяснить “странность”? Или “очарование”? И все равно, физика — наука правильная, надо только все время помнить, что есть наука и что мы в ней занимаемся созданием и анализом моделей действительности и проверкой того, какие из них в большей мере соответствуют тому, что на самом деле имеет место.

Совершенно неслучайно поэтому именно в недрах физики (самой строгой из естественных наук) сформировалось представление об антропном принципе и/или факторе. Это чрезвычайно важное событие, ему вообще-то следовало бы уделить особое внимание на страницах “Альфы и Омеги”⁷. Суть дела даже не столько в том, что наука невозможна без наблюдателя (об этом говорил отец Михаил в ходе Вашей с ним беседы), сколько в том, что анализ моделей Вселенной и так называемых “мировых констант” показал: устройство мироздания, каким оно представляется в начале XXI века, таково, что в этом мире должен был с неизбежностью появиться вид homo sapiens sapiens, либо, наоборот, всё в материальном мире таково, потому что этот вид должен был появиться. Согласитесь, это очень серьезно, в том числе и потому, что исходит отнюдь не из религиозных кругов, а из “храмов Науки”.

М. Ж. Хочу вмешаться к беспорядку обсуждения. Мы начали с того, что наука отличается от не-науки методологией (гово­рили не так, но об этом), и вот простая вещь: мы договорились о том, что все время будем иметь в виду человеческое сознание, и действительно стараемся этого придерживаться. А в человеческом сознании наука, чистая вера и мир эмоций друг с другом не расчленяются. Их расчленение происходит уже искусственным образом. Когда мы беседовали с диаконом Першиным, он говорил о религии как основе науки, рассматривая это в процессе становления; сейчас Вы, говоря уже о современном статусе, утверждаете, что даже самые научные постулаты, то есть вроде бы методологически чистые, тоже включают в себя факт веры. А я от себя хочу сказать, что, во-первых, очень большая ошибка со стороны как людей науки, так и тех, кто к науке имеет более слабое отношение, — считать, что раз уж ученый, то он всегда ученый. На этом убеждении развивается некоторая, так сказать, опухоль общественного сознания, например, невероятная популярность Фоменко. Он статистик, причем сами статистики говорят, что и в своей области знания он тоже небезупречен; при этом он решил пересмотреть всю человеческую историю и ему верят — в буквальном смысле слова — потому что он академик и математик: ему ли не знать! А я за собой наблюдаю и знаю, что будучи каким-никаким специалистом в некоторой области науки, по отношению к другим областям науки я склонна проявлять в своих суждениях (сугубо приватных, а чаще и вовсе неозвучиваемых) что-то вроде методологической порочности. Но когда я их начинаю (про себя) произносить, мне все-таки удается себя саму схватить за руку и перестать. С другой стороны, много лет назад я участвовала в очень увлекательной беседе с православным астрономом. Тогда про новейшие достижения космической физики никто из нас и слыхом не слыхал, но он про них знал, и весь длинный вечер напролет рассказывал собравшимся, людям разных специальностей от физика до иконописца, о некоторых моделях становления Вселенной. Поскольку он был православным, у него — рискну утверждать — все было хорошо продумано, но и не без эмоций и не без воображения: говоря о сингулярной теории, согласно которой Вселенная возникла в единой точке из ничего, он сказал, что есть точка зрения, согласно которой в ничтожно краткое мгновение возникали и исчезали по одному или по два параметры Вселенной: время, пространство, материя, пока не раскрылись все три одновременно. Я сказала, что не могу представить себе время вне пространства и материи и т. д., а он смиренно потупился и сказал: “Я могу”. Но я не уверена, что это научное представление.

М. С. Вы правы.

М. Ж. И он безусловно человек науки; назвать это его вненаучное представление шарлатанством никоим образом невозможно: это факт его цельного, нераздробленного сознания.

М. С. В этом есть еще один очень важный аспект. Вы говорили о том, что, будучи специалистом в одной области, обладаете суждением и о других областях (в конечном счете понимать, что ты недостаточно понимаешь, — это тоже суждение). Существует и другой парадокс: я тоже специалист в некоторой области знания и думаю, что люди, которые работают в других областях, все хорошо знают. При этом я знаю, что в “моей” области далеко не все в порядке, есть множество фундаментально нерешенных вопросов. И я сильно подозреваю (и это вывод тех, кто специально этим занимался), что то же самое и в любой области; каждый честный специалист может сказать, что в своей области он чего-то “самого-самого” не понимает. Мы с коллегами как-то недавно обсуждали подобный предмет, и родилось такое определение специалиста: специалист — это, конечно же, не человек, способный дать ответ на любой вопрос в данной области знаний, но, напротив, способный сформулировать правильный вопрос, на который еще нет ответа.

Сейчас некоторые мои коллеги любят поговорить о “конце науки”, связывая это с разными вещами — от ничтожности финансирования исследований в нашей стране до застоя в некоторых областях знаний. Но “застой” и “конец”, видимо, могут быть следствием не того, что мало денег или что будут даны все ответы, а того, что мы перестанем задавать вопросы. А последнее может произойти либо из-за самоудовлетворенности, либо из-за уныния. Одно другого не лучше…

Вообще мы в каждый момент истории науки описываем как правило то, что видим, что легче описать, то есть то, что лежит на поверхности, — и таким образом снимаем слой за слоем, и всегда сверху, а того, что в глубине, не знаем и не понимаем.

М. Ж. О том же говорил и святитель Григорий Богослов: полемизируя с теми, кто утверждал, что они познали Бога, он замечал, что ни одной самой простой вещи нельзя познать исчерпывающим образом, а Бога — еще меньше.

М. С. Если можно, еще несколько слов о второй группе, точнее — о последствиях небрежения ученостью. Они подчас в нашей — церковной — среде проявляются и в чисто внутренних делах, если можно так сказать. Ведь науки — не только естествознание, но и история, например. И вот тут небрежение чревато большими неприятностями. О феномене Фоменко Вы уже упоминали. Можно было бы добавить к этому же распространяющиеся все более “нетрадиционные” представления о некоторых персонажах нашей истории. Об этом много писалось в последнее время, но “плоды недопросвещения” продолжают зреть, в том числе чреватые церковными нестроениями.

А еще есть такие науки, как различные отрасли богословия. Литургическое, например. А многие ли из нас, стоящих в храме, знают, что происходит в тот или иной момент службы, в первую очередь Литургии? Скажу о себе: пока не прочитал “Та­инство Царства” отца Александра Шмемана — не знал. То есть, не отдавая должного знанию, мы себя обкрадываем и в, так сказать, чисто религиозных аспектах.

Не хотелось бы подробно останавливаться на вопросе о цер­­ковно-славянском языке; заострим внимание на другой про­блеме — на невнятном чтении. Не так давно пришлось по работе быть в одном славном городе — “столица” региона, епархиальный центр. В Кафедральном соборе идет Всенощная под праздник Покрова Божией Матери, три чтеца один за другим читают паремии. И хотя все эти фрагменты, что называется, на слуху, из всего этого удалось разобрать только возглас первого чтеца: Бытия чтение. Хотелось бы надеяться, что мне просто не повезло, что обычно там с чтением все хорошо. Но, к сожалению, такие примеры не единичны. Не раз приходилось слышать от людей, редко бывающих в храме, выражение обиды — ну да, там “у вас” все для “своих”, а нам куда деваться? Выходит, мы, церковные, своим небрежением загораживаем другим путь к Царству, только сами-то где обретаемся? И не отнести ли нам к себе слова Спасителя, адресованные фарисеям?

К счастью, немало примеров и высокого отношения чтецов к Слову. Никогда не забуду, как в самом начале моего пути в Церковь вот так же “случайно” зашел я в храм в момент водосвятного молебна, когда читалось Послание к Евреям. Помню точно, что смысла всего читаемого я тогда не понял, но текст звучал так, что внутри у меня что-то завибрировало, а на словах …не от ангел убо когда приемлет, но от Семени Авраамова приемлет… просто слезы потекли.

Возможно, мы на Антиохийском Подворье в этом смысле просто избалованы; достаточно услышать, как читает на Пассии Владыка настоятель. А не так давно на престольный праздник в храме Архангела Гавриила служил Святейший Патриарх. Так вот, Евангелие читал архидиакон Владимир, и это было событие. Все знакомые слова, многажды читанные и слышанные, — а как будто наполняются неведомым ранее смыслом. Вот уж действительно, ученье — свет…

М. Ж. Удивительно читал Евангелие приснопоминаемый протоиерей Николай Ситников, настоятель храма Рождества Иоанна Предтечи на Пресне: казалось, что читает он негромко, во всяком случае, никакого напряжения связок не ощущалось. Но каждый звук, каждое слово звучали в любом уголке храма и ложились на душу.

М. С. Радостно, что у каждого из нас находятся такие отрадные примеры. Но пойдем дальше. Так вот, третья референтная группа мне очень хорошо знакома. Среди моих коллег очень много людей, скажем так, материалистического мировоззрения. Они и в этом смысле тоже очень разные, например, одни говорят: как ты можешь заниматься физикой (химией и т. д.) и при этом носить крест и быть верующим? Ладно бы просто носить крест, но чтобы при этом и верующим быть — это уж совсем выходит за пределы понимания.

М. Ж. Не принято.

М. С. У меня на это есть очень простой ответ, который переводит нас уже к четвертой референтной группе.

М. Ж. Хотелось бы еще о третьей, потому что Вы затронули один печальный момент. Вот если российского ученого, который не скрывает от своих коллег, что он православный христианин, позовут на международную конференцию, и время ее выпадает на пост, у него учтивейшим образом осведомляются о том, что он может есть, а чего он есть не может, и все оговаривается с невероятной скрупулезностью. Но никто и не думает, что лучше всего помочь ему добраться до ближайшего православного храма.

М. С. По-моему, это вопрос культуры.

М. Ж. А по-моему, вопрос восприятия веры людьми науки. Пост более-менее понятен, потому что в конце концов можно счесть, что пост — это диета, и йоги постятся, и у буддистов своя пища… Но зачем вроде бы приличному человеку проводить субботний вечер и воскресное утро в каких-то непонятных занятиях? И даже без музыки? Последнее в глазах данной референтной группы — большой порок.

М. С. Умному, образованному человеку это “как-то неприлично” даже. Но я пока что обозначил одну позицию, наличествующую в данной референтной группе. Есть и другие: ничему плохому Церковь вроде бы не учит. Но во-первых, предотвратила ли она хотя бы одну войну в истории человечества? Что практически она дает людям? Да, вы говорите хорошие слова; с некоторыми можно согласиться, с другими — нет, но толк-то от вас какой?

М. Ж. Простите, но это какая-то огорчительно ненаучная постановка вопроса. Судить о предотвращенных войнах совершенно невозможно хотя бы потому, что они не произошли.

М. С. Но я почти дословно воспроизвожу только то, что слышал своими ушами.

М. Ж. Это я понимаю, но мое дело сказать, что к научному мышлению это отношения не имеет.

М. С. Вот Вы тоже сбиваетесь на четвертую референтную группу, начинаете формулировать то, что мог бы сказать человек, принадлежащий к четвертой группе.

М. Ж. Льщу себя надеждой, что к ней принадлежу.

М. С. Ну да, но я хочу еще очертить позиции третьей референтной группы. Есть известная позиция, носители которой говорят: да, ничему плохому Церковь не учит, но поскольку религия оперирует понятием чуда, я, будучи человеком науки, не могу этого принять. Эта позиция тоже внутренне противоречива, потому что само понятие чуда предполагает то, чего при нормальном течении событий просто быть не может, чего не может быть при естественном порядке вещей. Но это бывает — и бывает тогда, когда это по той или иной причине нужно.

На эту же тему — совсем смешной пример. Не знаю, хорошо ли Вы учились “по марксизму-ленинизму” (М. Ж. Плохо…), а вот я — хорошо. И дословно помню тамошнее определение материи как “объективной реальности” и далее по тексту. Так вот этот текст заканчивается и у Ленина, и во всех учебниках словами … и данная нам в ощущениях. Хорошо, до этого места согласен полностью, но — Кем?! Почти “проговорившись”, этот материализм останавливается, хотя и не в благоговении. Так вот по мне материализм Писания куда более совершенен и основателен. И даже в известном смысле научен, так как только он ставит вопросы — и дает ответы — о происхождении и источнике материи.

Как-то все время получается, что позиции третьей референтной группы внутренне противоречивы.

М. Ж. Поэтому их примеры можно было бы умножать, но зачем умножать сущности без надобности⁸? Однако могу назвать еще одно заблуждение: в этой же группе говорится о том, что религия сковывает свободу человека вообще и свободу творчества в частности и в особенности.

М. С. Этот тезис можно было бы и вообще не разбирать.

М. Ж. Тем более что насчет свободы человека предельно ясно высказался апостол Павел, а насчет творчества, так оно от Бога.

М. С. Это просто один из признаков богоподобия. Но есть еще одна точка зрения, высказываемая от лица нашей третьей группы и имеющая прямое отношение к обсуждаемой теме. Несколько, мягко говоря, непередовые позиции отечественной науки некоторые мои коллеги связывают напрямую со сделанным когда-то Русью выбором в пользу Восточного христианства. И просто так эту “теорию” отбросить нельзя. Действительно ведь в Православии (в отличие от некоторых протестантских деноминаций) не декларируется прямая связь между жизненным успехом и религиозным благочестием. А в век технической цивилизации успех в любой сфере материальной деятельности связан с серьезными исследованиями или хотя бы со способностью использовать чужие научные достижения в практике. Так вот по этой логике и получается, что “наш тип религиозности” не поощряет ни нацеленность на успешную работу, ни интенсивные и эффективные занятия наукой, без которых этого успеха не может быть. Адекватный ответ на такого рода рассуждения требует очень серьезного исторического и науковедческого анализа. Но надо признать, видимо, что в обществах, в которых приоритеты смещены в сторону духовных ценностей, техническое развитие не может быть столь же быстрым, как в технократических. Однако главный вопрос не в этом, а том, что в конце концов человеку полезнее — опять-таки комфорт или спасение?!

А о четвертой группе скажу только, что есть в Евангелии одно очень точное определение, данное Самим Спасителем: В мире будете иметь скорбь. На мой взгляд, это стопроцентно относится к четвертой референтной группе.

М. Ж. Да, и я очень люблю доносить до собеседников эти слова в таком окружении: “Хорошо, когда сбывается то, что написано в Евангелии?”. — Мне говорят: “Хорошо”. — “Написа­но: будете иметь скорбь?”. — “Да”. — “Вот мы ее и имеем”.

М. С. В связи с этим можно вспомнить и одну из наиболее “популярных” цитат из Писания: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Еккл 1:18). Все так. Но все-таки Евангелие — Благая Весть, и смысл его не в скорби, а в том, что Христос-Спаситель победил мир и заповедал нам радоваться! И это, мне кажется, тоже о четвертой группе: в целом ее радость полнее, насыщеннее, что ли. Да, тот, кто глубже знает состояние тварного мира, в том числе постигает законы и вектор движения материи — живой и неживой — не может не скорбеть. Не секрет, что именно люди, у которых нет конфликта между “головой” и “сердцем”, в наибольшей степени страдают и от собственной расколотости, разделенности с близкими и ближними, с самими собой, внутри себя. Но какую радость дарует им Христос Своей победой! Вспомним, как об этом говорит в Послании к Римлянам апостол Павел, глубоко чувствовавший и переживавший этот разлом в человеке и мире, пропасть между их нынешним состоянием и Божьим замыслом о них. Какая скорбь, какие пронзительные покаянные слова — и какая бездна радости и благодарность Богу за дарованное Спасение во Христе!

И таких примеров много. Возьмем хотя бы наиболее известные молитвы из утреннего и вечернего Правил, из Последования к причащению. Некоторые из них столь честны и прямы, что могут даже быть несколько соблазнительны для новоначальных христиан. Действительно, смотрите — святители Василий Великий и Иоанн Златоуст, преподобные Макарий Великий и Иоанн Дамаскин — и вдруг: Боже, очисти мя грешного, яко николиже сотворих благое пред Тобою … Или: Но на мне, грешнем, удиви милость Твою; о сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердия… Или: Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю… Говорю по собственному опыту: закрадываются в “грамотную” голову мыслишки типа: “И это великие святые? Ну одно из двух — или не такие уж великие, раз сами о себе такое говорят, или лицемерят для убедительности. Я-то просто приличный человек, и то о себе такого не мыслю”. Но это, видимо, одна из форм болезненного перехода из третьей группы в четвертую. Можно ли этого избежать без духовного руководст­ва — не знаю, у меня не получилось. Вот у нас в приходе один батюшка взялся разбирать с прихожанами молитвы из Правил прямо после вечерних богослужений. Уверен, что многим такая практика помогает избежать внутренних неприятностей и мало-помалу двигаться дальше в своем духовном росте.

А дальше становится понятным, что именно они, Отцы, зрячи и искренни, что чем ближе к Свету, тем более видны дефекты, и прежде всего собственные. А что касается темы нашего разговора, то, мне кажется, важно понять, что вопрос целостного восприятия всего — себя, мира, Бога, отношений Творца и твари — очень тесно связан с Воплощением и христологией вообще. Это могло бы явиться предметом отдельного исследования.

Хотелось бы все-таки вернуться к началу разговора и определениям (раз уж нам с Вами не чужд научный подход). Итак, что понимать под верой и наукой? Без понимания того, о чем мы говорим, трудно понять, могут ли (или более того — должны ли) они конфликтовать.

Сначала о науке. Помнится, диакон Андрей Кураев говорил о том, что к сфере науки может быть отнесено то, что печатается в рецензируемых научных журналах. Можно согласиться. Но всякий, публиковавшийся в таких журналах, знает, насколько бывают различны требования “научности” в параллельных изданиях, посвященных одной проблематике. Не говорю уж о конкуренции (мягко выражаясь) различных научных школ и целых направлений. И ведь у каждой стороны имеются свои доводы и аргументы, экспериментальные и теоретические доказательства своей правоты. А какую силу имеют ссылки на авторитеты! Нередки случаи, когда то, что одной школой признается за непререкаемую “науку”, другой воспринимается не иначе как нелепость. И приходится констатировать, что часто все дело в том, кто кому верит!

Есть и другие определения научности, например, возможность проверки тех или иных экспериментальных результатов и теоретических выкладок. Но под это определение не попадает целый большой пласт наблюдательных (или описательных) дисциплин, в которых требование повторяемости эксперимента практически невыполнимо.

На помощь приходят понятия методологии и методики. Пожалуй, именно они могут быть настоящими критериями научности, опять-таки по принципу конвенциальности, то есть некой договоренности в определенном сообществе. И это нас загоняет в порочный круг: мы познаем объективные законы, пользуясь подходами, утвержденными “по договору”. Страшно? Ну, не более всего того, о чем мы уже говорили.

А выход из тупика прост: если мир сотворен, а человек поставлен Творцом в центр мира и несет свойства Образа и Подобия Творца, то нет ничего странного в том, что “вторичное” творение — описание мира методами человеческой науки — становится достаточно адекватным, и это несмотря на падшесть человека, о которой мы уже много говорили, — ведь дары Божии непреложны!

Что касается веры, то уже сказано о том, что в разные времена и у разных людей речь может идти о сильно различающихся состояниях. В целом, наверное, ее можно описать в интересующем нас аспекте как форму познания и приобщения, не требующую проверки и доказательств; вспомним эпизод с апостолом Фомой. Но есть у веры и другая сторона. Подумаем: а кому она вообще может быть свойственна? Рискну высказать предположение, что сама возможность веры (если мы говорим о высшей ее форме — вере в Бога) является следствием как духовного Дара, так и грехопадения. Действительно, духовный Дар в исходном состоянии человека, не несшего последствий первородного греха, позволял ему иметь прямое общение с Богом, познавать Его непосредственно. Во что (или в Кого) при этом можно было верить? В существование Сущего? В то, что Он Един? Что Он благ и премудр? Нам в нынешнем состоянии трудно все это оценить, но скорее всего необходимость веры как условия восхождения к Богу возникла после падения.

Вы уже вспоминали апостола Иакова — и бесы веруют, и трепещут. Но, во-первых, он противопоставил бесплодную бесовскую веру той, деятельной и плодотворной, которая нам потребна, а во-вторых, не сказал ведь ангелы веруют. О них мы знаем, что они предстоят Престолу Божию, являются Его служителями и посланниками. И при этом: Бога человеком невозможно видети, на Негоже не смеют чини ангельстии взирати. Разница колоссальная — невозможно видеть и не смеют взирать, то есть в одном случае у нас, падших, — невозможность видеть, но необходимость веры как условия восхождения, а в другом, у святых ангелов, — благоговейное смирение при непосредственном общении.

И падшие духи, бесы, не имеют возможности зреть Бога, но и вера их ничего кроме трепета им не дает. Это все, что нам дано знать об их состоянии и участи.

Что же получается? Был человек — райский житель, венец Творения и соработник у Бога. Имел такое восприятие Бога и твари, что нам и постигнуть трудно. И лишился всего в одночасье, в том числе и тех способностей к познанию, которыми исходно был наделен. Все раскололось. И началась земная история человека, в ходе которой ему предстояло ходя путями своими обрести — не Бога, но хотя бы тоску по Нему. Не из этой ли тоски и происходит вера? Ведь не может сердце человека тосковать беспредметно! Не эта ли сердечная боль является надежным внутренним доказательством истинности религиозной веры?

Но единственное ли это внутреннее доказательство? Все-таки, наверное, нет. У Канта, например, первым указано звездное небо над нами: красота и гармония внешнего мира, постигаемая человеческим умом, является основанием для познания Бога, равнозначным нравственному закону внутри нас. Есть по крайней мере один яркий пример прихода к Богу через созерцание твари среди наиболее почитаемых Церковью святых — великомученица Варвара. Ее, конечно, трудно причислить к людям науки в современном понимании этого слова, но мыслительницей в самом высоком смысле этого слова она, безусловно, была. Что же касается почитаемых святых, имевших высокий образовательный ценз и в той или иной степени относящихся к ученому сословию, то им просто несть числа.

Мы уже говорили о том, что в позиции третьей референтной группы имеется непоследовательность. И это очень отрадно, так как открывает перспективы перехода в четвертую. Но только при одном непременном условии: отношение к науке, к знанию должно быть действительно серьезным, составлять основу мировоззрения. Сошлюсь на пример из воспоминаний композитора Каретникова, с которыми Вы меня познакомили несколько лет назад. Их автор оказался в компании “светил” химической физики, элиты того института, где мне довелось трудиться. Времена были самые что ни на есть советские, обязательно-норма­тивное мировоззрение было соответствующим. Однако именно в это время начали формироваться представления, приведшие впоследствии к тому, что мы теперь называем антропным фактором. И собеседники Каретникова (среди них — уже упоминавшийся Я. Б. Зельдович, академик, трижды Герой Труда, получивший эти награды за то же, за что их получил А. Д. Сахаров) вполне откровенно развивают в присутствии практически незнакомого человека систему (!) естественнонаучных аргументов в пользу существования Духовного Начала в мире.

Попав в Институт более 25 лет назад, я еще застал этих людей. Вне всякого сомнения, это были специалисты высочайшего класса, преданные науке, обладавшие к тому же интеллектуальной честностью и свободой. Их свидетельство, приводимое Каретниковым, дорогого стоит.

М. Ж. Поскольку читатели с этим эпизодом незнакомы, я приведу его с подробностями. Дело происходит на встрече 1956 года; молодой композитор (и, кстати сказать, тогда атеист) Коля Каретников приглашен в дом, где в основном собрались люди сильно старше (“академиков было человек шесть”⁹). Очень хочется пересказывать близко к тексту, потому что Николай Николаевич и писателем был незаурядным:

«В пятом часу утра … академики начали некий разговор, основной смысл которого был мне по меньшей мере странен. Это ведь академики нашей, советской Академии наук, и поэтому уловленные мною намеки на “высший разум” требовали объяснения … в паузе я все же осмелился сказать: — Простите, ради Бога, что я вмешиваюсь … Не могут ли мне быть даны хоть какие-нибудь разъяснения? … — Они начали переглядываться. Н. Н. Семенов встал из-за стола … Наконец Эммануэль кивнул Якову Борисовичу Зельдовичу¹⁰ … — Молодой человек, — начал Зельдович, — … знаете ли вы, что такое “красное смещение”¹¹? … оказалось, что векторы “красного смещения” у всех наблюдаемых нами галактик указывают на единый центр Вселенной … Но самое главное заключается в том, что в этом центре нет необходимого количества вещества — ни в форме материи, ни в форме энергии … — А что же там? — смущенно спросил я, чувствуя себя крайне некомфортно. — А вы сами не догадываетесь? — Я растерянно оглядывал прекрасные лица этих людей. Они были спокойны и сосредоточены». Тут ничего не прибавишь.

М. С. Да уж где там. А вот другой пример. В начале 1970-х годов в Военной академии химической защиты, где я в это время учился, шепотом рассказывали, почему начальник одной из самых “серьезных” военно-технических кафедр, доктор наук и генерал, не состоит в партии. Оказывается, он явился в политотдел Академии и заявил, что занятия наукой убедили его в существовании Бога. А поскольку это находится в противоречии с “линией партии”, он не считает для себя возможным пребывание в ней. К чести командования никакого громкого дела раздуто не было, и даже на должности его оставили.

Выходит, “стояние” в правде, даже если это относится к области научной, оказывается душеполезным и в религиозном смысле. Важно именно стремление к цельности, к последовательности миросозерцания. Может быть это покажется странным, но я выскажу сейчас похвалу прежней, советских времен системе образования именно потому, что она все-таки была системой. Если мы говорим о том, что последовательное научное мировоззрение не может не находиться в противоречии с атеизмом, то при систематическом образовании у хороших учеников и добросовестных научных работников есть шанс.

Соглашусь с отцом Михаилом Першиным в том, что подспудно многих представителей третьей группы страшит окончательное признание бытия Бога тем, что оно неизбежно должно привести к изменению сознания, да и всей жизни. Но награда для тех, кто переборет в себе этот страх, колоссальна. Наконец все встает на свои места, получает основание вся система мироздания, находятся ответы на самые “проклятые” вопросы. Вот мы много говорили о тружениках естественных наук, но вспомним опять-таки, что есть еще, например, историки. А для них увидеть Божественный Промысел в историческом процессе, который, наконец, перестает быть цепью мелких авантюр и крупных происков отдельных персонажей, — не великая ли радость? И то же — для юристов, медиков, филологов, философов, в конце концов. Условие только одно: идти до конца по тесному пути добросовестного научного анализа.

В этом, в последовательности и цельности научного мировоззрения, кстати, наблюдается полная аналогия с истинной верой. Конечно, в реальной жизни каждый сталкивается с массой вопросов о том, что допустимо, а что нет для христианина, но решаются они именно с учетом того, что стоит в центре миросозерцания данного человека.

Все обстоит гораздо хуже при бессистемном образовании, заключающемся в потреблении определенного объема информации, но именно к этому мы сейчас идем. И дело не только в сложных исторических условиях, например, в России. В целом так сложилась внутренняя ситуация в науке. Посмотрите, первые две трети ХХ века стали временем потрясающих фундаментальных изменений в научной картине мира. Основными явились революция в физике (теория относительности и квантовая теория) и биологии (открытие молекулярных механизмов процессов в живых организмах, в первую очередь наследственности). В последующие годы на основании этих прорывов бурно развились все другие области естествознания и получил мощный толчок прогресс в технологиях самого широкого спектра. Уже имеющегося научного задела хватит еще на несколько десятилетий технологического роста. При этом создаются “техно­логии создания технологий”, которые не предполагают глубоких, систематических знаний у “персонала” (наиболее ярко это проявляется в области информационных технологий (IT), на которые идет значительная часть всех инвестиций в инновации).

Вот сейчас много дискутируется вопрос о преподавании основ религиозных знаний в светских школах. Рискну утверждать — для духовного здоровья человека и человечества бессистемность образования в области “нейтральных” дисциплин еще более страшна, чем “бездуховность” (в смысле отсутствия преподавания религиозных предметов) в светских учебных заведениях. Такая бессистемность только усугубляет разорванность сознания при иллюзии образованности и наличии ее формальных атрибутов. Система, даже если она имеет в своей основе некоторые ложные принципы (как это было у нас в недавние годы), все-таки создает дисциплину сознания и дает шанс на осознание собственной противоречивости и на приближение к истине.

М. Ж. Простите, но почему Вы с таким оптимизмом говорите о том, что “кое-что у нас порой” бывало неладно в недавние годы? А сейчас намного лучше? Да, бессистемность вещь страшная, это просто орудие уничтожения интеллекта, но ведь и у нее есть некоторая тенденция, хотя все время говорится о том, что школы имеют выбор. Было бы из чего выбирать. И, простите, было бы кому выбирать. Сужу по тому, насколько интеллектуально и юридически беспомощны протесты против преподавания основ православной культуры, равно как и против пересмотра программ по биологии с тем, чтобы слегка потеснился дарвинизм, чтобы сообщалось школьникам, что это отнюдь не единственная теория эволюции и далеко не самая принятая. Ведь даже не ставится вопрос о том, что предлагаемые для изучения темы несут в себе правду; как-то по умолчанию считается, что правда детям нужна далеко не всегда и не всякая, а “наша”. А как представишь себе школьника, для которого выбрали по одному предмету учебник с одной “правдой”, а по другому — с другой, так как-то тоскливо становится.

И очень странно понимается отделение Церкви от государства: преимущественно как внедрение плюрализма в каждую голову, а то и как “запрет на профессию”, потому что получается, что верующие должны о своей вере помалкивать. И еще один невеселый момент. Случилось читать об учебнике истории, в котором чрезвычайно осуждалась историческая слепота византийцев: “из-за одного слова” отрезали от себя заманчивую перспективу культурных и экономических контактов с Западом. Cлово это между тем filioque ‘и Сына’, то есть коренное противоречие между Западной и Восточной церквами в вопросе об исхождении Святого Духа. Тут замечательно и то, что веру предлагается менять на торговые преимущества, и то, что пропаганда католицизма не считается нарушением принципа отделения Церкви от государства. Это длинное отступление прошу считать иллюстрацией глубоких недо-разумений, процветающих в нашей третьей референтной группе.

М. С. Придется считать. Но пойдем далее. В начале мы уже говорили о загипнотизированности человечества собственным творчеством (созданием артефактов) и о связанных с этим неприятностях. Теперь стоит сказать и о том, что человечество может просто потерять себя под грудой этих артефактов. И встает вопрос — как и куда развиваться? А вот на этот вопрос невозможно даже теоретически ответить без понимания того, кто мы есть, тем более — в соответствии с этим пониманием выстроить всю систему выживания человека и человечества. Один современный мыслитель сказал, что либо XXI век будет веком антропологии, либо его, то есть века, вообще не будет. С этим трудно не согласиться. Для человека нет более сложной научной (как в фундаментальном, так и в прикладном аспекте) проблемы, чем он сам. Однако попытка решить эту проблему исключительно методами “позитивной науки” обречена на провал. Таким образом, мы возвращаемся к тому, с чего начали: самые насущные вопросы человечества должны решаться с учетом понимания природы человека. Она же, эта природа, в свою очередь определяет и пути познания человеком самого себя и мира.

Так как же все-таки ответить на вынесенный в заголовок вопрос? Выходит, что различия не столь уж велики, по крайней мере, настоящая вера и подлинное научное знание не могут противоречить друг другу. Более того, мы согласились с тем, что “научный атеизм” всегда внутренне противоречив; можно утверждать, что и “антинаучная религиозность” столь же неосновательна.

Есть, правда, один аспект, в котором наука и религиозная вера сильно различаются. Можно легко представить научного работника, даже вполне успешного, который занимается своей работой “без эмоций”, относится к ней как к ремеслу, дающему заработать на жизнь. А вера? Может ли она быть эмоционально нейтральной? Если мы говорим о вере как о необходимой составляющей богопознания и приобщения человека Божественной жизни, то безусловно нет. Опять вспомним апостола Павла: если имею <…> всю веру, а не имею любви, — то я ничто… Вот и получается, что такая вера, которая не идет рука об руку с любовью — она-то и есть та самая бесовская! А так называемое неверие апостола Фомы — скорее выражение огромной любви к Учителю и страха обмануться, поверив словам собратьев. И как вознаграждена оказалась эта любовь!

У нас на все времена имеется Символ веры. Отцы, ведомые Святым Духом, оставили нам эту формулу, к которой ни добавить чего-либо, ни отнять от нее ничего мы не в силах. И если я чаю … жизни будущаго века, то должен помнить, что по слову Апостола там не только знание упразднится, но и все то, с чем мы сегодня связываем веру, обретет характер очевидного. И только любовь никогда не перестает.

Возвращаюсь к нашим референтным группам, точнее — к признакам для их выделения. Конечно, все мы, реальные люди, очень разные, мало кто из нас может претендовать на “чистое” пребывание в крайнем состоянии по обеим осям (знание/не­зна­ние, вера/неверие). Важнее другое: человеколюбец Бог знает каждого из нас в целокупности и знает, что для каждого важнее всего для его спасения. Вспомним изумительную Рождественскую проповедь отца Глеба Каледы о волхвах¹². Отец Глеб, сам человек глубокой веры и глубокого знания (во многих смыслах этого слова), именно об этом говорит: путь волхвов — есть, и открывает его Тот же Бог, Который открывает и путь пастухам; …звездам служащии Звездою учахуся…

Почему-то мне всегда казалось, что слова Нагорной проповеди Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся относятся к таким вот “волхвам”, преданным служителям разных наук, всегда стремящимся дойти до самой сути, до основания. Главное — действительно добросовестно алкать и жаждать именно правды и иметь готовность к приятию, когда Истинная Правда откроет Себя.