Вера в мире коммуникаций
Новости конфессий и деноминаций, старых институциональных религий и более поздних религиозных движений и сект занимают незначительное место в общем массиве современной тематики масс-медиа. Религия далеко уступает политике, экономике, спорту, шоу-бизнесу, экологии. Автолюбительство, корпоративная культура (психология менеджмента, карьера и т.д.), здоровый образ жизни, туризм и т.д., – вся эта тематика представлена в современных СМИ гораздо шире и подробнее, чем религия.
Не вдаваясь в детальный анализ причин ограниченного присутствия религиозной тематики в современных СМИ, можно отметить, что религия – «плохой товар» с точки зрения потребительских интересов телезрителей, радиослушателей и читателей массовых изданий. Что касается информационно-политического блока, который повсеместно жестко контролируется из интересов политических стратегий, политкорректности и т.д., то и здесь религия является «неудобным», а то и «опасным» товаром.
Но очевидно и другое. Хотя опросы общественного мнения показывают ослабление от десятилетия к десятилетию институциональной (организованной) религиозности, это не значит, что снижается роль религиозного фактора в политике, в мировой динамике, а тем самым и в медийной сфере. Если посмотреть на поворотные моменты истории ХХ века, можно обнаружить, что религиозные события – или религиозные контексты – продолжают проникать в самое ядро перемен.
Первая половина столетия, как известно, замыкала почти двухсотлетний период, который принято – пусть и не совсем точно – обозначать термином «секуляризация». Пик научного позитивизма и атеизма конца XIX века вызвал к жизни один из самых мощных в европейской истории взрывов антиклерикализма. Нацизм и коммунизм не могут быть поняты вне религиозного контекста. И в том и другом широко заимствовались институциональные формы мировых религий (иерархии, тайные ордена и т.д.), осуществлялась тотальная сакрализация политики.
Сквозная тема второй половины ХХ века – исламская: «исламский активизм», исламская иммиграции в Европе, «исламская нефть» и, наконец, «исламский терроризм».
Во всех крупнейших конфликтах, длящихся в последние десятилетия ХХ века и перешедших в новое столетие, наличествует религиозная составляющая: решающая роль костела в становлении польской «Солидарности» или Сербского Патриарха Павла в антимилошевическом движении – с одной стороны, и антимодернизационные теократические режимы Хомейни и Талибана – с другой. А также: исламское восстание на Филиппинах, преследование Индонезией католиков Восточного Тимора, конфликт Пакистана и Индии в Кашмире, Чечня, Судан, Ольстер, конфликт Греции и Турции из-за Кипра и т.д.
В конце 90-х годов американские баптисты опубликовали итоговые цифры: по их оценке, в ХХ веке около 100 млн. христиан погибли как мученики за веру. Возможно, эта цифра и завышена, но все же итог неутешительный, если учитывать геноцид армян, ГУЛАГ, антикатолический террор в Мексике и Испании, преследования лютеран и католиков, не поддержавших нацистов в Германии, племенные конфликты в Африке…
Двухсотлетний период религиозных войн в Европе далеко позади, но слова Паскаля: «Люди никогда не делают зло в столь полном объеме и с такой радостью, как ради своей веры», – остаются актуальными. На языке социологии их смысл таков: религия сопровождает и «прогревает» кровопролитные конфликты, поскольку она является мощным инструментом легитимации насилия в тех условиях, когда легитимное насилие государства оказывается ослабленным.
Стратегия транснациональных медиа, безусловно, имеет свои постулаты применительно к конфликтам. Важнейший из них: выводить за скобки религиозную составляющую и делать акцент на экономических причинах, имущественном расслоении и неравенстве, в крайнем случае – на этнических истоках противостояния. И понятно, почему так происходит: ведь любая проблематизация имеет перспективу рационального (инструментального) решения, за исключением проблематизации на религиозном направлении. Религиозная составляющая обладает пугающей безысходностью. Здесь речь идет о «последних ценностях», «предельных основаниях», о которых по существу невозможно вести диалог, а потому переговорные процессы бесперспективны. Ежегодно марш ордена оранжистов через католические кварталы Белфаста становится главной новостью дня мировых агентств, но много ли нам рассказывают о религиозной компоненте современных «протестантских ультра» в Ирландии»? Можно сказать, ничего.
В случае конфликта СМИ открывают свободный коридор для лояльных религиозных лидеров только для того, чтобы сделать заявления о том, что ничего религиозного в конфликте нет.
Глобальные медиа относятся к религии с подозрением. А «11 сентября» практически накладывает запрет на религиозно-политическую тематику.
Мимо формата
Религиозные сообщества и медиа сами по себе – это уже проблема. Ее центральное звено можно сформулировать так: религия слишком «перегружена», обладает слишком большими контекстами, она слишком плохо поддается адаптирующим процедурам СМИ. Медиа работают с очень короткими бэкграундами текущих событий.
Можно сказать острее: медиа обслуживают цивилизацию предметов одноразового пользования и конструируют мир очень коротких мотиваций. Религия – с ее длинными цепочками контекстов – не попадает в формат медиа. Это проявляется особенно наглядно, когда в сфере медиа предпринимаются массированные, стратегически согласованные кампании.
Вот один из самых близких примеров: хотя российское общество настроено сегодня весьма патриотично, а у патриарха высокий рейтинг общественного доверия, российское общество в целом так и не понимает «в чем смысл нашего конфликта с католиками» или «почему мы не пускаем Папу». И дело не в том, что в Церкви или в светском экспертном сообществе нет людей, которые достаточно хорошо знают весь контекст конфликта между церковной Москвой и Ватиканом, а в том, что сам этот контекст не укладывается в форматы медиа. Мы наблюдаем занятный парадокс: чем больше обществу пытаются – и вполне искренне – объяснить претензии Московской Патриархии к Ватикану, тем меньше оно понимает в чем дело. Объяснения проходят мимо цели.
Так же дело обстоит и с исламом. Достаточно вспомнить, как в первой половине 90-х европейские – и наши – интеллектуал-радикалы, имеющие доступ в сферу медиа, пытались объяснить обществу, что ислам, который исповедуют чеченские полевые командиры, – это салафизм. То есть нечто типологически сходное с поздним протестантизмом в истории европейского христианства, с попыткой модернизировать «рутинную», бытовую религию в направлении раннего первообщинного пафоса. Но эти нюансы истории ислама, конечно, не вписались в форматы медиа, и массовое сознание воспринимает салафитов вовсе не как «модернизаторов», а как «диких горцев», средневековых мракобесов.
Говоря коротко: религиозная тематика слишком перегружена историческим бэкграундом, ее смыслы слишком нюансированы.
Богомыслие и медиа
Но историческая сложность религиозной тематики – это половина проблемы. В конечном счете, продвинутые информационные интернет-ресурсы, обслуживающие политическую и деловую элиту, создают специальные досье («сюжет в развитии»), которые позволяют наращивать бэкграунд хотя бы на протяжении какого-либо длящегося конфликта. Таким образом, «однодневность» сообщения отчасти преодолевает и горизонт темы расширяется.
Гораздо существеннее другой аспект – особенно для нас, для восточно-христианской религиозной традиции. Вера – если ее рассматривать как дискурс, т.е. как мышление, соединенное с социальной практикой, – радикально не совпадает с дискурсом СМИ.
В православной традиции вербализация веры – это богословие святых отцов и учителей Церкви. Ядро этого богословия, как известно, уделяет очень мало внимания объяснительным процедурам. Это – богомыслие, которое радикально направлено не к вербальным результатам, а к преобразованию человека в молитвенной и литургической практике. «Чем дальше в лес, тем меньше слов». В каком то смысле, Православие потому и является подлинным хранителем святоотеческой традиции, что оно и сегодня – менее всего «этика», «учение», «поведенческий кодекс». В восточно-христианской традиции подлинный аскетический опыт таков, что от него нет прямых проекций в публичную сферу, в рациональное богословие, а тем более в идеологию.
Мертвый дискурс социальности
СМИ приближают свою линзу к Церкви в двух направлениях. Первое – «институциональные» новости, т.е. новости Церкви как социальной институции, как «организации», иначе говоря, «новости бюрократии» – конференции, официальные церемонии, юбилеи, участие или неучастие епископата и священства в политических действиях и т.д. Назовем это «негативным запросом».
Но есть и вторая существенная линия – «позитивный запрос».
Медиакратия систематически обращается к Церкви как к легитимному источнику моральной оценки событий. Для Церкви это – колоссальная проблема. Думаю, контур этой проблемы таков: иерархия вынуждена вырабатывать некий публичный язык, который отвечал бы запросу медиа. Этот язык – особый дискурс, в котором риторически соблюдается баланс между понятной для «внешних» (т.е. для секулярного общества) моральной оценкой событий и евангельскими цитатами, которые вкраплены в эту моральную – или даже политическую – оценку. Цитаты очень слабо отсылают к богословскому ядру, из которого вытекает моральная оценка.
Заостряя: «поединок» СМИ и Церкви порождает ложный «публично-церковный» дискурс, который совершенно оторван от каких-либо актов веры, который не в состоянии коммуницировать те основы, из которых вытекает оценка событий.
И здесь мы сталкиваемся с разрушительным парадоксом. Медиакратия говорит: «Дайте оценку событиям!». И церковная иерархия отвечает на этот запрос, как может. А в результате – глубокое общественное разочарование: моральная оценка или оказалась банальной (ведь мы и так знали, что поступать плохо – это плохо), или наступило глупое удовлетворение («Вот, и Патриарх осудил!..»).
Если сравнивать эти два направления оценки в перспективе последствий для Церкви, то, несомненно, второе – гораздо опаснее. Ведь когда медиа показывают Церковь как институцию – это, в худшем случае, усиливает антиклерикализм в либеральной части общества. Но когда медиа предлагают моральную оценку, вытребованную у иерарха, и при этом не коммуницируют богословских основ такой оценки – то совершается подмена. Подмена, имеющая последствия для самой Церкви, поскольку в данном случае стимулируется выработка определенного дискурса внутри самой Церкви.
Почему сегодня ситуация, в которой находится Церковь, хуже, чем в эпоху большевистских гонений? Потому что гонениям противостояли акты веры в их первичных формах: т.е. аскетическая практика, молитва, исповедничество. Поэтому было возможно развитие прямого, базового для Церкви дискурса, который, в свою очередь, оказывал воздействие на светскую культуру. Теперь же ситуация обратная: медиакратия хочет увидеть вклад Церкви в «социальный прогресс» – и потому принуждает иерархию порождать псевдобогословие. Это богословие центрируется вокруг таких концептов, как «вклад православия в укрепление русского государства», «вклад православия в создание национальной культуры» и т.д., вплоть до «особой роли православной хозяйственной этики». Разрастание этой риторики – в этом мое глубокое убеждение как христианина – создает Православию не меньшую, а большую угрозу, чем гонения.
Именно в этом направлении современные светские СМИ представляют для Церкви главную опасность.
Глобализация и «плоская апокалиптика»
В значительной степени глобализированные медиа являются причиной и третьего современного религиозного дискурса. Отец Иоанн Мейендорф называл его «негативным эсхатологизмом», Романо Гвардини – «плоской апокалиптикой». Конечно, этот дискурс был всегда. Но глобализация, как справедливо пишут многие исследователи, способствует «набуханию» этого дискурса.
Современные медиа настойчиво указывают вере и ее проявлениям положенное им место в глобальном мире. Это место называется «локальным».
Действительно, глобализация усиливает локализацию. С тех пор как Р. Робертсон ввел для обозначения этого взаимного процесса словечко «глокализация», об этом феномене написано много. Локальные сообщества развиваются и постепенно укрепляют горизонтальные связи. Не будучи включенными в информационный мейнстрим, они развиваются в Сети. То есть религиозные сообщества вытесняются в сетевое общение, поскольку «бумажные» СМИ для них слишком «громоздки». Зато бурно развиваются религиозные сайты и интернет-форумы. Очень слабое развитие конфессиональных СМИ после установления в России свободы слова связано не только с разрушенной ресурсной и кадровой базой «старых религий». Возможно, оно отвечает общей тенденции «глокализации».
Наиболее значимые публикации, дискуссии и даже гражданские акции религиозных сообществ сегодня происходят именно в Сети или с ее помощью. Очевидный и масштабный пример – движение сопротивления ИНН. Инициированное на Афоне – в монашеской республике, не имеющей ни СМИ, ни инструментов проникновения в информационный мейнстрим, – это движение именно с помощью сетевых ресурсов охватило несколько стран – Грецию, Украину, Россию – и превратилось в существенный пункт повестки дня в государственно-церковных отношениях.
Уже в этом примере наглядно видна та угроза, которую несет современному христианству «локализация по горизонтали». Она стимулирует милленаристское сознание, как бы «выталкивает в ересь». Попросту говоря, «глокализация» стимулирует неоархаику. На это обращает внимание, например, Л. Ионин в своем анализе постмодерна как новой магической эпохи. Он справедливо указывает, что реакция локальных культур на глобализацию оказывается не просто консервативной реакцией: особенное не просто сохраняется, но выпячивается, обретая неожиданно вызывающие, утрированные, даже уродливые формы. Факторы современности, пишет Ионин, представляющиеся свидетельством полной победы либерализма и прогрессизма, ведут к усилению не рационально-политического, а магического консервативного мировоззрения.
На неоархаику как на характерный признак постмодерна указывает и А. Неклесса: «Русло истории, очерченное некогда Августином, пересыхает. Поток времени, утрачивая обретенный им в прошлом универсализм, вновь дробится на множащиеся ручьи и заводи автономных, провинциальных, групповых, клановых смыслов. Неоархаизация социума вкупе с деградацией культурного контекста стали набирать темпы за считанные десятилетия: буквально на наших глазах совершаются стремительная эмансипация греха и одновременно – десекуляризация природы и общества, происходит возрождение своеобразного неоязычества на Западе и не менее заметное развитие квазифундаментализма на Востоке» (А.Неклесса. На пороге нового мира. – Журнал «Москва», октябрь 2001 г.).
В условиях «глокализации» современные медиа создают два «центра силы», два запроса, два русла. Религиозная иерархия отвечает за моральные оценки, она должна обеспечивать политическую лояльность своего религиозного сообщества, но тем самым и втягиваться в обслуживание глобализационных процессов. «Снизу» (т.е. локально) распространяется не только сетевое ньюэйджерство, но даже и «сетевое православие», в котором бродят всевозможные ереси.
Углубляющийся разрыв Севера и Юга работает на разрыв внутри религиозных сообществ. Можно согласиться с наблюдением Е. Холмогорова (журнал Отечественные Записки, № 6, 2002): так, например, в современном Православии формируется два мира – «World Orthodox» (т.е. мир Поместных Православных Церквей) и «истинно-православные», организованные по сетевому принципу, т.е. вне каких-либо канонических территорий, разбросанные по разным церковным юрисдикциям.
Сегодня «истинно-православные» уже не являются наследием советского катакомбного православия. Это новое явление: катакомбы глобализированного мира. Эти образовавшиеся исторически, в результате эмиграции, осколки национальных церквей или же раскольнические группировки, возникшие из-за личных епископских амбиций, поддерживают связь между собой через Интернет – он позволяет быстрее узнать друг друга. Интеллектуальные партизаны этих катакомб числят себя в юрисдикциях разных иерархий – в Московской Патриархии (как авторы «Руси Православной»), в единоверчестве (как Александр Дугин) – и псевдоиерархий («русанцовцы», «богородичники»).
Обмирщение церковного сознания
Сетевое подполье глобального мира культивирует апокалиптику. Здесь почитаются как святые Григорий Распутин и Иван Грозный, демонизируются Бжезинский и Жак Аттали. Так реальная проблематика глобализированного мира затекает в эти сети, наполняет их своим материалом.
В России, как пишет газета «День», самым организованным отрядом антиглобалистов сегодня являются православные с их сетевым протестом против переписи, ИНН, создания системы перевода государственного документооборота на электронные носители и т.д.
Религиовед сказал бы, что резкая социально-экономическая модернизация всегда сопровождается взрывом эсхатологических ожиданий. Социолог (например, Кастельс) указал бы, что «сетевое подполье» с его «пророками», фундаменталистами, левыми радикалами и др. – это, вероятно, тот гумус, из которого вырастает новое гражданское общество и его институции. А для православного богослова эта апокалиптика – несомненное свидетельство повреждения церковного сознания. Как писал Павел Евдокимов, «христианская позиция никогда не бывает отрицанием – либо эсхатологическим, либо аскетическим. Она состоит в эсхатологическом утверждении».
В результате главной проблемой для современного богословия становится не секуляризация «внецерковного» мира, а секуляризация самого церковного сознания. К этому опасному для Церкви процессу «обмирщения» церковного сознания привлекает внимание в своих последних выступлениях профессор Московской духовной академии Алексей Осипов.
Итак, наш главный тезис таков: для современных масс-медиа какой-либо интерес представляют лишь две формы присутствия религиозного в публичном пространстве. С одной стороны, это «удобный язык» для передачи моральных убеждений, тогда как религиозные организации интересны лишь как «социальные службы»; с другой – интерес вызывают различные формы радикализма, экзотика религиозного антисоциального «подполья».
Для медийного мейнстрима собственное ядро религиозной жизни – обращение к трансцендентному – находится в «мертвой зоне». Но в то же время медиа, будучи весьма могущественным фактором современности, производят изменения в религиозном сознании: они давят на религиозное сознания по всему фронту соприкосновения с ним. Результат этого давления сегодня – не атеизация общества, как это было в XIX веке, а формирование «обмирщенного религиозного сознания».
Religare.ru