«Мне не нравится, что мы проповедуем силу». Актриса Вера Васильева

«Со мной неинтересно делать интервью, поскольку я говорю только о театре», – сказала Вера Кузьминична, когда я договаривалась с ней по телефону.

Поймав наш с Юлей Маковейчук взгляд на фотографии по стенам, начинает пояснять:

– Это наш обожаемый кот, Филимон Штанишкин, прожил 14 лет. Это меня муж снял, когда я только-только вышла замуж, он сказал: «Верочка, давай я тебя навеки увековечу». А это я – в детстве. Видите, какая серьёзная».

Глядя на идеально прямую осанку актрисы, невольно выпрямляю спину…

– Вы были младшим ребёнком в многодетной семье. Баловали родители?

– Мы с сёстрами, как и другие дети нашего поколения, были чаще предоставлены сами себе. Папа у меня работал шофером, мама занималась хозяйством, следила за нами, тремя дочками…

Я не скажу, что было какое-то особенное воспитание. Я его не замечала. И не помню, чтобы мне говорили: «Вот это хорошо, вот это плохо». Говорили: «Вера, почисти картошку». Я чистила. «Вера, сходи за керосином», – я шла. «Свари щи», – я варила, как умела.

Я всегда выполняла то, что просила мама, понимала, что ей трудно и с нами тремя, да и наша единственная комната была всегда полна гостей: приезжали люди из деревни, где родился мой папа, жили за печкой, ночевали на сундуке.

– Мама – городская, папа из деревни. Что объединяло ваших родителей?

– Папа и мама были хорошими людьми, простыми, очень скромными, очень честными, работящими. Мама с утра до вечера чего-то шила, перекраивала, стирала. Ну а папа был целый день на работе.

Мама была образованнее, училась в своё время в гимназии, даже какие-то маленькие фразочки по-французски говорила. Папа – добрый, верующий, такой идеал русского человека. Как праведники у Достоевского, Толстого.

Он был очень скромным. Помню, как он пришел однажды с работы и произнёс: «Ой, Шурка (это он маму, Александру, так называл), я сегодня не сдержался и нагрубил начальнику! Я сказал: нехорошо, товарищ начальник». Это был предел того, насколько он может вспылить.

Мама первые годы после замужества жила в деревне и очень не любила деревенскую жизнь.

Мама говорила: «А я очень довольна, что всех раскулачили, все теперь будет государственное». Она очень верила в то, что жизнь в итоге будет очень хорошей, справедливой.

С благодарностью и теплом вспоминаю бабушку по маминой линии. Когда я совсем маленькая была, то жила у нее на даче в Салтыковке. Бабушка считала, что я обязательно должна научиться вышивать гладью, крестиком, вязать и штопать чулки. «Будут рваные чулки – ты всегда заштопаешь», – говорила она.

Бабушка была чудесная, аккуратненькая. У нее было много-много детей.

– Но всё-таки деревня в вашей жизни была?

– Когда я уже училась в школе, мы с сестрами, с мамой отправлялись в деревню Сухой ручей, около Твери. Вспоминаю людей, живших там – очень хорошие, добрые, гостеприимные, искренне православные. Когда входили в деревню (от станции шли пешком, пусть и с поклажей, поскольку денег на подводу не было), то местные жители выбегали и говорили: «Шурка, живите у меня, мне платить не надо».

В общем, вся деревня была как родная. И жизнь там казалась мне замечательной. Целое лето на свежем воздухе, общение с подружками. Мы ходили за ягодами, купались – вот это, пожалуй, главное.

Смотрели, как на околицу выходили парни из другой деревни – Новинки называлась. И начинались танцы под гармошку, совсем как в «Свадьбе с приданым». И ходили парни по деревне шеренгой, пели. Потом я даже со многими подружками переписывалась, когда мы перестали ездить в деревню.

Валя Ананьева, её сёстры Надя, Тома. Все они потом приехали ко мне на спектакль, когда я в Твери играла «Вишневый сад», уже пожилыми женщинами.

Помню, как мылись на Троицу – престольный праздник – полы в домах. Они были деревянные, но казались белоснежными, так было всё отмыто. И запах березовых веток, и красный угол с иконами…

Я, когда маленькая была, и став взрослой, много читала не советской литературы, а классической и безумно любила Россию до революции. И вообще 19 век.

Некрасивая жизнь

– Помните детские обиды?

– Нет, у меня обид не было. Но имело место ощущение очень серой, скучной, неромантической жизни. Когда мне было лет 14, я очень была мечтательная, мне хотелось обязательно играть какие-то роскошные роли, красивую любовь, замки, белые кисейные платья, зонтик, веер – в общем, все, чего не было в окружающем меня мире.

Я решила: пожалуй, лучше умереть. Помню, что никаких причин для этого решения не было, а только было то, что жили мы бедно, мыши в квартире бегают, клопы заводятся, страшно, и кажется, что впереди ничего хорошего не будет. Я взяла бритву и стала резать себе вены, а бритва стала впиваться в руку, и поэтому глубоко не получилось, на мое счастье. Никто ничего не заметил, я перебинтовала руку, тем дело и кончилось.

Просто иногда родители думают, что у маленького ребенка в голове, кроме школьных тетрадей, ничего нет, а на самом деле он думает уже о жизни, и жизнь его может пугать. Мои размышления тогда говорили мне: «А зачем жить так некрасиво? Лучше умереть молодой»…

– А если бы родители узнали о поступке?

– Наверное, не били бы и не ругали. Папа бы сказал: «Это грех большой, Бог послал тебе жизнь». Он бы стал очень добро говорить. А мама бы сказала: «Тьфу ты, выдумала глупости!» Они разные были. Мама очень земная такая. Но она молодец, потому не унывала.

– Самые радостные воспоминания детства?

– Театр. Когда мне было лет семь, соседка повела меня туда, и с тех пор я ни о чем другом больше не мечтала, не думала. Когда увидела бархат, люстры, оркестр – все сверкает, как в сказочном дворце… Это же не то, что – квартира, картошка, капуста.

Я пошла в дом пионеров, в хоркружок и в драмкружок. Перечитала всё на свете о театре.

– А как родители относились к этому увлечению?

– Ничего, нормально. Я же училась хорошо. Их никогда в школу не вызывали. Училась и училась… Поведение хорошее. Отметки хорошие. Так что они были заняты своей жизнью, сестренки – своей жизнью, а у меня подружка появилась, Катя Розовская, с которой я дружу до последнего момента, лет 75-80. Да, вот такая подружка.

– А говорят, женской дружбы не существует.

– Ну, мало ли чего говорят. Говорят, и любовь не существует. А она существует.

– А что эту дружбу связывает?

– Мы обе хотели быть актрисами. И бегали в театр, копили деньги, учебники сдавали. Все отдавали, чтобы у нас были хоть какие-нибудь деньги на галерку.

Если приближались какие-то праздники, то был только один вопрос: «Мам, на театр дашь немножечко денег?»

Мы иногда так плакали после спектакля… Шли по дороге, плакали и говорили: «Я клянусь, что буду артисткой».

Бутерброд с сыром

– Та жизнь в коммуналке, которую вы вспоминаете. Было в этой жизни, что ушло и все-таки жалко, что так случилось?

– Да мне жалко очень многое. Во-первых, раньше намного дружнее, намного добрее были люди.

– Обычно ругались в коммуналках.

– У нас никогда в жизни не ругались в нашей квартире. И, наоборот, даже во время войны, когда еды не было, соседка Надежда всегда говорила: «Кузьма Васильевич, вот Верочке я супчику дам немножечко, у меня осталось». Делились всем друг с другом.

Допустим, 7 ноября, праздник. Предел наших представлений о шикарном угощении – бутерброд с сыром и бутерброд с колбасой. Ждали: будет праздник, и я съем такой бутерброд. А так всегда картошка и капуста, огурцы соленые.

Ушли и дома пионеров, где были бесплатные кружки, а сейчас всё платно. Значит, человек, который родился в бедной семье, уже заранее обречен на почти везде «нельзя». Ужасно. Я считаю, что это несправедливо и неправильно.

– А много у вас в квартире комнат было?

– Пять. Пять семей. У каждого по одной комнате. Вообще, вероятно, это была квартира одних из наших соседей. Они единственные – очень нелюдимые, хотя – не злые. Они с нами не дружили. Нет, не сердились, но старались избегать, жить отдельно ото всех.

Мне их было жалко. Одну из этих соседок звали Аннета, а другую Маруся, и был еще у них брат Дмитрий. Очень хорошо всех их помню до сих пор. В темных коричневых одеждах, очень-очень бледные, никогда ни с кем не разговаривали. Раз – и шмыгнут в комнату, и больше их не видно, не слышно.

– Встречи из детства?

– Я читала об актрисе Вере Юреневой, читала ее «Записки актрисы». Она была дореволюционной театральной звездой. И однажды, послушав на концерте, как актриса декламирует отрывки из этой своей книги, мы с Катей Розовской отправились к ней.

Вера Леонидовна показалась нам она очень интересной. Послушав нас, она сказал: «Катенька, вам надо быть актрисой, но у вас плохой голос. У вас есть нерв и у вас есть глаза прекрасные. А вы, девочка, подрастете – может, что-нибудь получится. Сейчас вы не очень походите на будущую актрису».

Как-то я ей не показалась, потому что действительно на вид была слишком простенькая, косички, глазки маленькие, щеки красные. А у Кати роскошные черные кудри, огромные черные глаза. Но я не рассердилась, что ей можно быть артисткой, а я как-то вроде никак.

Господа в общежитии

– Семейная жизнь отличалась от той, о которой, может быть, мечталось в детстве?

– Моя семейная жизнь все-таки была не бытовая. Мой муж Володя Ушаков, которого сейчас уже нет, очень любил меня и очень понимал.

Как это ни смешно звучит, как только я к нему приехала в общежитие, он сразу же сказал: «Я обязательно найму домработницу, чтобы ты ничего по дому не делала». Хотя дом – шесть метров комната. И действительно, сразу он нашел какую-то бывшую повариху Анну Ивановну, она приходила готовить, все убирать.

– Соседи как реагировали, что к вам приходит какая-то женщина и готовит?

– Соседи, а ведь это были артисты Театра сатиры – Пельтцер, Папанов, Овечкин, Доре и другие, – смеялись над нами по-доброму. Потому что она очень плохо видела, у нее разные очки, один глаз через очки огромный был, а другой нормальный.

Она раньше работала, может быть, в каком-нибудь ресторане, но обычной еды не признавала. Предложения приготовить суп или котлетку – отвергала с возмущением: «Я буду готовить вам только дичь. Настоящие господа едят дичь».

И – перья летели по стенам общей кухни. Она их не видела, и – уходила. Потом стучала Татьяна Ивановна Пельтцер и говорила: «Вер, пойди убери за своей Анной Ивановной». И я шла убирать.

Но как завелось у нас с самого начала, мой муж взял на себя всю бытовую сторону жизни. Оплата квартиры, крупные покупки – я просто не знала, как это делается. Ну конечно, когда мы садились обедать, я ставила тарелки, и то всегда спрашивала: с какой стороны вилку, с какой нож? Он все знал.

– Свадьба была торжественной?

– Свадьбы не было. Когда я согласилась стать Володиной женой, он так обрадовался, мы поехали в общежитие, и он всем объявил новость.

А в загсе расписались лет через семь. Даже не помню, в каком. Никаких платьев, конечно, не было. Зашли, поставили подписи. Даже колец не было. Мы обменялись ими на «золотой» свадьбе.

Вот «золотая» свадьба была роскошная. Мы подумали: прожили так хорошо вместе 50 лет, что можем позволить себе красивую свадьбу. И сделали её в Доме актера. Было человек сто, наверное. Главным образом, актеры. И у меня было красивое платье. И там мы обменялись золотыми кольцами. А так – и колец не было.

54 года счастья

– Как решали конфликты, которые возникали?

– А они никогда не возникали. Абсолютно идеальное существование 54 года.

– Вы как-то написали, что по прошествии времени женщина замечает, что муж смотрит на нее не так влюбленно, и в голосе, когда он обращается, нет тех нежных, бархатных ноток. Это плохо или это нормально?

– Был момент, когда мне показалось, что он смотрит на меня совсем по-будничному. Мол, ну куда денется, все хорошо. Причём любовь не прошла, просто не было такого восторга, что ли. Причем потом все вернулось, вот что интересно. А тогда – был такой момент.

Вся озабоченная. И в этот период как раз я начала писать книгу.

Я думала: если сейчас не дают ролей, то и дальше так будет. Вот это меня делало какой-то покорно скучной. И вот тогда я и чувствовала, что я не вызываю у мужа того восторга. Он относился очень хорошо, но ровно уже как-то, без влюбленности, без того, что ах, Верочка – это чудо!

А потом появился спектакль, который очень повернул мою судьбу и мою самооценку. Я встретила случайно Веру Андреевну Ефремову, художественного руководителя и главного режиссера Тверского академического театра драмы. И она мне говорит: «А вы не хотели бы сыграть Раневскую?» «Хотела бы. Я мечтала об этом всю жизнь».

Я стала приезжать в Тверь. И театр понравился, и спектакль очень понравился. Он такой старинный, такой, как я читала в книгах про 19 век. И я, конечно, зажглась этой ролью, мы репетировали. И когда вышел первый спектакль, я поняла, что это моя линия в актерской профессии, что это мое настоящее.

Я изменилась, и у мужа в глазах вновь появились восторг и восхищение.

– Как сохранить любовь за годы семейной жизни?

– А я не знаю. У меня за годы семейной жизни она только увеличивалась. Мне никто не нравился, и я ни о ком другом не думала. Володя очень хороший, отношение ко мне прекрасное, мы – родные люди. А чего еще хотеть?

Последние годы он вообще стал чудом, а не человеком. Он стал верить в Бога. Бывало, я уйду на кухню, а потом приду, он говорит: «Ой, какое счастье, ты пришла». А меня-то и не было всего пять минут. Он настолько влюбленно, благодарно и нежно относился ко мне последние годы! Последние – лет двадцать. Не так уж мало.

У меня было ощущение сплошной влюбленности. Это очень важно для актрисы да и вообще для любой женщины. Если ее никто не любит, она перестает сама в себя верить. Становится или заносчивой – не любите – ну и наплевать, я вас всех тоже не люблю. Все равно это не самые дивные качества. А когда женщину любят, то она становится самодостаточной, ни на что не сердится, она знает, что любима, а значит, хороша.

– В актёрских семьях профессиональная ревность – часто дело. Как было у вас?

– Более счастливого человека, когда у меня был успех на сцене, чем мой муж, я не видела. Никогда никакой профессиональной ревности у него не было. Наоборот, всегда поддерживал меня.

Главный подарок

– Когда вам было особенно тяжело в жизни?

– Трудно было в последние годы жизни Володи, очень переживала за него. Он ослеп абсолютно. Ночью надо было раз пять вставать к нему. Сидел в ночи, не ложился. Я спрашивала: «Ты так сидишь, потому что тебе очень грустно или потому что тебе так удобно?» Он отвечал: «Так удобно, но грустно».

Или иногда говорил: «Я очень устал, лучше бы умереть». Я отвечала: «Ушечка, ведь ты же верующий, Бог сказал бы, что это нехорошо, поэтому ты уж потерпи. А главное все-таки – у тебя счастливая старость, ты живешь в тепле, в уюте, за тобой ухаживают, жена тебя любит». Как только отыграю спектакль, бегу как сумасшедшая домой. Он был очень хороший человек.

Потому что он так был благороден, никогда не ныл и не жаловался. Три инфаркта, инсульт, слепота, ходить без помощи не мог. Но ни разу не сказал: «Да, тебе хорошо, ты работаешь, видишь жизнь».

Наоборот, всегда интересовался: «Пришла с репетиции? Ну как, хорошо прошло?» Всегда искал повод посмеяться, порадоваться. Я очень о нем тоскую. И сейчас, откуда бы ни пришла домой, мысленно ему доложу, как было, что есть, какие дела.

– Самый главный подарок, сюрприз, который вам сделал муж?

– Для меня самый главный подарок – это его понимание меня. Все то, как он жил, это для меня подарок.

– Чего вы боитесь?

– Я бы хотела только умереть, не доходя до дряхлой старости. Мне не хотелось бы быть обузой кому-нибудь. Я бы желала, чтобы Бог послал мне такую смерть, чтобы я не мучила никого собой. И себя.

– Актрисы часто боятся старости.

– Вообще, стареть неприятно всем, актерам – особенно, потому что еще бывают тысячи ролей, которых не сыграл, а уже по возрасту не должен. От этого очень грустно.

А физическая старость – конечно, хотелось бы, чтобы она не была отвратительной. И некоторые люди стареют достаточно симпатично. Бывает, смотришь на одухотворенные лица пожилых людей (такое лицо, например, у Ирины Антоновой, директора Пушкинского музея), и не страшно быть старой.

В прошлом году я упала и разбила ногу, но, слава Богу, это не было что-то страшное. Но все-таки на два месяца я исчезла из репертуара. Это было, конечно, страшновато.

Я старалась смирять себя и говорить: «Господи, мне же столько было дано хорошего, нельзя же всю жизнь только хорошее хотеть, надо перетерпеть». И только старалась не огорчать близких своим унынием. Но все-таки это была пустяковая травма.

Я не знаю, как бы я себя повела, если бы было по-другому. И вообще, человек не знает, каким он может быть. Почему и роли-то интересно играть: когда играешь другого человека, в самой себе открываешь те черты, о которых даже не подозреваешь. И это очень интересно.

– Почему ваше поколение, которому с точки зрения быта было тяжелее, гораздо меньше ноет по поводу трудностей жизни?

– Мы как-то раньше умели быть более счастливыми. Может быть, от того, что всего было так мало? Какая-то живая жизнь была. А сейчас эта гонка за деньгами, за положением. Такое ощущение, что сейчас все работают, работают, чтобы потом вырваться ненадолго за границу, потратить деньги, опять приехать, работать, работать, работать. Мне не нравится это.

Мне не нравится установка на успех, не нравится, что мы проповедуем силу.

А сила – хорошо, если она идет на эти вещи, которые я перечислила. Когда все брошено на то, чтобы быть первым, быть богатым, мне это не нравится.

– А актерская профессия разве не нацелена на успех?

– Да, на успех. Но драматическим актерам важен другой успех. Дошло до сердца то, что он делает, или нет. Если бы мне дали самую выигрышную роль с репризами, где все бы хохотали, я бы отказалась. Я хочу другого, чтобы публика мне поверила – тому, во что верю я. Через роль, через обстоятельства. Тогда я понимаю, что из тысячи людей человек пятьдесят уйдут другими.

Крестница

– С моей крестницей мы познакомились двадцать лет тому назад. Я ехала куда-то за тридевять земель, к мужу в больницу. В руках – пакеты с едой, мороз, колдобины, ветер. Вдруг девушка – высокая симпатичная мне говорит: «Можно я вам помогу?» Отвечаю: «Да, конечно». И она поехала со мной до больницы…

А потом Дашеньке захотелось обо мне заботиться. Она только-только окончила 10 классов, сразу купила недорогую машину, чтобы я не ходила пешком. Думаю, что ни одна дочь так не заботится о родной матери, как она обо мне. Прошло время, и когда умерла Дашина мама, я стала ее крестной мамой. Да, она теперь как дочка.

И ещё у меня есть внучка, ей полтора годика. Вот такое счастье мне выпало. Крестница – очень образованный человек. Даша самодостаточна во всех смыслах. Она окончила юридический и филологический факультеты, кандидат наук, умная девочка.

– Когда перестали переживать, что нет кровных детей?

– Я человек, помешанный на театре. Поэтому у меня никогда не было потребности, безумного желания иметь детей во что бы то ни стало. Их не было – значит, и нет.

А теперь, когда у меня есть и дочь, и внучка, не могу сказать, что я похожа на сумасшедшую бабушку, которая забывает всё на свете, сосредотачивая всё своё внимание на внуках.

Я живу той же жизнью, как я жила, но очень рада, что у меня есть хорошая маленькая девочка, которая по телефону произносит уже: «баба!» Это очень приятно. Я говорю: «Умная девочка, хорошая. Погладь себя по головке». Мне Дашенька рассказывает: «Она погладила, согласилась, что умная девочка». Так что есть такие вот радости.

Мне вообще очень помогает Ангел Хранитель. Потому что я не борец, мало чего для себя могу добиться, но мне судьба посылала много хорошего. Я прожила, с одной стороны, жизнь вроде как скромно, и человек я скромный, а с другой стороны – я избалована жизнью. Испытав и горе, и радости, любовь зрителей и трудности жизни в театре, я благодарю Бога за свою жизнь, богатую чувствами.

Фото: Юлия Маковейчук