Возможна ли на практике в Церкви ХХI века соборность? Размышляет Андрей Десницкий.
Фото Анны Гальпериной
Переход о. Павла Адельгейма в мир иной словно бы «обнулил» все споры и претензии, связанные с его собственным делом — уже пишут, что мы, дескать, готовы простить ему стариковское ворчание… и тем самым всё списать, сдать в архив, никогда более не возвращаться к этой теме.
Но кажется мне, что именно сейчас уместно начать разговор не о персоналиях — о сути поставленных им вопросов. Одна из главных печалей отца Павла заключалась в том, что в церковном управлении возникла своя «вертикаль власти», подобная государственной, и что с рядовым клириком и его приходом могут в любой момент поступить как угодно, уже в полном соответствии с новым приходским уставом. И даже если клирику удастся оправдаться в церковном суде, добиться отмены пристрастного решения (что само по себе очень трудно), он всё равно останется в той же епархии, и на одно отмененное решение последуют десять новых. Плетью обуха не перешибешь.
Трудно не согласиться: это действительно так, и это плохо. Дело не только в личных трагедиях, хотя их одних уже было бы достаточно. Но, помимо прочего, так в церковных структурах сами собой вырастают безынициативность, приспособленчество и лесть: главное, угодить начальству, а там хоть трава не расти. В результате многие молодые ребята, которые могли бы стать хорошими пастырями, предпочитают пойти другим путем.
И еще так утрачивается адекватная обратная связь, что показали нам пресловутые «информационные войны»: выход в публичное пространство, где каждый шаг на виду и нет иммунитета от критики, зачастую крайне резкой и несправедливой, оказался шоком для кого-то из тех, кто привык слышать лишь официально-восторженные речи.
Что-то здесь всерьез не так… Столько у нас, казалось бы, мудрых и честных епископов, священников с диаконами и простых прихожан — неужели не сможем жить иначе, соборно? По щучьему велению, по моему хотению, изменись, реальность! А вот не хочет меняться.
Только мы ведь всё это уже проходили, когда вводили в государстве нашем демократию по указу президента-самодержца. Очень скоро правильные демократы расстреляли из танков неправильных, и зажили мы, как и прежде, при батюшке-царе, хоть и называлось всё как-то иначе. И до сих пор так живем. Оказывается, демократию невозможно навязать народу, который к ней не готов, не видит в ней особой ценности и не имеет навыков самоуправления (а откуда их было взять в советский период?).
Соборность устроена еще сложнее, чем демократия, да и вряд ли она где-то встречается в чистом виде. Скорее, это принцип, идеал, к которому можно стремиться путем проб и ошибок. Об этом идеале говорил Собор 1917–18 годов, но как раз в те дни, когда обсуждали и голосовали соборяне за новый устав, по всей стране начинался колоссальный эксперимент по строительству атеистического государства. И те самые православные граждане России, которые должны были по этому уставу жить, как-то не очень в массе своей возражали, не закрывали грудью новомучеников, не выгоняли из храмов осквернителей — а некоторые так даже сами участвовали в гонениях.
Вот и встает закономерный вопрос: а были ли те решения жизнеспособны не в тридевятом идеальном царстве, тридесятом православном государстве, а в России начала XX века, где формально православные, по словам одного красноармейца, «Евангелие не читали, а только крышку его целовали»? Не уверен, хотя сами решения очень мне нравятся. И не уверен, что они исполнимы в современной России, где, согласно всем статистическим опросам, среди формально православных в церкви регулярно бывает и Евангелие читает меньшинство, а многие так и вовсе в Бога не верят.
Мне не очень нравится нынешний устав, отдающий всю полноту власти епископу, не признающий за приходским собранием никакой самостоятельной роли. Но я за него проголосовал (в отличие от отца Павла) на том самом собрании, и все в нашем приходе проголосовали, без поправок и обсуждений — не только у нас, а по всей стране, за редчайшими, единичными исключениями. И вовсе не потому, что нас всех запугали, подкупили, или же мы были невнимательны. Я, по крайней мере, понимал: этот устав вполне отражает реальность жизни 99,99% наших приходов, и другую реальность я предложить не готов даже для собственного прихода, что уж говорить о стране.
Это ведь, на самом деле, удобно самим прихожанам, что от них ничегошеньки не зависит. Не надо ни за что отвечать, всегда можно сослаться на чью-то злую волю или неудачные обстоятельства, а разгонят наш замечательный приход, ушлют батюшку, куда Макар телят не гонял — что ж, поплачем, повозмущаемся, подпишем петицию, а там кто за ним поедет, кто себе другого найдет. И останемся пассивными потребителями, вечными жертвами обстоятельств.
Духовные чада обычно не спешат взрослеть, они хотят подольше остаться в этом чудесном детском возрасте, когда решения принимает кто-то большой, мудрый и сильный. И это так понятно в нашей стране с ее традицией повальной безотцовщины…
Насколько эта система подходит самим клирикам, пусть скажут они сами. Но, несомненно, большинство она устраивает: не без минусов, но как-то привыкли, притерпелись… С другой стороны, уж на приходе-то отец настоятель обычно у нас обладает всей полнотой власти. А если будет как за рубежом, с сильными приходскими советами, которые и батюшке диктуют, как себя вести — это посложнее, чем с епархиальной канцелярией договориться. Канцелярия далеко, и смотрит в основном на формальные показатели, а тут «от людей на деревне не скроешься».
Да и то сказать, проведем мысленный эксперимент. Представим себе, что основные вопросы церковной жизни решаются на каждом приходе общим голосованием всех проживающих на его территории православных (именно так и определялся состав прихода по уставу 1917–18 годов). И таким же голосованием избираются делегаты на поместный собор… Думаю, всё закончится примерно так же, как и с введенной по указу демократией, но только еще и церковь по дороге развалим на сотни клубов по интересам.
Что же делать: оставить всё, как есть, и не трогать? Но только тогда уж оставить действительно ВСЁ, как есть, и в первую очередь — дать свободно дышать и развиваться тем 0,01% приходов, в которых действительно сложились общины. Это — самая главная зона роста, это территория нашего будущего. Да, это еще и зона риска, эксперимент с непредсказуемым результатом, но живое и отличается от мертвого, прежде всего, своей непредсказуемостью.
К сожалению, именно по таким островкам и бьет прежде всего административная вертикаль, иной раз еще до того, как община успела сложиться (не буду приводить примеры, но при желании их совсем нетрудно найти). Для управленческой вертикали проще, когда всё однообразно и предсказуемо… но для Церкви в целом такой настрой катастрофичен, особенно если помнить, что наша Церковь существует не в вакууме и не в воображаемом граде Китеже, а в современном информационном обществе, где соревнуются тысячи идеологий, предлагая новые ответы на вызовы меняющегося мира. Миссия, собственно, и заключается в том, чтобы рассказать людям, какие ответы есть у нас — а не в том, чтобы убедить их, какие мы могучие и монолитные. Это мало кого впечатляет сегодня.
И, конечно же, остается по-прежнему актуальной задача «просвещать уже крещеную Русь» — словом, а главное, делом являть людям полноту православия (которая намного шире и богаче нынешней, да и любой другой сложившейся практики), давать им опыт не требопотребления, а сознательной жизни во Христе. И этот опыт вовсе не должен ограничиваться рамками приходов, особенно в наш век сетевых технологий.
Будут соборяне — будет и соборность.