– Вы уже знали про фонд «Кислород», когда они обратились к вам с предложением провести благотворительный просмотр «Маленькой принцессы»?
– Нет, меня попросила Людмила Улицкая. Мы с ней дружны и она мне сказала, что есть такой фонд «Кислород» и хорошо, если бы я поучаствовал. И, когда они мне позвонили, мы сговорились о том, чем я могу помочь, придумали этот благотворительный просмотр.
В том числе будет премьера – очень трогательная короткометражная история про мальчика-инвалида, поэта, который любит скрипачку. Этот тринадцатиминутный фильм, который называется «Прикосновение», я ещё нигде не показывал, кроме фестиваля в Каннах.
– А почему вы этой темой заинтересовались? Получается, что на этом просмотре дети увидят не только «Маленькую принцессу», но и фильм о ребенке, который болен, как и подопечные фонда?
– Да, мальчик на колясочке, но дух у него сильный, и любовь, которую он испытывает, дает ему шанс и право на равенство. Этот фильм снят тоже благодаря благотворительной акции, которую проводит Светлана Бондарчук, жена Федора Бондарчука.
Она обращается к ведущим режиссерам России – это и Владимир Хотиненко, и Павел Лунгин, и Павел Чухрай, и Рената Литвинова. Каждый снимает короткометражный фильм, и дальше она его продает с аукциона, а деньги идут в благотворительные фонды.
И я снял чувственную, красивую историю, которую мы и покажем на просмотре в пользу фонда «Кислород» 24 января в Доме кино. А «Маленькую принцессу» я просто очень люблю и подумал, что мало кто ее видел.
– Вы сняли «Маленькую принцессу» в 96-м году, когда люди не ходили в кино, кинотеатры закрывались. Почему вы именно в те годы обратились к этой истории и какой был шанс, что ее увидят?
– Шансов у нее было мало, так и случилось – мало кто увидел эту картину. Это как раз была потеря нашего проката, а точнее, – потеря семейного похода в кино.
У нас были раньше традиции – знаменитые утренние сеансы. Как Ролан Быков говорил: «Билет в кино стоит дешевле пустой бутылки из-под пива», потому что бутылка стоила 12 копеек, а билет в кинотеатр на утренний сеанс стоил 10 копеек. А в воскресенье были семейные просмотры, когда мама, папа, сын, бабушки, внуки – все шли на утренние сеансы.
Сейчас утренних сеансов практически нет, потому что наши современные прокатчики не любят ни детское, ни семейное кино. Они считают его убыточным, оно нерентабельное, не любят о нем даже размышлять. И поэтому сейчас детской картине пробиться на широкий экран очень сложно.
В Советском Союзе каждая республика должна была снимать как минимум по одному детскому фильму в год, так что 15 фильмов в год точно было. И Узбекистан, и Эстония, и Литва, и Латвия, и Грузия снимали детское кино. Потом мы остались в гордом одиночестве. Но ничего, как-нибудь вырулим.
– Американцы всегда снимали и детское, и семейное кино…
– Во всем мире это успешные коммерческие проекты. Весь Стивен Спилберг – это семейное кино.
– Почему тогда у нас так не получается?
– Дело в том, что детское кино требует чуть побольше денег, чем среднестатистическое взрослое. Потому что сказка или исторический фильм – это костюмы, декорации, реквизит.
Наши дети любят фантастическое кино, а это компьютерная графика, которая стоит очень больших денег. Поэтому средний бюджет хорошего детского кино выше, но оно и работает дольше. Золушка Кошеверовой сколько лет пашет? 55? Это четыре поколения!
– Но для детей же вообще сложнее, наверное, делать кино, потому что это мы можем наслаждаться какой-то эстетикой, а ребенок – если он не верит, то уже не верит. Как избежать, например, дидактизма?
– У меня есть абсолютно четкий рецепт, матрица – микс из нашей традиции, в том числе литературной, и современных технологий. Потому что ребенок уже не будет смотреть на короны из фольги. Он играет в такие игры, где сам берет оружие, сам может залететь на разные планеты.
По форме должно быть очень современно, но обязательно лежать на наших традициях – сказки, прозы, культуры в целом. Вот от этого соединения и зависит успех или неуспех.
В картине должна обязательно присутствовать образовательно-просветительская часть: мы обязаны чему-то научить или от чего-то уберечь. Мой второй формат я называю «гомеопатия»: не горькую таблетку ребенку давать – «Пей, мерзавец!», а незаметно ему сладкие шарики закидывать, и он даже не замечает.
То есть, всю идеологию своего замысла и намерения нужно прятать – в фантики, в оберточки, в какие-то рюшечки. Иначе он не будет воспринимать: выйдет из кинотеатра и скажет: «Тьфу, жвачка, гадость».
– А можно ли сделать так, чтобы за этими рюшечками, фантиками и спецэффектами смысловое ядро не затерялось?
– Это зависит от замысла, от драматурга и режиссера. Последние мои фильмы я снимал о человеческом достоинстве. Это и «Маленькая принцесса», это и «Сибирочка» по повести Лидии Чарской. Человеческое достоинство – это очень важно. Каждый человек может попасть в очень сложные жизненные ситуации, с каждым может случиться беда и несчастье, но все это нужно переносить достойно, нужно стараться быть человеком.
Не превращаться в животное, агрессивного мерзавца. Потому что о человеческом достоинстве негде говорить, нету среды: в семьях не успевают, в школе как-то забыли. Вот я и подумал, что с нашего полудохлого экрана немножко расскажу.
– Эта тема ведь действительно очень важная, в советское время, когда было развито детское кино, если речь и могла идти о достоинстве, то не о человеческом, а о коллективном.
– В советское время была больше гордость. У нас меньше говорили о достоинстве, а больше о том, что советский человек – это что-то исключительное.
– А как вы идете к теме частного человека, к достоинству личности?
– В «Маленькой принцессе» с девочкой происходят очень драматичные события. Она теряет отца, лишается всего, но она остается человеком. А в чем это проявляется?
Достоинство сплетается, как трос, из многих составляющих. Это не просто голое достоинство «Я достойный человек, точка». Как ты себя ощущаешь в мире, как ты мир воспринимаешь, как ты относишься к окружающим, какие ты ставишь себе цели, каким образом ты достигаешь этих целей.
Самое важное – как ты преодолеваешь сложности. К сожалению, мы не все умеем преодолевать сложности, но сегодняшнее поколение – особенное. Мы делаемся уязвимыми, мы найдем миллион причин все свалить, сказать: «это не я, это обстоятельства».
Недавно был юбилей народного артиста Бориса Федоровича Андреева. Он был так любим зрителем, так обожаем. Мы с ним, когда снимали «Остров сокровищ», прожили в Крыму 9 месяцев: Ялта, портвейн «Таврический» и Борис Федорович Андреев со своими потрясающими рассказами и байками.
Но какой он простой, какой он ясный, внятный человек! Он никогда не дистанцировался ни перед уборщицей, ни перед портье в гостинице. Он всегда был открытым, радушным. И не потому, что он был большой и жил счастливо, нет, и у него были проблемы.
Но он был распахнутый человек, понимаете? А мы сейчас все застегнуты на молнию, наши души закрыты. Редко приоткроемся, и то потом пугаемся – и быстрее-быстрее нужно застегнуться.
– Интересно, а от чего, на ваш взгляд, зависит, есть ли у человека этот внутренний стержень? Достоинство – это ведь и понимание себя, в том числе – своего места в этом мире?
– Конечно. Это все – любовь родителей, уважение к тебе в школе, чтобы ты не чувствовал себя каким-то гномом-паразитом. Это ощущение себя в той стране, в которой ты живешь. Наша настоящая защищенность – это же вовсе не броня. Можно надеть панцирь. Но тогда ты одиночка! Наоборот, наша подлинная защищенность – это открытость и распахнутость. Чем больше я, открыт и свободен, тем больше я чувствую себя защищенным.
Я могу шутить, могу еще как ерничать над собой. Это моя сила. И так же я хочу ощущать себя на этой территории, но не могу, потому что опасность может вылезти откуда угодно. Мы все время предвосхищаем, прежде чем что-то сделать, мы два раза подумаем, потому что боимся непредсказуемого результата. Мы всё время просчитываем, разучились поступать по чувству.
Молодые люди стесняются своих эмоций! Поколение от 13-ти до 16-ти не хотят проявлять эмоции, потому что это как-то стыдно и нехорошо. Это Господом дарованная вещь тебе, человеку! Но «нет, лучше не надо, лучше я себя поберегу».
– Потому что от этого становишься уязвимым. Проявляешь эмоции и в ответ можешь получить по самому больному месту.
– Конечно, правильно, потому что вроде как незащищенность. Но это глупость.
— Вы думаете, это только в России происходит?
– В Европе другие проблемы. Они излишне толерантны – это тоже глупость. Прямо мы все равны-равны. А мы не равны. Господь нас все-таки по-разному расставляет. Я не вижу в этом ничего страшного.
Я когда смотрел на Лучано Паваротти, говорил: «Господи, вот бы мне такой голос, вот так с платком стоять, вытирать пот, получать самому удовольствие, петь, и миллионы людей нескрываемо выражают восторг, это фантастика вообще!» Это ему дал Господь. Другое дело, как он к этому отнесся, сохранил, приумножил.
Этому можно завидовать, но ты ничего не сделаешь. Но я знаю другое – да, тебе Господь не даровал такой голос. Но Он тебе даровал что-то другое. Мы иногда не замечаем своих преимуществ. Ну, не голос, ну не Ландау ты, не можешь умножить шестизначные цифры. Но ты на этой Земле, а значит, неслучайно!
Присмотрись, подумай, присядь, не спеши, не кричи, не беги. Я молодым людям на встречах говорю: «Поймите, у вас у каждого колокольчик прозвенит, но на дискотеке вы его не расслышите!»
– То есть мы все неравны по-разному и ценность именно в нашем неравенстве?
– И в то же время в равенстве: что-то даровано каждому. Ничего случайного не бывает! Я удивляюсь, как иногда всё взаимосвязано во времени. У нас была большая семья, нас пятеро – у меня два брата и две сестры. И как-то папа поймал меня на одной не очень хорошей вещи и сказал: «Володечка, запомни: не шкодничай, весна всегда покажет, где кто наделал». И я, прожив жизнь, сейчас понимаю, как это точно.
Рано или поздно всё вскроется, причем, каким-то немыслимым и непонятным образом шило вылезет из мешка. Это удивительно! Но так же и позитив. Я иногда в заметки запишу идею и думаю: «Куда мне это, когда?» А через три-четыре года вдруг раз – и идеально ложится. Ничего даром не проходит.
– Вы работали уже с несколькими поколениями детей-актеров. Они меняются? Чем нынешние, которые снимались, например, в новой короткометражке, отличаются от актеров из «Принцессы» и более ранних фильмов?
– Есть два стратегических направления в детской режиссуре. Первое – «режиссура показа». Режиссер показывает ребенку, куда и как войти, скотчем делают ему метку, куда встать, куда он должен повернуться. Даже интонацию ему подсказывают. Я сторонник другого направления. Я не знаю, где ребёнок остановится, не знаю, как он скажет.
Я создаю атмосферу на площадке, задаю предлагаемые обстоятельства, а до этого говорю о каких-то очень важных вещах, настраиваю. И нужно, чтобы вся группа рядом не дышала: не дай Бог кто-нибудь шевельнется, когда ребенок на площадке, потому что это отвлекает. Все должно быть подчинено, энергия всех должна передаться. Это сложнее, но это результативней, правильней.
Теперь чем отличаются дети. Они стали более свободны, но они стали более рациональны, разумны. Когда я с ребенком общаюсь, задаю вопросы, я вижу, как он прогоняет про себя три варианта ответа. Раньше невпопад мог ответить, была неуклюжесть какая-то и детскость. Теперь они немножко неестественные. Они думают, какой ответ будет правильным, чтобы понравиться.
Это нормальные процессы, не нужно говорить, кто лучше, а кто хуже. За 25 последних лет мир изменился очень сильно, мы просто не анализируем, не замечаем, потому что сами в этом участвуем.
– У многих родителей есть желание, чтобы дети смотрели те же фильмы, которые они смотрели в детстве, читали те же книжки. Они хотят поделиться тем, что для них было важно, боятся потерять общий язык, если не будет общего культурного бэк-граунда.
А дети совершенно по-другому воспринимают то, что мы смотрели, у них нет пиетета перед детскими фильмами, которые нам показывали раз в неделю и мы все этого ждали и усаживались перед телевизором по расписанию. Им интереснее то, что показывает Голливуд, потому что это язык, на котором разговаривают. Действительно ли это такой трагичный разрыв, как нам кажется?
– Когда мы говорим о культурных ценностях, речь идёт не только государственных ценностях, но и о семейных. В семье должна быть преемственность. Ее иногда нужно даже придумывать, сочинять. Это большой труд. Но не надо надеяться, что ребенок будет реагировать как и вы, – это напрасная история.
Иногда случается, что любимая книга папы стала любимой книгой сына. Но то, что дети смотрят старые фильмы – это миф, байки. И телевизор они не смотрят уже давно.
Пусть родитель не переживает, ничего в этом страшного нет. Это не значит, что ребенок хуже, чем мама. Он может быть даже лучше мамы, но он может переживать по поводу чего-то совершенно другого.
Я помню, какой был переполох, когда появилась игрушка, которую надо кормить и поить – «Тамагочи». На самом высоком уровне обсуждалось, погибнут ли теперь кошки и собаки, и чем «Тамагочи» грозит России. Ну и что? Все уже забыли, что это такое.
– Один из ваших самых известных фильмов – «Мио, мой Мио» по Астрид Линдгрен. Как вы думаете, почему все дети любят скандинавскую детскую литературу? Почему она там так развита? Тут можно перечислять до бесконечности от Туве Янссон и Астрид Линдгрен до самых разных датских, финских, норвежских, эстонских писателей. Что такого есть у скандинавов, чего нет у нас? Что это за волшебство такое?
– Истинная забота о семье. У них это генетическое. Они очень заняты семьей. Поэтому есть среда, есть потребность, есть опыт – есть, о чём писать. Северные народы больше думают о сути: об образовании, о человеческих качествах. А на юге детей любят эмоционально – «ах, какой ты прекрасный, сладкий, дай тебя укусить!»
– А почему именно «Мио, мой Мио»? Это же такая странная, не характерная для Линдгрен книжка?
– Случайность. Это не я выбирал, а меня выбирали. В этом проекте участвовали Англия, Швеция и Дания. И оттуда приехали в Советский Союз за режиссером, потому что советское детское кино было очень известно и популярно. Они увидели мой фильм «Шла собака по роялю» и решили, что именно я им нужен.
А вы знаете, что у меня там сыграл свою первую роль Кристиан Бейл –современный Бэтмен? Это я его нашел, он у меня играет Юм-Юма и ему там 9 лет. Был кастинг, и мы выбрали его из 30-ти детей, которые учились в шести лондонских театральных школах.
Но когда мы сняли «Мио», фильм купила кампания «Мирамакс» и спрятала в сейф, потому что Кристиана Бейла утвердил Стивен Спилберг в «Империи солнца». Они выпустили «Империю солнца», а через полгода достали из сейфа «Мио» и показали. И Кристиан Бейл никогда не говорил про то, что фильм «Мио» был первым, что он снимался сначала у какого-то советского режиссера Владимира Грамматикова. Я его простил, потому что я его понимаю: то, что тебя открыл Стивен Спилберг, звучит круче.
– А больше не хотите что-то по Астрид Линдгрен снять?
– Нет. У меня есть другие замыслы, но мне уже 10 лет не дают денег.
В этом году мне отказали в поддержке восточной притчи о толерантности, о вере, терпимости. Красивейшая история, которую мы хотели снимать в Марокко. Там есть старинная крепость, которая уходит прямо в океан, такое ощущение, что вот сейчас туда козу пустить, кур, дымок – и она оживет.
Мне очень хотелось понять, почему такая ненависть людей одной нации к другой. Почему такая тонкая стенка, что можно легко толкнуть не только соседа на соседа, но народы друг на друга. Но это никому не нужно.
– Вы думаете, с детьми можно на киноязыке как-то об этом говорить?
– Это, скорее, семейное кино. Дети бы посмотрели, потому что там мощная авантюрно-приключенческая часть. А родители, которые бы пришли с ними, может быть, подумали о том, что надо быть очень внимательным друг к другу. Но сейчас я эту идею уже отложил: нет так нет.
– Как с детьми говорить про кино? Ведь мало посмотреть. Надо потом обсудить их впечатления, узнать, что они поняли. Что бы вы могли посоветовать родителям? Как семейный просмотр организовывать?
– Этому не научишь. Тут нет методики. Выйти из кино и сказать «Ну что, сынок? Что ты понял? Давай я тебе расскажу что ты не понял» – это не вариант.
Проблема в том, что у нас погибает подростковое кино. Никто не хочет заниматься этой трансформаторной будкой, где все трещит, искрит, – подростковым миром. Для маленьких еще чего-то там копошится. Но на возраст от 11-ти до 15-ти –16-ти – ничего.
– Были же прекрасные старые фильмы – «Розыгрыш», «Плюмбум», «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Вам и не снилось», «Курьер»…
– Конечно. «Ключ без права передачи», «Пацаны». Ну, где это все?
– Очень трудно снять про них и для них так, чтобы они поверили.
– Да, это очень трудно. Но я на спор хотел один проект сделать – современных «Ромео и Джульетту». Приезжает парень 16 лет из провинции к дядьке в Москву потому что работать надо: мать болеет, лекарства дорогие. Вагоны разгружает, всё время где-то подрабатывает. Ночью возвращается усталый, его сбивает девушка на мотоцикле. И сначала уезжает, но потом возвращается.
А он лежит без чувств, но живой. Она звонит и говорит: «Люська, давай быстрее вниз, я почти под твоими окнами. Здесь проблема». Они затаскивают парня к девушке и начинают выхаживать.
Образуется сначала треугольник, а потом начинается роман этой девочки с этим парнем. Но она – дочка олигарха.
Я бы снимал это как фильм про невозможность, социальное неравенство. Она должна была уехать учиться в Лондон и не уехала, тогда отец узнал и начинается расследование, гон. Приходит к его дядьке и говорит: «Забери своего пацана, иначе мы его уроем. И тебя уроем».
И они не могут объясниться. То есть, два любящих человека не могут быть вместе. Она уезжает в Лондон к матери, которая в разводе с отцом. И мать говорит: «Бери билет и быстро обратно. Счастье и любовь приходит один раз». И тайно отправляет ее в Москву.
Убежден – разнесут кинотеатры. Но нужно снять это как правдивую историю, с жилами, с потом, с нервом, искреннюю, открытую, жесткую, но в то же время и с прорывом, и со счастьем подлинных чувств, подлинных намерений. Песни там ещё должны быть кого-то вроде Земфиры.
И подростки ломанутся. Они хотят получить это. Они хотят быть похожими на героев. Но важно даже не это: они хотят просто самости своей.
– Всегда ли нужен хэппи-энд? Чтобы добро побеждало зло? Мне иногда кажется, что мы бережем детей от трагичности жизни, но они же должны как-то быть к ней готовыми?
– Нет, можно любую жесткую историю рассказать ребенку, но только все равно задача должна быть – исцеление. Для меня искусство в первую очередь – помощь.
Я могу рассказать про низменного человека, про страшные пороки, но во имя и ради чего я это делаю? Я это называю кино-диагноз. Ткнуть в болячку и сказать «смотри» – это для меня неприемлемо. Обвинить девочек, что они все проститутки, а парни все – наркоманы, и не дать шанса, хотя бы какого-то вектора, как можно выбраться из этой ямы.
Акт обвинения – это для меня не творческий процесс. Кино может быть и без пафосного конца, оно может быть очень драматичным. Но у зрителя должна остаться надежда, что все будет хорошо. Не показывать, как именно будет, но хотя бы намекнуть, что должно быть хорошо.
– А в жизни разве бывает хорошо? Всегда?
– Нет. К сожалению, нет. Но нужно стремиться к этому, потому что если сказать что и вариантов нету – тогда всё будет по нисходящей. Энергия человеческого деяния, жизни просто перестанет аккумулироваться. А если она будет только расходоваться, это бесперспективно.
– Вы смотрели «Школу» Германики?
— Да. Но я иронично к этому отношусь. Я не люблю такое кино, потому что да, в школах бывает порочно, есть жуткие истории, но собирать все в одну кучу, все пороки – зачем?
– Это жесткая история.
– Это приговор. Это диагноз.
– Возвращаясь к началу, как можно с детьми говорить на социальные темы: про благотворительность, про инвалидов, про детские дома. Сегодня мир очень разделен. Нашим благополучным, залюбленным детям кажется, что все падает на них с неба. У нас сформировалась среда, в которой родители стараются детей совсем от всего оградить. И есть социальное неблагополучие – дети, у которых в жизни произошла трагедия или которые заболели. И эти два мира никак не соприкасаются. Как, на ваш взгляд, эти миры друг с другом знакомить и нужно ли это?
– Искусственно это невозможно, будет только вызывать раздражение. Но решения через искусство бывают совершенно неожиданными. Например, знаменитая «Вестсайдская история». Когда был негритянский конфликт, Америка знала, как управлять и как его снимать, а вот когда мощно поднялись латиноамериканцы, все перепугались. А в Штатах пугаются серьезно, начинают с проблемой работать, в том числе и в Голливуде.
И вот они начали писать реалистичную историю про юношу. Но потом кому-то пришла в голову гениальная мысль сделать мюзикл, то есть, уйти от реалистичности в условность. И появился фильм «Вестсайдская история», где вроде бы всё – правда, но через фильтр. Очень мудро.
А просто женить обеспеченных и не обеспеченных не получится. Что касается инвалидов, у нас долго их прятали. После войны «чайников», инвалидов без рук и без ног, свезли на Валаам и свалили в кучу – это ужас. И всегда инвалиды по домам сидели в креслах, потому что нет ни лифта, ни памперса, ни коляски, ни желания кого-то другого прокатить и провезти. Сыну было стыдно везти больную мать в коляске, понимаете? То есть, это уже было искажено на уровне психики.
Но сейчас, к счастью, потихоньку это начинает как-то реорганизовываться. По крайней мере, я знаю людей, которые этим занимаются и у них получается что-то менять.
– Будем надеяться, что ваш короткометражный фильм «Прикосновение» тоже поможет этим людям.
– Да, мы будем дарить его разным фондам.
Фото: Ефим Эрихман
Просмотр фильмов «Прикосновение» и «Маленькая принцесса» состоится в субботу 24 января в «Доме кино» (ул.Васильевская, 13). Входной взнос – от 350 рублей. Деньги пойдут на приобретение аппарата искусственной вентиляции лёгких для подопечных фонда «Кислород». По вопросам приобретения билетов заранее обращайтесь sibelousova@gmail.com