– Владимир Романович, хотя фестиваль «Вера и слово» закончился уже два месяца назад, это значимое событие и его итоги можно обсуждать долго. Когда я увидела программу этого года, у меня возникло некоторое недоумение, как будто она написана в вакууме. Если сравнивать с повесткой крупных мировых медиафорумов, там обсуждают визуализацию информации, как быть в условиях, когда умирают печатные СМИ, что делать с цифровизацией, как big data меняют журналистику. На фестивале об этом никто и не пытался говорить. Получается, православное медиасообщество само себя опять замыкает в гетто?
– Повестка как раз взята из реальной жизни. Приведу пример. На IV фестивале «Вера и Слово» (первом, который лег на плечи СИНФО), был мастер-класс по фотографии, где ведущий вдохновенно рассказывал, как надо профессионально снимать, какие для этого нужны объективы. И когда он взял паузу, кто-то из сидящих в зале сказал: «Всё это классно, только, знаете, мы сейчас бьемся за то, чтобы в редакцию нашей газеты купить мыльницу». И было понятно, что всё, что до этого было сказано, не имеет практической пользы. Таких примеров было очень много.
В этой связи мы сделали два вывода. Первый: мы всю тренинговую, практическую часть решили вывести из программы фестиваля. Поэтому у нас появились курсы, с которыми наши сотрудники объехали почти всю территорию Русской Церкви, включая Белоруссию, Молдову, Эстонию. Второй вывод: фестиваль – это не конференция, это выставка достижений и обмен мнениями.
Потом, вы говорите о крупных медиафорумах, но посмотрите на инфраструктуру светских СМИ и на нашу. Мы – реалисты. Мы пытаемся помочь конкретному человеку, в том числе тому, кто отвечает за епархиальную газету или сайт. Он приедет на фестиваль, и у него вопрос, где ему взять денег на то, чтобы сайт не помер завтра. А мы вместо того, чтобы рассказать ему про грантовый конкурс «Православная инициатива», будем рассказывать о том, что великий и незабвенный Стив Джобс нам что-то завещал?
– Эти темы не из воздуха берутся. Медиа меняются, потому что люди по-другому получают информацию. Читатель-то один. Он же не может читать «Коммерсант» на планшете с интерактивной подачей, а потом брать епархиальную газету и переключать восприятие. У него сознание уже отформатировано.
– Вы знаете, вот с этим не соглашусь, потому что у многих из тех, кто читает епархиальную газету, пока нет планшетов. И «Коммерсант» большинство из них не читает – это точно.
Хотя, честно говоря, может быть, я скажу для кого-то крамольную вещь, но я не считаю оправданным то количество епархиальных газет, которое у нас сегодня существует. Понятна необходимость сайта, важность присутствия в соцсетях. Но когда к нам из молодых, вновь созданных епархий приезжают и говорят: «Как нам сделать газету?», мы всегда говорим: «Подождите, подумайте: надо ли вам ее вообще делать?» Плохая газета, «для галочки» никому не нужна».
– Понятно, архиереям хочется видеть опубликованными свои фотографии…
– Я могу повторить публично то, что я всегда говорю на всех наших курсах и во время встреч с архиереями в Общецерковной аспирантуре, последний раз произносил эти слова буквально на днях: «Если вы думаете, что ловко поставленные фотографии встречи владыки с губернатором – это выполненная информационная работа, вы ошибаетесь. Это даже не ее начало».
– Возвращаясь к программе фестиваля. Там было много презентаций, но это были одни и те же несколько проектов, одни и те же люди. Меня удивило, что в этот раз вообще не было самого, на мой взгляд, профессионального журналистского коллектива – экс-команды журнала «Нескучный сад», которая теперь делает «Милосердие.ру». И не было никаких презентаций региональных проектов. Такое ощущение, как будто приехали москвичи и всем транслируют, как надо жить и работать.
– Ощущение – категория не научная. Останемся в пределах рацио. Я никогда не считал, что Синодальный информационный отдел должен создавать жесткие рамки, в которых все обязаны жить. Этого нет и не будет. Мы открыты ко всем предложениям. Мы за год начинаем «бомбить» епархии, что скоро фестиваль, приезжайте, предлагайте любые идеи.
Я, вот, например, 20 лет слышу одно и то же про то, какие нужны СМИ. Я бы мог не менее ловко критиковать те, что есть, и рассказывать, что должно быть в идеале. Но вместо этого мы с друзьями взяли и сделали журнал «Фома».
Каков мой джокер во время всех этих разговоров? Я могу показать продукт, который существует почти 20 лет, который практически в одиночку все это время вел, например, тему новомучеников в журналистике: много лет в каждом номере мы публикуем материалы о новомучениках, не ориентируясь ни на какую конъюнктуру. Никто больше этого так не делал. Это иллюстрация того, что можно критиковать, а можно делать.
Возвращаясь к вопросу. Презентации на фестивале были не потому, что я их поставил, а потому что о них попросили. Приходили и говорили: «Давайте мы на фестивале проведём своё мероприятие». Да, пожалуйста! Я могу официально сказать, что мы никого не заставляли: все презентации были проведены теми людьми, которые сами изъявили желание. У нас хорошие, понятные рабочие отношения с разными коллегами, в том числе – с сайта «Милосердие.ру». Наверное, им просто было некогда, они очень перегружены.
Фото: Владимир Ештокин / журнал «Фома»
– Смотрите, какая получается картинка. Когда вы стали председателем вновь созданного Синодального информационного отдела, вы остались главным редактором журнала «Фома». Понятно, что министр финансов с собственным банком – это нонсенс, равно как и министр печати со своими активами в медиабизнесе. Но тут всем было ясно, что вас именно как команду востребовали, поэтому плавное перетекание «Фомы» в СИНФО и СИНФО в «Фому» стало логичным исключением из правил. Но в этом году появилось сразу два проекта – «Царьград-ТВ» и радио «Вера», которые явно аффилированы с вашим отделом и вами лично. Радио использует студию СИНФО, вы там еженедельно два часа в эфире, ваш ближайший сподвижник Владимир Гурболиков и многолетний сотрудник «Фомы» и СИНФО Алексей Соколов работают там на ключевых должностях, вы всё время продвигаете передачи радио «Вера» в своих аккаунтах в соцсетях. При этом радиостанция формально частная, как и телеканал «Царьград». Можете ли вы как-то прояснить, прокомментировать эту ситуацию? Частный медиахолдинг при Синодальном отделе?
– Про команду «Фомы» в СИНФО – никто из редакции «Фомы» не перешел на работу в отдел, кроме меня. Моим заместителем стал директор «Фомы» Игорь Владимирович Мещан. Гурболиков помогает мне в качестве советника на общественных началах. Все.
Что касается «Фомы», я сам просил Святейшего Патриарха, чтобы он позволил мне остаться главным редактором. В первую очередь потому, что «Фома» – это мое детище, с которым мы вместе растем почти 20 лет. Чем бы я ни занимался в Церкви и жизни, – «Фома» дорог по-особенному. Это во многом авторский проект двух человек ‑ Владимира Александровича Гурболикова и мой.
Часто бывает иначе: уходя на должность, человек формально прекращает свои отношения с проектом, но de facto им руководит. Я остаюсь de jure. Хотя, конечно, времени на «Фому» очень мало. За 6 лет я был в редакции два раза. Раз в полтора месяца ребята приезжают ко мне. Обычно, в нерабочее время.
Еще по поводу бывших сотрудников «Фомы». Несмотря на красивую обложку и прочие успехи, работа в «Фоме» не самая высокооплачиваемая. Я считаю, что одна из задач руководителя – обеспечить своим сотрудникам достойное существование. Думать о том, как живут твои сотрудники, устроены ли их дети, – входит в круг забот руководителя. Так меня учили. Такое отношение я видел у руководителей, с которыми работал в МГИМО и работаю в Церкви сейчас. Соответственно, если я понимаю, что количество детей у сотрудника увеличивается, а хлеба у меня не прибавляется, то я не буду его отговаривать от того, чтобы работать где-то ещё.
То, что в этих новых проектах оказались востребованы выращенные в «Фоме» сотрудники, мне очень нравится. Сохраняю ли я с ними отношения? Конечно, сохраняю. Могу о чем-то попросить? Могу. Как и они меня. Даю ли я им указания? Нет. Как я их могу давать, если я им денег не плачу?
Но то, что мне лично очень близок проект радио «Вера» – это правда. Я считаю, пусть не обижаются на меня «фомичи» (я ведь и сам «фомич»), что это самый активно развивающийся православный проект на сегодняшний день. Радио «Вера» – место, где люди испытывают драйв. Я им желаю как можно дольше сохраниться в этом состоянии, потому что в «Фоме» у нас один Гурболиков не сгорает. :)
За «Царьградом» я меньше слежу. Это пока не полноценное телевидение, интересный патриотический консервативный проект, таких раньше не было. Видно, что они ищут свой язык и стиль.
– Я недавно долго ехала в машине и сравнивала FM-радиостанции. Переключаешь «Эхо», «Коммерсант», РСН, «Вести», попадаешь на частоту «Веры» – и моментально чувствуешь, что это не прямой эфир. Но это же абсурд – FM-радиостанция, которая полностью транслируется в записи! Почему у вашего драйвового радио нет прямого эфира?
– Я так понимаю, что это технические ограничения, пока нет такой возможности.
– Вы бы им желали, чтобы был прямой эфир?
– Да, причем утром и вечером.
– Так из него же ничего не вырежешь? Если ляпнут?
– Они и сейчас, насколько мне известно, не режут. У нас и так ляпают. Через день кто-нибудь что-нибудь скажет или напишет, включая тех, кто считает себя самыми высокими профессионалами. Но все – живые люди. Ляпнуть – это тоже надо уметь. Не каждому дано.
– Скажите, а как вы вообще относитесь к прозрачности? Гипотеза, принятая в мировой практике – открытость помогает избежать проблем и страхует от злоупотреблений. Я недавно разговаривала с католиками, они, например, считают, что прозрачность, открытость и общественный контроль помогают им справиться с проблемой педофилии.
– Во-первых, нет единой мировой практики, есть разные практики. Давайте католиков оставим пока в стороне. Что касается нашей ситуации, есть ли у нас дефицит площадок, где бы серьезно обсуждались проблемы церковной жизни? Думаю, не столько дефицит площадок, сколько недостаток желания и готовности к честному диалогу. Обычно, когда возмущаются, что нет возможности поговорить, на самом деле имеют в виду: «Почему мое мнение не доминирует?», «Почему мной не восхищаются?»
Я как-то сделал одну из попыток собраться и без всякой публичности обсудить некоторые вопросы. Встреча в итоге была непростой, но, полагаю, не безуспешной. Но предварительные диалоги были такие: «Да, придем, конечно, здорово, классно! А такой-то будет?» – «Да» – «Тогда я не приду». Люди, которые публично упрекают друг друга в том, что другой не хочет говорить, сами отказываются, когда им предлагаешь. Правда, в итоге все пришли. Уже хорошо.
Кстати, Межсоборное присутствие было создано именно как такая площадка обсуждений, диалога. Хорошо или плохо оно работает? Я бы сказал, что оно работает ровно настолько, насколько мы готовы наполнять его жизнью. Я не могу сказать, что всего себя отдаю Межсоборному присутствию. Все мои попытки собрать хотя бы на одно заседание полный состав комиссии, которую я возглавляю, не увенчались успехом. Поэтому в Положении о создании Межсоборного присутствия сказано, что его состав ротируется: если человек не может принимать участие в работе, мы его заменяем. Сейчас у нас новый состав. Надеюсь, люди будут более ответственно относиться к своей работе в Присутствии.
Открытость, конечно, сложная тема. Мы недавно были свидетелями, на мой взгляд, классического случая, когда человек, декларируя, что он хочет решить некую существующую, по его словам, в Церкви проблему и прекрасно понимая механизм решения проблем, сделал, увы, все, чтобы эта проблема не то, что не была решена, но чтобы впредь ее даже не хотели обсуждать. Когда сломали руку, нужно накладывать шину, а не приглашать журналистов: «Посмотрите, как ужасно торчит эта кость». От количества камер кость не вправится.
– Были ли за последние несколько лет ошибки или проблемы, которые Церковь признала?
– Вопрос звучит немного странно. Что мы имеем в виду, когда говорим «Церковь»? Священник, мирянин, архиерей – они все люди, и у них могут быть ошибки. Конечно, эти ошибки есть. В Церкви об этом открыто говорят. Я не помню ни одного выступления Патриарха, которое было бы полностью комплиментарным к тому, что происходит в церковной жизни. Я уж не говорю про то, как проходят заседания Высшего церковного совета.
Когда я слышу, что Патриарх повторяет: «Давайте никогда не будем забывать, что мы здесь не для того, чтобы на визитке написать «член Высшего церковного совета», а чтобы жизнь в Церкви меняла сердца людей, приводила их ко Христу» – меня это очень вдохновляет.
– Могут ли церковные СМИ быть независимыми?
– А что такое независимость?
– Ну как нас учили на журфаке: СМИ – это посредник между властью и обществом, они выполняют функцию общественного контроля, защиты от злоупотреблений власти. Насколько церковные СМИ могут свободно писать о внутрицерковных проблемах?
– Если мы исходим из того, что церковная власть, то есть архиереи, Синод и так далее будут априори этой властью злоупотреблять, а СМИ – некий баланс для защиты от этих злоупотреблений, то я с этим, конечно, не согласен. Церковь – организм и семья. Конечно, если вдруг появляются такие тенденции, о них нужно говорить. Но нельзя ничего делать для очистки совести, надо делать для результата. А если исходить из того, что все вокруг плохие, а ты – Д’Артаньян, то никакой вопрос с таким подходом решить нельзя.
У меня бывают с коллегами такие разговоры: «Вы же СИНФО. Мы хотим с вами работать. Вот есть такая проблема. Что про это написать?» Я говорю: «Вы знаете, лучше не писать, потому что ситуация непонятная, эта публикация может взвинтить градус, и без того высокий, а мы вообще пока не понимаем, что происходит». – «Нет, мы так не можем. Мы же журналисты, мы должны осветить, но вы скажите, в каком ракурсе». Я второй раз: «Если вы хотите моё мнение, то не надо писать». Они: «Как с вами работать, СИНФО? Мы сами к вам пришли, мы спрашиваем вас, мы открыты. А вы?!»
– То есть, люди ждут инструкций и готовы транслировать то, что вы им скажете?
– Я не уверен, что они ждут инструкций. Может быть, они хотят спрятаться, переложить на нас ответственность. Мы им скажем: «Не надо про это писать». Они ответят кому-то: «Вы знаете, мы очень хотели написать об этой проблеме, но нам в СИНФО запретили и наша совесть чиста». Но раз вы считаете себя независимыми СМИ, то вы сами принимаете решения. И несете ответственность. Но мы от диалога никогда не отказываемся.
– Возвращаясь к предыдущему вопросу, вы говорили про то, что в Церкви другая власть, что это семья и так далее. Но бывают же конкретные ситуации, когда возникают конфликты между священником или несколькими священниками и архиереем. Или в храме меняют настоятеля, и возникает конфликт между двумя общинами. Церковные СМИ об этом не пишут, потому что им про это нельзя. Но конфликт или скандал не может оставаться под спудом, он все равно где-то вылезет. Мне кажется, в идеале лучше, чтобы все-таки церковные журналисты имели возможность публиковать такие истории. Разумеется, обладая достаточным профессионализмом, чтобы опросить обе стороны, верифицировать информацию и квалифицированно её изложить.
– Как вы уже, наверное, заметили, я люблю аналогии, но здесь я против прямых аналогий с обществом и с государством. Церковь живет своей жизнью. Журналист не должен относиться к архиереям, как к губернаторам. Но и архиерей не должен себя позиционировать как губернатор. Если он это делает, странно ожидать, что к нему будут относиться иначе. Кстати, наша реформа по разукрупнению епархий и созданию новых хороша ещё и тем, что она изменяет прямую связку «архиерей-губернатор». Хотя, конечно, ее (реформы) основная цель – в ином.
Бывают конфликты? Бывают. Но, во-первых, в Церкви созданы механизмы разрешения конфликтов. Если это серьезная ситуация, на это существует церковный суд. Есть традиции и канонические способы разрешения споров.
Во время фестиваля «Вера и слово» на круглом столе Илья Кузьменков, главный редактор «Царьград-ТВ» очень верно сформулировал, я не ручаюсь за точность цитирования, но смысл запомнил. Допустим, некое желтое издание берет негативный факт церковной жизни и его точно описывает, помещая в понятный общий контекст. Это будет правдой, но не будет истиной. Правда факта без учета контекста неистинна.
Например, возьмем известный инцидент с теперь уже бывшим иеромонахом, совершившим ДТП со смертельным исходом. В какой-то момент из СМИ складывалось впечатление, что в Церкви каждый день пьяные священники попадают в аварии. Но ведь это неправда! Тем более что по сути вопроса мы сразу сказали: виноват – ответит, закрыта тема. Кроме того, нельзя журналистам называть человека преступником, пока не было суда. А ведь называли…
Некоторые журналисты, даже искренне думая, что излагая факты, они как минимум дают реальную картину жизни Церкви, а как максимум меняют ее к лучшему, на самом деле ее а) искажают, б) не меняют.
– Получается, надо замалчивать?
– Не надо замалчивать, надо думать головой и чувствовать сердцем. И говорить о том, что реально заслуживает внимания. Я считаю, что у православных людей очень много проблем. Каких? Связанных с нами, с тем, насколько мы христиане. Мы же все-таки в первую очередь про личное спасение.
Вот, есть проблема: проповеди должны царапать сердце, а они не всегда царапают. Священники должны быть больше мотивированы и так далее. Кстати, а миряне разве не должны? Это важные вещи, которые нужно обсуждать.
Насколько я понимаю, Межсоборное присутствие создавалось, чтобы мы про это говорили. А большая часть того, о чем мы говорим сейчас с вами, связана со второстепенными, третьестепенными вещами, которые volens—nolens выйдут на первый план, и со стороны будет казаться, что это и есть мейнстрим церковной жизни: это решим – и всё заколосится. Не заколосится. Давайте мы пересадим всех отцов на «Жигули» (хотя подавляющее большинство и так не на мерседесах)! У нас, что все заживут духовной жизнью? Да не заживут.
У меня с одним моим другом, корреспондентом западного информационного агентства, давний спор. Он говорит: «Знаешь, почему «Фома» никогда не будет настоящим журналом? Потому что для вас Церковь – субъект, а должна быть объектом». А я не согласен, что профессиональный журналист – это человек, для которого всё является объектом: мать, брат, Родина, Церковь, священник, Патриарх. Вот тут я готов биться до конца.
– Но с другой стороны, когда всё шито-крыто, за высокими заборами может происходить, что угодно. Если б в этих заборах хотя бы окошечки прорубить…
– Вот вы, Ксения Валерьевна, очень хорошо знаете про многие церковные проблемы и нередко с разной степенью успешности пытаетесь их ставить. Еще шесть лет назад у вас и у ваших коллег не было такой возможности. И не потому, что этих проблем не было. Представьте себе губку, которая кажется чистой, а когда её сжали – потекла грязь. Именно это и происходит с нашей жизнью! Почти шесть лет сжимают губку. Почему проблемы проявились? Сейчас губку сжали, они стали заметны. И вместо того, чтобы сказать: «Спасибо, что вы сжали губку», говорят: «Это вы виноваты в этой грязи».
Фото: Владимир Ештокин / журнал «Фома»
– Вы уже упоминали об актуальных богословских вопросах – о границах Церкви, о том, что такое Церковь в современном мире, где она заканчивается, как она в сейчас существует конкретных исторических формах. А когда вас спрашивают, где вы работаете, как вы это формулируете?
– А я не работаю, я служу. :)
– Как вы для себя внутренне определяете синодальные структуры, управленческий аппарат относительно вашей личной веры?
– У меня ситуация простая: меня призвали – я пришел. Для меня это призвание – большая честь и радость. Честно буду служить, пока нужен. Есть ли в моей работе элемент бюрократии? Конечно, да. Здоровая бюрократия – это вообще хорошо. Плохо, когда ее много, когда она начинает сама себя воспроизводить, сама на себя работать. Но в Церкви этой проблемы нет, потому что у нас наоборот – людей не хватает.
– А как вы относитесь к слову «корпоративность»? Есть ли она у синодальных сотрудников, у церковной администрации?
– Олег Игоревич Генисаретский как-то раз сказал, когда мы где-то обсуждали корпоративность и прочие прелести: «Почему вы пытаетесь церковную жизнь осмыслять в совершенно чужих для неё, навязанных категориях? Не надо этим языком говорить».
Тут есть вопросы не корпоративности как таковой, а просто этические. От человека, который является сотрудником учреждения, зависит, как оно работает, он изнутри знает, почему какие-то вещи происходят именно так или иначе. И вдруг он в Facebook пишет: «Да, понятно, эти ослы…» Ну что это такое?
Существуют базовые правила, которые должны соблюдаться, несмотря на то, что Церковь – это организм и семья. Сотрудник министерства публично не критикует решения, принятые его ведомством. Мне кажется, это нормально и правильно. А как иначе? Если это настолько принципиальные вопросы несогласия, то человек должен пытаться решить эти вопросы на работе. Не получается – для себя принять решение об уходе и никому не врать. Либо он должен понимать, что он малодушничает: по каким-то причинам не рвет с этим отделом, структурой, системой.
Были ли у меня ситуации, когда я с чем-то не соглашался? Были. Но не настолько, чтобы я ночами не спал. Кстати, были и случаи, когда, не согласившись, потом понимал, что я и был неправ.
И потом сейчас очень много некомпетентных оценок в проблемных политических зонах. И таких же некомпетентных предложений, как Церковь должна в эти темы включаться. Люди не понимают, что такое международные отношения, как складываются отношения между государствами. Всё равно, как если кто-то вдруг заметил, что, оказывается, система рукопашного боя предполагает удары в пах. Как, ведь настоящие спортсмены в пах не бьют! И начинает громко кричать, что Церковь будет не Церковь, если она не скажет завтра, что десантники не имеют права бить в пах, потому что это больно. Так потому и бьют, что больно, так это устроено.
Но Церковь не может одним или другим громким политическим заявлением преобразовать землю в рай, отменив войны и страдания. К преображению человека Церковь ведет не демагогическим путем, и она не осуждает, например, берущих меч ради защиты своего Отечества, защиты слабых. Хотя бы потому, что это лучше, чем отдать беззащитных на поругание тем, кто все равно не услышит наших совестливых призывов.
– Можно понимать все что угодно, но система международных отношений, которая приводит к тому, что люди гибнут…
– Именно поэтому я считаю, что позиция Церкви в нынешней непростой ситуации вообще безукоризненная. Вот, например, вдруг Церковь начнёт говорить, что разведка – это безнравственно. Так вся разведка связана с тем, что можно, при желании, охарактеризовать как ложь и лицемерие! И что теперь, православный не может служить в разведке?
– Это вопрос!
– Нет вопроса. Конкретный человек будет мучиться на исповеди. Главное, чтобы знал, за что. Совесть должна быть у каждого человека, и у разведчика тем более. Когда человек употребляет насилие и обман, чтобы предотвратить еще большее зло – это вполне обоснованно церковной традицией. Иначе бы христиане первых веков должны бы были выдавать себя и окружающих римским властям просто наперегонки.
Если, например, какой-нибудь человек скрывал в войну партизана или еврея у себя дома – это не значит, что он лжец и обманщик. Но «православный разведчик» может и должен остановиться перед тем, что заведомо недопустимо, противно Богу и совести, даже если это приказ начальства. Как и вся Церковь оставляет за собой право гражданского неповиновения аморальному, богоборческому закону – даже если он принят с соблюдением всех демократических процедур. Все это лишь подчеркивает свободу и достоинство в Боге каждого человека.
– Вы часто ездите по разным регионам, общаетесь с людьми, как вы думаете, они с вами откровенны, или все-таки вас боятся, как любое официальное лицо?
– Если я приехал с их непосредственным начальством или они мне подчиняются, то и ко мне относятся, как к любому начальству. Я, правда, некоторое время к этому привыкал, потому что мне казалось, что, поскольку я такой «улыбчивый и простой», как писал Есенин, то все должны понимать, что я такой и есть.
Есть знаменитая фраза, которую часто произносят людям, назначенным на какую-то должность: «С этого момента ты не услышишь о себе ни слова правды и не прочтешь до конца ни одной книги». Это данность. Меня больше волнует не то, что они боятся, а то, насколько люди связывают свое ко мне отношение с моим служебным положением.
Один мой товарищ недавно попал в беду, в том числе, с потерей позиции в бизнесе. Он сказал: «Я общаюсь с сотнями людей. Знаешь, сколько из них мне позвонили, когда газеты про меня написали?» – «Сколько?» – «Три человека». Если уж и переживать, то про это: сколько позвонят.
– А по вашим наблюдениям из поездок, что сейчас больше всего беспокоит людей? И одна ли это повестка дня по разным регионам?
– Их очень разное беспокоит. И в зависимости от региона, и в зависимости от того, чем эти люди заняты. Мы недавно были в Пятигорске, там люди ежедневно живут в ситуации взаимодействия разных религий. Понятно, что, например, в Белгороде этот вопрос не стоит. А где-то есть малые народы, у них свои проблемы. Поэтому, конечно, разные беспокойства, и риторика тоже разная.
– А к вам с печалованиями не идут? Вы вроде бы более доступны, чем архиерей, чем уж тем более Патриарх, а всё-таки человек из Москвы и при должности.
– Бывает, пытаются передать какие-то бумаги. В половине случаев это бумаги с разоблачениями разных заговоров – от мирового до епархиального. Но в целом мне кажется, что в последнее время стало больше конкретных предложений: «У нас есть вот такой проект, мы им уже занимаемся, помогите». Мы стали сейчас встречаться с победителями грантового конкурса «Православная инициатива» и это особенно заметно. Появляются люди, которые говорят: «У нас есть идея, может быть, вы нас поддержите?» Конкретные разумные предложения.
– То есть, люди хотят сами решать проблемы и что-то делать?
– Да, Церковь дает импульс людям к здоровым гражданским инициативам.