Владимир Высоцкий: от Гамлета – к Свидригайлову (+видео)

Наша встреча проходит в культурном центре святителя Иоанна Златоуста  при храме Космы и Дамиана на Маросейке в рамках миссионерских курсов, организованных миссионерской комиссией при Епархиальном совете города Москвы и культурно-просветительского проекта «Академия», познакомиться с которым можно на портале academy.su. Видеозапись производится при поддержке портала pravmir.ru , за что ему особая благодарность.

Жизнь нескольких поколений, в том числе и моя, прошла под песни Владимира Семеновича. Мой отец привозил эти пластинки из зарубежных командировок, собирал их. И еще с тех давних пор остались какие-то закладки, а иногда и загадки, которые разрешаются иногда лет через тридцать.

Тема встречи сразу вводит нас в пространство его ролей, сыгранных в театре на Таганке. Наиболее известна его роль Гамлета, в которой он в последний раз в жизни вышел на театральную сцену. Но там же в последние годы он играл и Свидригайлова, о чем известно меньше.

Такое название темы мне представляется уместным, потому что и внутренний путь Высоцкого проходит сквозь гамлетовские метания, поиск смысла и тайную надежду на нетрагический выход из ситуации к исповедальному и уже предсмертному, очень горькому признанию Свидригайлова в том, что он сам, Свидригайлов, ничего не может сделать, не может никак разорвать кольцо страстей, в котором он оказался.

В песнях Высоцкого эта тональность обреченности и бессилия все резче звучит во второй половине его жизни. Да, он ушел, в том числе, потому что не мог справиться со своими зависимостями, что причиняло, в первую очередь, ему самому страшную совестную боль.

Вот почему сегодня одна из моих задач – донести простую мысль, что Высоцкий все же не равен своим ошибкам, страстям и падениям, что это не было ни сутью, ни содержанием, ни смыслом его жизни.

Скорее, напротив, как и Достоевскому, ему очень много удалось сделать вопреки — именно потому, что он это преодолевал и боролся. В какой-то мере ему это удавалось, другое дело, что до конца не получилось. В рамках того, что ему было дано, он сделал очень много, гораздо больше тех, кто ныне снимает про него похабные фильмы.

Несколько лет назад на редкую, может быть, уникальную, особенность поэтики Высоцкого обратила мое внимание Марина Андреевна Журинская, известный лингвист и редактор журнала «Альфа и Омега». Она назвала ее семантической компрессией, то есть, смысловым сжатием, умением кратко, в предельно лаконичных формах выразить колоссальное содержание, добиваясь удивительной емкости текстов.

Сама Марина Андреевна когда-то с нами разбирала песенку, к которой нечасто обращаются исследователи творчества Высоцкого, – про снайпера, который через 15 лет после войны спился и сидит в ресторане. Давайте попробуем восстановить контекст, общую картину того, что происходит.

А ну-ка бей-ка, кому не лень.
Вам жизнь копейка, а мне мишень.
Который в фетрах, давай на спор:
Я — на сто метров, а ты — в упор.

Не та раскладка, но я не трус.
Итак, десятка — бубновый туз!
Ведь ты же на спор стрелял в упор,
Но я ведь снайпер, а ты тапер.

Куда вам деться? Мой выстрел — хлоп,
Девятка в сердце, десятка в лоб!
И черной точкой на белый лист
Легла та ночка на мою жизнь.

Реконструируем эту ситуацию. Среди нас есть любители стрелять метко, люди, увлекающиеся и страйкболом, и лазертагом. Но не только им очевидно, что тот, кто начинает речь со слов: «А ну-ка бей-ка, кому не лень. Вам жизнь – копейка, а мне мишень!», — убежден, что он стреляет неплохо, что он снайпер. Что происходит дальше?

Который в фетрах, давай на спор:
Я — на сто метров, а ты — в упор.

Обращаясь в ресторане к случайному собеседнику, спившийся снайпер зарабатывает себе на выпивку. Но в чем заключается пари?

Не та раскладка, но я не трус.
Итак, десятка — бубновый туз!
Ведь ты же на спор стрелял в упор,
Но я ведь снайпер, а ты тапер.

На стене он помещает карту и предлагает, вероятно, из пистолета попасть в деталь рисунка, нанесенного на нее. Поэтому «девятка в сердце, десятка – в лоб». Сам он бьет со ста метров, а своему визави предлагает попасть с гораздо более близкой дистанции. Если вспомнить узор на лицевой стороне указанных карт, станет ясно, что эта задачка мало кому по зубам. И перед нами как на ладони – вся история человеческой жизни, да, по слову Марины Цветаевой, «не сбывшейся», не сложившейся, но ведь и мастерство не пропьешь.

То, что Высоцкий начинал с песен дворовых, блатных, означает, в частности, что ему приходилось учиться в нескольких словах передавать суть. В кругу друзей, взрослевших в лихие послевоенные годы, никто не стал бы слушать многословные арии ни о чем. В одном из интервью Высоцкий говорит о бессодержательности популярной в те годы песни с интригующим началом «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда…». И он всегда стремился уйти от трескучей бессмыслицы к реальной драме, накалу эмоций, к тому, что Карл Ясперс называл «пограничными ситуациями», являющих людей такими, каковы они суть на самом деле, без прикрас, к их выборам и готовности платить за них по всем счетам.

В другой песне Высоцкого его герой так поясняет, кем ему приходится его товарищ: «Ты меня ведь спас в порту». Это больше, чем дружба. Это судьба. В этих трех словах – целый пласт жизни и отношений, за которыми стоит очень многое.

Благодаря такой семантической компрессии, умению сжимать смыслы и вкладывать содержание, на порядок отличающееся от того, что вынесено в стихотворении на первый план, от той, казалось бы, понятной и самоочевидной картинки, которая проходит перед нашим внутренним взором в первые мгновения прослушивания песни, Высоцкий вслух высказывался о вещах, куда более серьезных, рискованных и просто опасных и для поющего, и для слушающего в те годы, когда за мысль можно было схлопотать срок, и немалый.

Вот вроде бы смешная, шуточная песенка, где, на первый взгляд, повествуется о событиях весьма архаичных, но на самом деле более чем современных в ту эпоху, когда Хрущев провозгласил торжество коммунизма через 30 лет, а Брежнев, «съевший» Никиту Сергеевича, потом не стал предшественника опровергать. Итак, это еще ранний Высоцкий:

Много во мне маминого,
Папино — сокрыто,-
Я из века каменного,
Из палеолита!

Но, по многим отзывам
Я умный и не злой,
То есть, в веке бронзовом
Стою одной ногой.

Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки:
В первобытном обществе я
Вижу недостатки,

Просто вопиющие
Довлеют и грозят,
Далеко идущие
На тыщу лет назад!

Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют:

Ходишь — озираешься,
И ловишь каждый взгляд,
Но только зазеваешься,
Глядь, тебя едят!

Прежде всего, сразу обращает на себя внимание поразительные составные рифмы. Иосиф Бродский отмечал, что у Высоцкого очень совершенные, редкие, уникальные рифмы, которые мы часто не замечаем, увлеченные и захваченные ритмом и смыслом его песен. Вот здесь:

Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки:
В первобытном обществе я
Вижу недостатки…

Или:

Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют.

Если же обратиться к содержанию, то перед нами вроде бы какая-то пародия от лица древнего человека. Но ведь она повествует и про эру коммунизма, которая, наступает, и обращает нас туда, назад, обратно, в первобытный век в плане того, что все общее и всем достанется. Но главное, увы, как резонно заметил Воланд, несмотря на все пафосные социальные эксперименты, люди к лучшему не изменились. Реальность той эпохи, в которой жил Высоцкий, да и сейчас – это реальность мира, который во зле лежит и всячески превозносится по этому поводу:

Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют.
Ходишь – озираешься,
И ловишь каждый взгляд,
Только зазеваешься –
Глядь, тебя едят!

И тут не надо ничего допевать – песенка спета и в ней все сказано про нас. Еще более жесткая сатира, такой горький диагноз происходящего в стране, — «Утренняя гимнастика». Эта песенка вышла на пластинке, там было четыре песни, в их числе – «Утренняя гимнастика», «Что случилось в Африке». Это редкий случай, когда диск Высоцкого выпустили в в Советском Союзе. Но потом поняли, что издали, и уже после этого ему, мягко говоря, не очень-то давали зеленый свет.

Он страдал, хотел признания, но его не было. Вернее, не было официального признания. В песне, которую мы сейчас прослушаем, есть драйв, но я прошу отметить ключевые для той эпохи слова, боюсь, впрочем, что они, сейчас все более актуальны:

Вдох глубокий, руки шире.
Не спешите — три, четыре!
Бодрость духа, грация и пластика!
Общеукрепляющая,
Утром ободряющая –
Если жив пока ещё,
гимнастика!

Составная рифма – пока еще.

Если вы в своей квартире,
Лягте на пол — три, четыре!
Выполняйте правильно движения!
Прочь влияние извне —
Привыкайте к новизне!
Вдох глубокий, до изне-
можения!

Еще одна мощная рифма на переносе слова.

Очень вырос в целом мире
Гриппа вирус — три, четыре!
Ширится, растёт заболевание.
Если хилый — сразу в гроб!
Сохранить здоровье чтоб,
Применяйте, люди, об-
тирание!

Разговаривать не надо —
Приседайте до упада,
Да не будьте мрачными и хмурыми!
Если очень вам неймётся —
Обтирайтесь, чем придётся,
Водными займитесь процедурами!

Не страшны дурные вести,
Начинаем бег на месте,
В выигрыше даже начинающий.
Красота – среди бегущих
Первых нет и отстающих!
Бег на месте общепримиряющий.

Но что в этой песне является содержательным посланием Высоцкого?

— «Не страшны дурные вести, мы в ответ бежим на месте».

В одной из редакций – «Начинаем бег на месте». Это точный диагноз брежневской эпохи, когда все уже просто зависло в безвременье.

У Высоцкого есть очень печальные слова об этой эпохе: «Мы – дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас».

Об этом же у него же в цикле песен к диску про Алису в стране чудес повествует «Баллада об обиженном времени». Там есть такая вполне апокалиптическая строка: «Но колеса Времени стачивались в трении…».

Давайте прислушаемся к этой балладе:

Приподнимем занавес за краешек –
Такая старая, тяжелая кулиса:
Вот какое время было раньше,
Такое ровное — взгляни, Алиса!
Но… плохо за часами наблюдали
Счастливые, И нарочно
Время замедляли Трусливые,
Торопили Время, понукали Крикливые,
Без причины Время убивали Ленивые.
И колеса Времени
Стачивались в трении,-
Все на свете портится от тренья…
И тогда обиделось Время –
И застыли маятники Времени.

Вот вам XX век перед нами.
И двенадцать в полночь не пробило,
Все ждали полдня, но опять не дождалися,-
Вот какое время наступило –
Такое нервное,- взгляни, Алиса!
И… на часы испуганно взглянули Счастливые,
Жалобные песни затянули Трусливые,
Рты свои огромные заткнули Болтливые,
Хором зазевали и заснули Ленивые…

Финальная строфа, как часто у Высоцкого, в конце дает нам ключ ко всему тексту:

Смажь колеса Времени –
Не для первой премии,-
Ему ведь очень больно от тренья!
Обижать не следует Время,-
Плохо и тоскливо жить без Времени.

Вот это безвременье, «бег на месте, общепримиряющий» — это, скажем аккуратно, не подарок судьбы. Вот эта песенка, эта баллада, написана была уже после 70-х годов.

Это безвременье тревожно, потому что на воле, как и в тюрьме (вспомним тюремно-блатной цикл раннего Высоцкого) ничего не происходит.

Наум Коржавин, давший очень глубокое интервью, посвященное поэтике Высоцкого, говорит о том, что это было отчаянное время гулкой пустоты.

Высоцкий, конечно, поднимал людей, но не с целью выйти на какие-то диссидентские акции, хотя он с диссидентами дружил, а с тем, чтобы они перешли в иное измерение смыслов, включили голову, и от этого тотального патернализма, этатизма, растворения в государстве, которое навязывалось сверху под видом забот об общенародном строительстве социализма, все-таки вернулись к себе и взяли судьбу в свои руки, как Вадим Туманов, друг Высоцкого, который, отсидев на Колыме, начал, чтобы досрочно выйти из лагерей, мыть золото артельным методом, стал одним из основоположников кооперативного движения в СССР, и затем не раз предлагал брежневеющему правительству тот путь развития экономики, который в итоге, был отвергнут советской номенклатурой, но дал китайское чудо в сопредельной стране.

И эта песенка о как раз об этом нашем, говоря языком Михаила Бахтина, персональном «не-алиби в бытии».

И жирафов тесть брюзжит:
«Видали остолопа!..»
И ушли к бизонам жить
С жирафом антилопа.

Поднялся галдеж и лай,
Только старый попугай
Громко крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»

Я пропускаю несколько строф. Вот финальные.

Пусть жираф был не прав,
Но виновен не жираф.
А тот, кто крикнул из ветвей:
«Жираф большой — ему видней!»

Я думаю, что в любое время, при любой власти Высоцкий, конечно, будет не в фаворе у оных властей, потому что то, о чем он поет, подрывает их счастливую элитарную безмятежность.

Дальше больше. Владимир Семенович ищет все новые метафоры, позволяющие ему входить, вглядываться, вслушиваться в то, что происходило со страной и народом. И происходит, увы, в наши дни. Итак, песенка вроде бы про заповедник, но это метафора, причем открытая.

Бегают по лесу стаи зверей —
Не за добычей, не на водопой:
Денно и нощно они егерей
Ищут веселой толпой.

Звери, забыв вековечные страхи,
С твердою верой, что все по плечу,
Шкуры рванув на груди как рубахи,
Падают навзничь — бери не хочу!

Сколько их в кущах,
Сколько их в чащах
Ревом ревущих,
Рыком рычащих!

Рыбы пошли косяком против волн
Черпай руками, иди по ним вброд!
Сколько желающих прямо на стол,
Сразу на блюдо – и в рот!

Рыба не мясо – она хладнокровней,
В сеть норовит, на крючок, в невода:
Рыбы погреться хотят на жаровне,
Море — по жабры, вода — не вода!

Сколько их в дебрях,
Сколько их в чащах
Сколько ползущих,
Сколько летящих!

Птица на дробь устремляет полет
Птица на выдумки стала хитра:
Чтобы им яблоки всунуть в живот,
Гуси не ели с утра.

Вот финал этой песни, он длинный.

Шкуры — не порчены, рыба — живьем,
Мясо без дроби — зубов не сломать,
Ловко, продуманно, просто, с умом,
Мирно — зачем же стрелять!

Каждому егерю – белый передник!
В руки – таблички: «Не бей!», «Не губи!»
Все это вместе зовут — заповедник,
Заповедь только одна: не убий!

Но сколько в дебрях,
Рощах и кущах
И сторожащих,
И стерегущих,
И загоняющих,
В меру азартных,
Плохо стреляющих,
И предынфарктных,
Травящих, лающих,
Конных и пеших,
И отдыхающих
С внешностью леших,
Сколько их, знающих
И искушенных,
Не попадающих
В цель, разозленных,
Сколько бегущих,
Ползущих, орущих,
В дебрях и чащах,
Рощах и кущах.

Сколько дрожащих,
Портящих шкуры,
Сколько ловящих
На самодуры,
Сколько типичных,
Сколько всеядных,
Сколько их, хищных
И травоядных,
И пресмыкающихся,
И парящих,
В рощах и кущах,
В дебрях и чащах!

Думаю, лучшего диагноза политбюро и всему СССР поставить было нельзя.

Отмечу, что тема заповедника ведь находит свое продолжение в песенке про козла отпущения. В ней каждый слушатель мог бы сказать власть предержащим от лица этого козлика: «всех на роги намотаю и по кочкам разнесу. Это мне грехи отпускать, это я – козел отпущения».

Но важно, что от этой очень мощной сатиры, конечно, очень сильно настораживавшей политработников и прочих привластных бездельников, Высоцкий переходит к какому-то другому осмыслению происходящего.

Есть одна песня, которая меня терзала несколько десятилетий. Я не специалист по Высоцкому, я вообще здесь дилетант, который что-то услышал и хочет поделиться. Может быть, для кого-то, кто издавна был погружен в высоцковедение, это не было проблемой. Для меня это проблемой было.

Я хочу предложит послушать песню, которая называется «Корсар». Меня в ней донимал финал, последняя строка. О чем она? Давайте попробуем сообразить.

А если не выйдет, я вам дам две подсказки, может быть, они помогут нам отгадать. Это ответ на «Заповедник» и на «Козла отпущения». Она была написана для кинофильма «Мой папа – капитан», то есть предполагалось, что он выйдет в свет, будет услышан страной, ничего цензура предосудительного там не увидит, не обнаружит – и действительно, это так, — но очень уж у нее странный финал. Именно он, как часто бывает у Высоцкого, раскрывает ретроспективно все, что было до, объясняет, является ключом. Но этот ключ очень хорошо спрятан этот ключ, чтобы цензура его не нашла, а думающий слушатель таки обнаружил.

Четыре года рыскал в море наш корсар,
— В боях и штормах не поблекло наше знамя,

Четыре года… — это первая подсказка

Мы научились штопать паруса,
И затыкать пробоины телами.

За нами гонится эскадра по пятам,
На море штиль и не избегнуть встречи,
Но нам сказал спокойно капитан:
«Еще не вечер, еще не вечер.»

Вот развернулся боком флагманский фрегат
Ответный залп на глаз и наугад —
Вдали пожары, смерть — удача с нами.

Из худших выбирались передряг,
Но с ветром худо, и в трюме течи,
А капитан нам шлет привычный знак:
«Еще не вечер, еще не вечер.»

Сейчас будет вторая подсказка.

На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз
И видят нас от дыма злых и серых,
Но никогда им не увидеть нас
Прикованными к веслам на галерах.

Неравный бой, корабль кренится наш.
Спасите наши души человечьи,
Но крикнул капитан: «На абордаж!
Еще не вечер, еще не вечер».

Кто хочет жить, кто весел, кто не тля
Готовьте ваши руки к рукопашной!
А крысы пусть уходят с корабля
Они мешают схватке бесшабашной.

И крысы думали: «А чем не шутит черт?»
И в тьму попрыгали, спасаясь от картечи,
А мы с фрегатом становились к борту борт.
Еще не вечер, еще не вечер.

Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза,
Чтоб не достаться спрутам или крабам,
Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах
Мы покидали тонущий корабль.

Но нет! Им не послать его на дно.
Поможет океан, взвалив на плечи,
Ведь океан — он с нами заодно,
И прав был капитан — еще не вечер.

Вот это: «Но нет! Им не послать его на дно».

— Корабль – это страна.

— Какой корабль?

— Эта шхуна и ее команда…

— Разве? Обратите внимание на слова «Ведь океан-то с нами заодно. Но нет, им не послать его на дно».

Поможет океан, взвалив на плечи,
Ведь океан — он с нами заодно,
И прав был капитан — еще не вечер.

— Вот это последняя ключевая строфа, она о чем она говорит? Даю еще одну подсказку, может быть, она поможет вам сообразить что-то о том, от лица кого спета эта песня.

Высоцкий: «… сегодня представление. Двойная цель преследовалась. Меня Любимов посадил около стены, чтобы я сидел с гитарой».

— Тут стихи Пастернака, но в них есть…

Высоцкий: «Не какого-то Гамлета датского мы будем играть, а просто какого-то человека, которого зовут Гамлет, который мог жить тогда и сейчас».

— Появление «Корсара».

Высоцкий: Эпиграф: «Но продуман распорядок действий» – это самое главное в этом спектакле, потому что все заранее предрешено, все известно, чем это кончится, поэтому этот Гамлет много знает, он отличается всезнанием, он знает, к чему он приходит, к какому концу, и что ему его не избежать. Поэтому есть другая краска у этого Гамлета.

— Я сразу поясню, что театр на Таганке играл и работал в брехтовском ключе, это был театр Бертольда Брехта, ярмарочный, площадной театр, в котором очень важно было не облечься в костюмы, воспроизводящие реальность пьесы или украсить сцену так, чтобы казалось, что это эпоха Гамлета, — а, играя в джинсах и в свитерах, включить воображение зрителя, чтобы он дорисовал в голове все эти детали. Бертольд Брехт, поясняя свою концепцию театра, говорит, что актер не перевоплощается в ту роль, которую играет, как полагалось бы в театре Немировича-Данченко, а, скорее, играет, сохраняя внутреннюю дистанцию. Как, знаете, театр кукол – там есть кукла, которая играет, есть голос, который озвучивает, и есть актер, который связывает куклу – голос, действия и общее впечатление создает, но он на некоторой дистанции от этой куклы. Поэтому Гамлет, — мы сейчас слышали, как Высоцкий об этом рассказывает, в его интерпретации, — он уже знает, чем он закончит, что он идет к смерти, что эта смерть неотвратима и никуда от нее не уйти, что у него нет вариантов. Он понимает, что его путь идет вниз, что он разваливается, он погибает, погибает внутренне, это важно понимать. Не физическая смерть страшна. Гораздо более страшна смерть внутренняя, он об этом скажет в стихотворении «Гамлет», мы еще об этом поговорим, в ключевом для нашей встречи сегодня. Поэтому ему очень созвучно стихотворение Пастернака, сейчас он его будет исполнять, и в нем есть подсказка к «Корсару», в стихотворении, которое он спел фактически.

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.

— Вот это место, которое, может, что-то нам подскажет в «Корсаре»:

Если только можно, авва отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

Высоцкий: Тут начинает двигаться занавес, и всех нас перед началом спектакля, участвовавших в прогоне, сметает в сторону, и потом уже начинается действие.

— Поясню. Это было настоящей находкой Любимова на Таганке: над сценой был закреплен тяжелый из верблюжьего волоса занавес, причем это были квадраты с разным узором темного цвета, коричневые, скорее, причем вся конструкция была довольно сложной – там был рельс сверху, перемещался все время, и он образовывал пространство. Поэтому, когда Высоцкий наносит удар шпагой и поражает Полония, он прошивает этот занавес, и видно Полония и Высоцкого – он образует сложную геометрию, географию замка в Эльсиноре и того, что вокруг и внутри замка происходит.

Но вернемся к вопросу. Удалось ли все же вам разгадать «Корсара»? Ведь здесь уже прямым текстом Высоцкий говорит через стихотворение Пастернака.

На меня наставлен сумрак ночи,

Тысячью биноклей на оси.

Кто может так может сказать? Только актер, который играет Гамлета. Надо понимать, что есть роль, и есть актер, который видит мир глазами своего героя, но при этом остается актером. Это брехтовское стихотворение у Пастернака. От лица такого актера, который не исчезает в роли, а остается самим собой, написано это стихотворение.

Четыре года плавал в море наш корсар…

— Итак, правильный ответ. «Корсар» — это песня о театре на Таганке.

— Я то же хотел сказать.

— Чудесно, не стоило себя сдерживать ☺  Доказательство тому – песня, спетая на этом четырехлетии. Ставлю запись:

Высоцкий: У нас было четырехлетие, и меня не было здесь…

— Это, наверное, пятилетие или какой-то другой юбилей. Запись велась. Высоцкий выступает перед актерами и перед Любимовым, вот его речь предваряет эту песню.

Высоцкий: У нас было четырехлетие, и меня не было здесь. Нет, я был на четырехлетии. На пятилетии я не был. Была написана песня, которая называется «Корсар», она называется «Еще не вечер!»

 

Четыре года рыскал в море наш корсар…

Конечно, рыскал в море. И тогда все встает на свои места. И тот фрегат, с которым они борт о борт – я думаю, что это система. Я думаю, что театр на Таганке был самый свободный в нашей стране, ему разрешалось делать то, что другим не давали. Это была витрина Советского Союза, для Запада открытая, поэтому они гастролировали. Любимов был, конечно, на высоте. Безусловно, актеры тоже, и они очень много сумели сказать, и очень много дали сил и вдохновения нашему народу, чтобы идти дальше. Высоцкий не участвовал в разных диссидентских посиделках, акциях и прочее, но он их поддерживал стихами. Естественно, он ни на какие компромиссы не шел ни с органами, но, будучи выездным, он просто помогал лекарствами, привозил из-за границы, куда не выпускали людей.

Дмитрий Быков сопоставляет поэтику Высоцкого и жизнь, кстати, Беллы Ахмадулиной. Белла подписывала все заявления в защиту репрессируемых, и ей за это ничего не было. Как-то ее терпела советская власть, может быть, в силу того, что у нее был абсолютно бескомпромиссный и при этом не зловредный характер, ее как-то терпели, любили.

Высоцкий петиций не подписывал. По мысли Дмитрия Быкова и тот, и другой, и она, и он, они себя сжигали дотла, конвертируя это пламя в творчество… По-другому они не могли писать, им надо было себя зажать в такие клещи, в такие тиски, что только из них можно было что-то сказать.

Но в этой песне, что мы видим? Корсар четыре года рыскал, а кто прильнул к биноклям, трубам? Чьи это сотни глаз?  – это зрители.

Но нет, нам не послать его на дно.
Поможет океан, взвалив на плечи,
Ведь океан-то с нами заодно,
Еще не вечер, еще не вечер!

Тогда, что такое океан? Та самая страна, о которой вы говорите, народ. Вот этот народ, на него надежда у Высоцкого здесь, что их услышат, что их послание будет прочитано, воспринято, и это эхом отзовется. Это одно решение проблемы всеобщей неустроенности. Решение через театр, в формате высокой культурной миссии.

Но Высоцкий, конечно, не сводим к театру, он гораздо больше театра. Более того, в последние годы, многие об этом пишут, он уже не то, что тяготился театром, но он, конечно, жил не только театральными ролями и даже не только ролями в кино.

Он все больше уходил в песню, в тексты, он понимал, что он поэт, что он великий поэт, он это осознавал. Правда, поэт, не признанный официальными властями, но он все острее чувствовал этот конфликт между собой самим и той системой, которая создавала массу препон. Ведь не только Высоцкий, очень многие люди погибли – Шукшин, которому не дали фильм поставить, и много чего не дали. Из друзей Высоцкого – Анпилов, Геннадий Шпаликов, который покончил собой, сценарист фильма «Я иду, шагаю по Москве», замечательный поэт. Они были друзьями.

Это то поколение, многие из которых ушли. Кто в запой, кто в загул, кто в суицид. Но не от большой радости это делалось, это не гедонисты, скажем прямо. Это люди, которых так прижало, что было непонятно, что делать, и невозможно было не искать ответ. Отсюда песенка «Горизонт».

Чтоб не было следов — повсюду подмели…
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте!
Мой финиш — горизонт, а лента — край земли,
Я должен первым быть на горизонте.

Условия пари одобрили не все
И руки разбивали неохотно.
Условье таково, чтоб ехать по шоссе,
И только по шоссе — бесповоротно.

Наматываю мили на кардан
И еду параллельно проводам.
Но то и дело тень перед мотором
То черный кот, то кто-то в чем-то черном.

Я знаю — мне не раз в колеса палки ткнут,
Догадываюсь, в чем и как меня обманут.
Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут
И где через дорогу трос натянут.

Но стрелки я топлю — на этих скоростях
Песчинка обретает силу пули,
И я сжимаю руль до судорог в кистях,
Успеть, пока болты не затянули!

Наматываю мили на кардан
И еду вертикально к проводам.
Завинчивают гайки… Побыстрее!
Не то поднимут трос, как раз где шея.

И плавится асфальт, протекторы кипят,
Под ложечкой сосет от близости развязки.
Я голой грудью рву натянутый канат.
Я жив! Снимите черные повязки!

Кто вынудил меня на жесткое пари,
Нечистоплотны в споре и расчетах.
Азарт меня пьянит, но так и говорит:
«Я торможу на скользких поворотах».

Наматываю мили на кардан
Назло канатам, тросам, проводам…
Вы только проигравших урезоньте,
Когда я появлюсь на горизонте!

Мой финиш – горизонт по-прежнему далек,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом.
Канат не пересек мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колесам.

Меня ведь не рубли на гонку завели,
Меня просили: «Миг не проворонь ты,
Узнай, а есть предел — там, на краю земли,
И можно ли раздвинуть горизонты?!»

Наматываю мили на кардан…

Вот здесь, с одной стороны, можно вспомнить список фильмов, в которых не дали Высоцкому сыграть, которые были, из-за него, в том числе, положены на полку – это десятки фильмов, в которых не дали его песням прозвучать тоже. Можете представить, человек пишет цикл песен, и они не попадают в фильм. Иногда сам фильм кладут на полки, страдает не только Высоцкий, но и режиссер и вообще весь проект. Это нам сейчас кажется, вот он с чиновниками что-то не поделил, а чиновники на него охотились, как на всех мыслящих остальных людей, весьма азартно.

Да, Высоцкого не репрессировали, но ведь некоторых сажали. Например, уже, правда, после его смерти, буквально через год, семь лет получила замечательная поэтесса Ирина Ратушинская – ей дали семь лет за четыре стихотворения о Боге, которые она написала. Это было формальное обвинение. Реально, конечно, за участие в собраниях диссидентского общества. Она здесь пыталась кого-то защищать. Но в суде ей вменили в вину четыре стихотворения о Боге и дали семь лет мордовских лагерей.

Но и там она осталась человеком. Их, таких политических собрали со всей страны, она была уже верующей тогда. Есть книжечка «Серый цвет надежды», которую я очень советую всем советую прочесть. Она не вышла ни разу по-русски в печатном виде в России.

В интернете, естественно, есть, можно увидеть. Но она сама считает, что как раз КГБ, потом ФСБ не позволили этой книжке выйти. Там она описывает, как она из 7 лет 4,5 отсидела, как они сопротивлялись этой системе и победили. Правда, цена вопроса – она весила 38 килограмм, когда ее выпустили, вернее, ее Горбачев выменял на зерно у Рейгана в Рейкьявике по бартеру. «Заодно, – говорит, – отпустите таких заключенных», – потому что она умудрялась писать стихи даже там, и они публиковались в Штатах в эмиграции русской.

Просто надо понимать, что Высоцкий тоже ходил по этому краю – ему было, о чем сказать, и были те, кому это сильно не нравилось, как и сейчас не нравится. Когда мы слышим:

Меня ведь не рубли на гонку завели,

Меня просили : «Миг не проворонь ты,

Узнай, а есть предел — там, на краю земли,

И можно ли раздвинуть горизонты?!»

Мы понимаем, что многие люди себя в этих словах найдут. Я думаю, что отец Андрей Кураев, который тоже Высоцкого любит более чем, большая часть его жизни, уже сейчас можно сказать, что большая, она прошла под этим девизом, что бы про него ни придумывали окружающие интерпретаторы, изыскивая массу поводов, чтобы предположить, что ему славы не хватает, денег не хватает, забыв о том, что каждый меряет по себе.

Зная отца Андрея очень давно, могу сказать, что его мотивация во всех случаях – и в последние годы, и когда он с рериховцами боролся фактически один, и с иннэновцами, которые конец света предвещали, она такая, по Высоцкому.

То, что Высоцкий когда-то от лица своего песенного героя о себе и своей ситуации, ложится на сердце людям в очень широком спектре ситуаций разных жизненных, и люди находят здесь себя и, благодаря этому идут дальше, не отчаиваются.

Потому что у Высоцкого еще, конечно, колоссальная энергия, экспрессия, можно сказать, драйв, за которым внутренняя правота. Это, может, даже важнее успеха. Успеха может не быть, но если ты нужное дело делаешь, все остальное не страшно.

 

Сам виноват — и слезы лью,

И охаю –

Песенка про чужую колею всем известна, я думаю, каждый в жизни проходил и такие отрезки.

Попал в чужую колею

Глубокую.

Я цели намечал свои

На выбор сам,

А вот теперь из колеи

Не выбраться.

Крутые скользкие края

Имеет эта колея.

….

Прошиб меня холодный пот

До косточки,

И я прошелся чуть вперед

По досточке.

Размыли краешки ручьи

Весенние,

Там выезд есть из колеи –

Спасение!

Я грязью из-под шин плюю

В чужую эту колею.

Эй, вы, задние! Делай, как я.

Это значит – не надо за мной.

Колея эта – только моя!

Выбирайтесь своей колеей!

Там есть такие слова, они выпали, что «размыли края ручьи весенние – там выезд есть из колеи, спасение».

Мы сейчас все чаще слышим, что Перестройка была роковой ошибкой, величайшей катастрофой, распадом Советского Союза на части – и в этом есть своя правда, конечно, но то, что эта перестройка назрела и перезрела, это тоже надо признать.

Было два сценария – или страна просто вообще исчезнет окончательно, потому что уже началось вымирание, и все; или что-то поменяется.

Пошли вторым путем, но, правда, цена вопроса – распад Советского Союза, что, конечно, жаль, но хуже было бы остаться в болоте, в котором ни перспектив, ни путей.

Когда мы учились, я помню себя в третьем классе, среди моих одноклассников, в соседнем параллельном классе был человек, ее звали Соня, девочка, которая не пошла, не поступила в пионеры. Это была позиция, уже тогда она была верующей православной христианкой.

Так вот ее отец получил восемь лет за то, что он написал – он экономистом был довольно серьезным и он дал анализ происходящего в экономике страны, из которого следовало, что она идет к катастрофе. Это был год, наверное, 1982-1983, андроповщина, еще до перестроечных лет. Вот он это увидел, об этом сказал и получил восемь лет только за то, что осмелился вслух сказать то, к чему мы шли. Я помню, как все боялись с ней общаться, звонить по телефону. Она выстояла.

Это просто, чтобы мы понимали, с каким Левиафаном приходилось иметь дело. Песни Высоцкого, в том числе, давали людям надежду, давали внутренние силы не растворяться в этой утопии, в этатизме, а оставаться самими собой.

Сейчас это более чем актуально, если вы иногда включаете телевизор и видите киселевские пятиминутки ненависти, вы должны признать, что вновь идет промывка мозгов по полной программе, и тональность та же самая и манипуляции те же. Значит, Высоцкий, тем более, актуален в наши дни.

Но дальше самое, наверное, важное, что он идет дальше и понимает, что проблема не только снаружи. Да, есть вся эта политическая ерунда, вся эта дурацкая совершенно ситуация, в том числе, в стране, созданная институтами власти, порожденная ими, которые не сменяются, которые стареют, брежневеют, как тогда говорили. Знаете анекдот той эпохи?

Вернулся наш космонавт, его спрашивают: «Вы вышли в открытый космос. Что вас больше всего поразило там?» – «Безбрежность».

Безбрежность, да. Но Высоцкий начинает замечать какие-то более серьезные проблемы, более глубокие. «Песня конченого человека» об этом.

 

Истома ящерицей ползает в костях,

И сердце с трезвой головой не на ножах.

И не захватывает дух на скоростях,

Не холодеет кровь на виражах.

И не прихватывает горло от любви,

И нервы больше не в натяжку, хочешь – рви.

Провисли нервы, как веревки от белья,

И не волнует, кто кого – он или я.

Я на коне: толкани – я с коня.

Только «не», только «ни» у меня.

Не пью воды, чтоб стыли зубы, питьевой,

И ни событий, ни людей не тороплю.

Мой лук валяется со сгнившей тетивой,

Все стрелы сломаны – я ими печь топлю.

Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так…

Не вдохновляет даже самый факт атак.

Я весь прозрачный, как раскрытое окно,

И неприметный, как льняное полотно.

Вообще-то, это идеал буддизма – полный отказ от всего, выжигание желаний в себе. Аскетика буддизма строится на этом, потому что для Будды, как вообще для любого религиозного и философского сознания первична боль, с этим все согласятся, и буддисты первые, и мы согласимся, христиане.

Но проблема, что с этим делать? Буддизм отвечает на этот вопрос так: боль вызвана тем, что мы к чему-то стремимся, мы чего-то хотим, идем навстречу нашим желаниям. Но в итоге то, что мы получаем, всегда отличается от того, к чему мы шли: мы хотели любви, получили секс; хотели славы, получили шум, и так далее.

Поэтому Будда об этом и говорит – что то, к чему ты тянешься, тебя утопит или этого нет, ты должен сжечь желания. Раз желания тебя втягивают в пространство боли – сожги желание, сожги этот мост, перестань даже говорить, даже слово надо уничтожить, погрузиться в полное молчание.

Когда Будда общается с людьми, он нисходит со своей высоты сюда, к нам, чтобы поделиться этой вестью, что надо все в себе выжечь и истребить, все-все желания. Потому что мир – это вообще сцепление дхарм – таких первоэлементов, случайное сцепление и человек тоже. Поэтому ни души у него нет и ничего нет вообще.

Его сознание – это такое облако, которое рассеется в момент смерти все. В этом смысле буддизм – это такое, если хотите, интеллектуальное самоубийство, волевое угасание, ведущее к нирване.

Высоцкий, конечно, не буддист, поэтому то, о чем он сейчас поет, для него это не радость, не вдохновение, а это очень горькое самоощущение, потому что все, к чему ты шел, оно рассыпается в руках, а что делать, непонятно, вообще говоря.

 

Я на коне: толкани – я с коня.

Только «не», только «ни» у меня.

Не ноют раны, да и шрамы не болят —

На них наложены стерильные бинты.

И не волнуют, не свербят, не теребят

Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.

Устал бороться с притяжением земли,

Лежу – так больше расстоянье до петли,

И сердце дёргается, словно не во мне,

Пора туда, где только «ни» и только «не»!

А ведь Высоцкий вроде бы такой потрясающей силы человек, Марина Влади пишет об этом в своей книге «Владимир или Прерванный полет». Что физически он был очень сильным. Есть видео, где он на руках делает стойку.

Среди близких мне людей есть первый чемпион по карате Виктор Васильевич Смекалин. У них на Маяковке был такой клуб карате, где Алексей Борисович Штурмин – один из основоположников, основателей этого спортивного направления в СССР давал им уроки, учил всему, а потом получил за это большой срок.

Так вот и Смекалин, и Штурмин рассказывали, как Высоцкий к ним приходил. Он его помнит, он говорит, что он был очень сильный, что все этому удивлялись, не каждый из них мог «крокодила» сделать, Высоцкий мог.

Но при всей удивительной внутренней мощи Высоцкий был человеком очень ранимым, понимающим, что он ходит по грани. Вы знаете, что он лежал и в клинике психиатрической. Поэтому песенки о сумасшедшем доме из опыта написаны своего личного.

И талант немереный, невероятный, и работоспособность колоссальная – человек, который пахал и спал при этом три часа в сутки.

Марина пишет, что нагрузка была невероятная — и роли театральные, и встречи с друзьями, потом до 4-5 утра пишет, в 8-ми опять на ногах и побежал. Нужно было иметь колоссальное здоровье, чтобы все это делать.

Он же еще выступал, он же еще летал, он же еще и писал, он участвовал в съемках. И больше того, он брал на себя много задач. Имея славу, имея возможность выезжать за рубеж, он очень многим людям привозил запчасти для машин, лекарства, вещи просили привезти друзья разные. Выбивал квартиры для тех, кому их не давали чиновники, но уже, имея известность, и так далее. Огромная колоссальная нагрузка на нем была, он все это тянул, но при этом, конечно, это один из примеров того, что рефлексия – попытка понять, что ты делаешь, и для чего ты здесь, она его тоже не покидала. И ответы были далеко не всегда радужные и положительные, скорее всего, чаще – нет.

Есть песня, называется «Прерванный полет». Вы знаете, он у Шемякина записал цикл песен. Михаил Шемякин – это его друг во Франции, русский эмигрант, замечательный художник. Эта композиция «Пороки» у нас на Болотной площади –  его рук дело, Шемякина.

 

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел.

Потрусили за ствол — он упал, упал…

Вот вам песня о том, кто не спел, не спел

И что голос имел — не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады,

И со случаем плохи дела, дела

А тугая струна на лады, на лады

С незаметным изъяном легла.

Он начал робко — с ноты «до»,

Но не допел её, не до…

Недозвучал его аккорд, аккорд

И никого не вдохновил…

Собака лаяла, а кот

Мышей ловил…

Здесь именно об этом, о том, что есть вещи, пострашнее системы внешней, они гораздо глубже и не столь очевидны.

А дальше поразительнейшее, мне кажется, это один из самых, может быть, серьезных текстов Высоцкого – это его редкая запись. Это стихотворение «Мой Гамлет», в котором он пытается понять происходящее с Гамлетом, и через это – происходящее с нами. Если позволите, я его целиком поставлю, оно длинное, 4,5 минуты, но оно потребует внимательного вслушивания.

Я только малость объясню в стихе

На все я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе,

В поту и нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли,

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно прямо в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы – короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные дети.

Мы видим, как подрастающий человек входит в состояние редкостного хамства, глумления над всеми, ощущает власть. Знаете, как дракончик подрастает? Это его Гамлет, Гамлет Высоцкого. А что происходит дальше, где разворот? Сначала мы видим, как разрастается то, что естественно для всех нас на самом деле – ощущение власти, возможность душить и давить, доминировать. Это мы бы назвали синдромом альфа-самца. У Гамлета, в понимании Высоцкого это все происходит. Но что происходит дальше, что, собственно, и делает Гамлета Гамлетом?

 

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал — мне будет сказано: «Царуй!»

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом,

Шут мертв, теперь: «Аминь! Бедняга Йорик!..»

Посмотрите, как раскрывается тема смерти в постановке на Таганке и во многих экранизациях этих фильмов. В этот момент Гамлет, кто бы его ни играл, держит череп Йорика, шута, в руках и обращается к нему.

Наверное, вы помните, с чего начинается «Гамлет», сюжет, завязка. Отец Гамлета, его тоже зовут Гамлет, является в образе призрака молодому принцу и говорит: «Твой дядя меня отравил, убил», – и призывает к мести. Гамлет не сразу эту программу мести начинает реализовывать, воплощать.

Сначала пытается понять, так это или нет, но когда понимает, что это так, он отрабатывает эту программу мести и погибает в результате тоже, потому что он не дорастает до Евангелия – он не смог простить, Гамлет. В этом трагедия Гамлета – именно Гамлета сейчас уже.

Мир, конечно, вывихнут, и король-убийца не вправе на престоле сидеть, но именно здесь у Гамлета происходит сбой. Добиваясь справедливости, он ошибается. Поэтому тут сложно сказать, насколько сам Гамлет безупречен, скорее нет. Но что дает Гамлету возможность это понять? Что очеловечивает полновластного повесу?

В интерпретации Высоцкого разворотной точкой послужила смерть, воплощенная в черепе шута:

Шут мертв, теперь: «Аминь! Бедняга Йорик!..

Эта смерть, с которой он соприкасается, взяв череп в руки, — в трагедии Гамлет оказывается около могилы, которую копает гробовщик, чтобы похоронить Офелию в этой могиле, и там находят случайно череп Йорика, разговор об этом. Дальше мы видим, как начинает меняться герой, от лица которого Высоцкий произносит этот монолог, происходит внутренний разворот.

 

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, привилегий:

От этих хватательных рефлексов, от хотелок человек отказывается. Но вопрос, куда дальше идти?

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,

Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых, и гончих,

Я от подранка гнал коня назад

И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днем

Все больше походили на бесчинства,

В проточных водах по ночам, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век, и люди в нем

Не нравились, и я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный, как паук,

Все постигал: недвижность и движенье,

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда повсюду им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над словами «быть, не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед,

В него мы стрелы мечем – в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Пошел на зов, сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

Смотрите, как потрясающе:

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

Когда-то упомянутый сегодня отец Андрей Кураев обратил мое внимание на этот образ:

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти – все наши гормоны, все наши инстинкты, хотелки «вниз влекли, в могилу». Это подъем, безусловно, преодоление примитивного гедонизма, потребления и прочего-прочего всего, что нас расчеловечивает. А вот дальше у Гамлета не получается:

В непрочный сплав меня спаяли дни

Едва застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все, и, как они,

Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью – есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,

Я наплевал на датскую корону,

Но в их глазах за трон я глотку рвал

И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,

В рожденьи смерть проглядывает косо.

А мы все ставим каверзный ответ

И не находим нужного вопроса.

Если хотите, это диагноз и нашей цивилизации – подстановка каверзных ответов на место нужных вопросов. Но, смотрите, Гамлет перерастает свой инстинкт альфа-самца, принца, который при всех возможностях доходит до невероятной высоты и потом падает в месть, он сомневается.

Потому что Гамлета у Шекспира точит мысль: «Этот призрак, который явился, он не бес ли?» Второй момент, может ли бес говорить правду.

В «Макбете» ведь ведьмы говорят правду, пузыри земли, как их именует Шекспир, они говорят правду, но эта правда приводит Макбета к гибели, потому что она провоцирует его на то, чтобы убить короля Дункана, завладеть троном, потом убивать всех, кто стоит на пути к трону, чтобы власть удержать, и потом погибнуть.

И там этот Макбет размышляет в конце самом, что эти ведьмы, силы зла откровенные, явившиеся ему, они говорили правду, но не всю правду, и говорили так, чтобы его втянуть в погибель.

Вообще-то, Макбет – это герой изначально. Это герой, который был верен королю, сокрушил интервентов и мятежников и был всяческого уважения достоин, и он рассыпается, погибает. Поэтому для Гамлета в пьесе Шекспира тоже не очень понятно явление его отца, этого призрака – это явление чье? Случайно ли он исчезает с криками петуха, этот призрак? Что за этим стоит?

И вот похоже, что это все-таки явление никак не из райского мира, это явление из ада, из мира зла, создание, о котором мы даже до конца не знаем на самом деле, кто это, которое приводит Гамлета к гибели. Притом, что он, конечно, осуществляет месть и уносит вместе с собой туда душу короля.  Погибает и королева, в которой он пытается пробудить покаяние. И вот Высоцкий об этом нам рассказывает.

Его собственный путь на самом деле – это тоже путь человека, который пытался как-то завязать со своими зависимостями, справиться с ними, иногда это получалось, но в конце концов, оказалось, что морфий даже его силу воли превозмог.

Вот об этом две его более поздние песни. Одна называется «Куда ни втисну душу» – это запись Шемякина.

 

Куда ни втисну душу я,

– вот это уже, конечно, повестка Свидригайлова, если хотите, его ситуация: человека, который головой отличался светлой, голова у него работала, но с собой ничего поделать не мог. В какой-то момент понял, что, что бы он ни вытворял, на каких бы он руках ни ходил перед возлюбленной Дуней, ничего кроме омерзения и брезгливости он не может вызывать у нее как любовник, но при этом она исполнена сострадания и любви к нему, покрывающей это все, но из любви не эротической, не страстной любви, а любви просто христианской, высокой человеческой любви.

Это его приводит к самоубийству, потому что таким, какой он есть, он уже не может жить, а другим он стать не хочет, и не видит выхода.

А в перспективе банька с пауками – это страшная вечность, в которой только пауки, и неслучайно эту вечность потом мы увидим в кошмаре Маргариты в «Мастере и Маргарите». Это вечность, уготованная Мастеру, это очень мрачная и страшная вечность, вот туда шагает Свидригайлов. И Высоцкий тоже эту перспективу понимает, она его совершенно не устраивает, он не хочет так уходить, это вообще не его путь, но не очень получается сопротивляться.

… куда себя ни дену,

За мною пёс — Судьба моя, беспомощна, больна.

Я гнал её каменьями, но жмётся пёс к колену,

Глядит – глаза навыкате, и с языка слюна.

Морока мне с нею:

Я оком тускнею,

Я ликом грустнею,

И чревом урчу,

Нутром коченею,

А горлом немею –

И жить не умею,

И петь не хочу.

Должно быть, старею?

Пойти к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну,

Но жаль её, голодную, ласкается, дрожит.

Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну,

Она, когда насытится, всегда подолгу спит.

Тогда я гуляю,

Петляю, вихляю,

Я ваньку валяю,

И небо копчу,

Но пса охраняю –

Сам вою, сам лаю,

О чём пожелаю,

Когда захочу.

Нет, не постарею,

Пойду к палачу –

Пусть вздёрнет скорее,

А я приплачу.

Бывают дни – я голову в такое пекло всуну,

Что и Судьба попятится, испугана, бледна.

Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну,

С тех пор – ни дня без стакана. Ещё ворчит она:

«Закуски – ни корки!

Мол, я бы в Нью-Йорке

Ходила бы в норке,

Носила б парчу… »

Я ноги – в опорки,

Судьбу – на закорки:

И в гору, и с горки

Пьянчугу влачу.

Когда постарею,

Пойду к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Дальше самое страшное.

Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком,

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик:

Хамила, безобразила и обернулась Роком,

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

Мне тяжко под нею,

Гляди, – я синею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

«Не надо за шею!

Не надо за шею!!

Не надо за шею!!!

Я петь не смогу!»

Судьбу, коль сумею,

Снесу к палачу –

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

 

Год написания песни 1976 – это год, когда в этом или в следующем, в этом интервале, согласно разным свидетельствам в жизни Высоцкого появился морфий. Вероятно, его выводили из запоев — когда врачи снимали его с алкогольной зависимости, чтобы купировать болевой синдром, кололи опиаты. Так или иначе, это время, когда начинается летальная зависимость уже наркотическая, с которой он борется, но у него плохо получается. И вот следующая песня «Две судьбы», она как раз уже об этом, когда он уже эту проблему увидел, это задолго до смерти, за четыре года.

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете

по учению,

Жил бездумно, но при деле,

Плыл, куда глаза глядели,

по течению.

Думал – вот она, награда,

Ведь ни веслами не надо,

ни ладонями.

Комары, слепни да осы

Донимали, кровососы,

да не доняли.

Слышал с берега в начале,

Мне о помощи кричали,

о спасении.

Не дождались, бедолаги,-

Я лежал, чумной от браги,

в отключении.

 

Если говорить о жанре – то это исповедь. Надо понимать, что Высоцкий в некоторых песнях своих последнего пятилетия, может, последнего десятилетия, он какие-то вещи проговаривает уже не из образа летчика или подводника, но уже впрямую о себе, это такая исповедальная экзистенциальная лирика.

И он уже понимает, что жизнь подходит к пределам, ему это не сильно нравится все, вот он такие вещи о себе говорит, которые бы не всякий рассказал. Если помните, эта тема появляется у любимого Высоцким позднего Есенина.

 

(01:25:00 – 01:25:55) звучит песня

Тряханет ли в повороте,

Завернет в водовороте –

все исправится.

То разуюсь, то обуюсь,

На себя в воде любуюсь –

очень нравится.

Берега текут за лодку,

Ну а я ласкаю глотку

медовухою.

После лишнего глоточку

Глядь — плыву не в одиночку,-

со старухою.

Опять же если вернуться к Шекспиру, эти инфернальные силы, силы зла, духовного зла имеют свойства появляться там, где их не очень-то хотели бы видеть и вообще не ждут. Высоцкий рисует сюрреалистичную картину, всерьез размышляет о том, что происходит внутри тебя. Это по сути визуализация того, что с тобой случилось, и того, как эта страсть разрастается и начинает переваривать тебя же, перемалывать и пожирать.

И пока я удивлялся,

Пал туман и оказался

в гиблом месте я,

И огромная старуха

Хохотнула прямо в ухо,

злая бестия.

Я кричу, – не слышу крика,

Не вяжу от страха лыка,

вижу плохо я,

На ветру меня качает…

— Кто здесь? Слышу, отвечает:

— Я, Нелегкая!

Брось креститься, причитая,

Не спасет тебя святая

богородица:

Тот, кто руль и весла бросит,

Тех Нелегкая заносит –

так уж водится!

Обратите внимание, насколько точно здесь в контексте Высоцкий говорит или встраивает в эту строфу этот к нему обращенный голос «Нелегкой»: брось креститься, не спасет тебя святая Богородица.

Здесь важен адресант. Мы еще несколько раз, мы дальше будем об этом говорить, увидим, что для Владимира Семеновича понимание этих слов и переживание не является внешним, это не только для рифмы, это что-то более серьезное. И в этом контексте тоже совершенно правильно эти слова употребляются.

Я впотьмах ищу дорогу,

Красивая сейчас будет рифма:

Медовухи понемногу,

только по сту пью,

По сто грамм имеется в виду, не все эту рифму считывают.

А она не засыпает,

Впереди меня ступает

тяжкой поступью.

Вон, споткнулась о коренья,

От такого ожиренья

тяжко охая.

И у нее одышка даже,

А заносит ведь – туда же,

тварь нелегкая.

Вдруг навстречу нам живая,

Хромоногая, кривая,

морда хитрая.

И кричит: «Стоишь над бездной,

Но спасу тебя, болезный,

слезы вытру я!»

Я спросил: — Ты кто такая?-

А она мне: — Я Кривая,

воз, мол, вывезу,

— И хотя я кривобока,

Криворука, кривоока,

Я, мол, вывезу!

Я воскликнул, наливая:

— Вывози меня, Кривая!

я на привязи!

Я тебе и жбан поставлю,

Кривизну твою исправлю –

только вывези!

И ты, маманя, сучья дочка,

На-ка, выпей полглоточка,

больно нервная.

Ты забудь меня на время,

Ты же толстая – в гареме

будешь первая.

И упали две старухи

У бутыли медовухи

в пьянь, истерику.

Я пока за кочки прячусь,

Я тихонько задом пячусь

прямо к берегу.

Лихо выгреб на стремнину

В два гребка на середину

ох, пройдоха я!

Чтоб вы сдохли, выпивая,

Две судьбы мои,

Кривая да Нелегкая!

Знать, по злобному расчету

Да по тайному чьему-то

попечению

Не везло мне, обормоту,

И тащило, баламута,

по течению.

Мне казалось, жизнь – отрада,

Мол, ни веслами не надо,

ох, не надо

ох, пройдоха я!

…Удалились, подвывая,

Две судьбы мои –

Кривая да Нелегкая!

В общем, песенка, конечно, нелегкая, но что-то о Высоцком говорит, и о той боли, которой многие поздние песни исполнены, тоже, что за ними ощущение несвободы, вызванное зависимостями его, он от этого страдал, это не кураж, это боль. Интересно то, что в те же годы примерно, чуть раньше, чуть позже Высоцкий пишет песню, это 1978 год, в котором пытается найти выход.

Мне об этом рассказывал Куклачев-старший, создатель театра кошек – уникальный совершенно человек, который впервые в истории человечества сумел с кошками создать цирковые номера. Они были дружны с Высоцким. Он говорил: «Я так же точно погибал». У него была мировая известность в те же примерно годы.

И он говорил: «Меня стало разносить – и выпивка, и прочее». Его спасло христианство: «Я успел прийти в церковь, а Володя не успел. Он тоже пришел бы. Я бы, может быть, и сам мог помочь, но просто только первые шаги сам делал».

Потому что масштаб зла и того внутреннего распада, который мы видим здесь, он только человеческим усилием непреодолим. Конечно, Марина его вытаскивала, он сам лечился, это известно. Но был настолько талантлив, что умудрялся даже персонал убеждать в том, что ему нужен морфий.

Когда в последние месяцы жизни он оказался в клинике, Марина организовала ему во Франции лечение в очень хорошей клинике, где его сняли с ломки, помогли преодолеть физическую зависимость, и он написал там последние стихи. Целый цикл, очень большой интересный цикл стихов записал, но там же он сумел убедить, я уж не помню, через каких знакомых случайно приходивших туда или не случайно – а убеждать он умел, он был гениальный актер, если ему было что-то надо, он умел этого добиться – туда, в закрытую клинику, где была охрана, где было все зарешечено и попробуй что-то притащить, ему люди из Советского Союза доставляли морфий, летчики привозили, и он там начал колоться. Когда это выяснилось, его выгнали из клиники. Это было за два месяца до смерти Высоцкого.

Но там, именно в этой клинике, он записал стихотворение, в котором есть молитва, я думаю, мы можем его прочесть, называется оно так «Михаилу Шемякину – другу и брату посвящен сей полуэкспромт». Шемякин записал много песен Высоцкого, за что ему огромная благодарность от всех нас. Называется «Две просьбы». Я прочитаю его, записи этой нет, есть только текст.

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня,

Но вместо них я вижу виночерпия,

Он шепчет: «Выход есть – к исходу дня

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердия

Отпустят, и расплавится броня!»

Я — снова я, и вы теперь мне верьте, я

Немного попрошу взамен бессмертия,

Широкий тракт, холст, друга, да коня,

Прошу покорно, голову склоня:

Побойтесь Бога, если не меня,

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

Далее он уже напрямую обращается к Творцу мироздания, пусть и в стихотворной форме.

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани,

Не отмечай в своем календаре или

В последний миг возьми и измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли,

И чтобы агнцы жалобно не блеяли,

Чтоб люди не хихикали в тени.

От них от всех, о, Боже, сохрани,

Скорее, ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли!

Париж, 1 июня 1980 года

Тем самым, для Высоцкого Бог – это не абстракция. Он часто в песнях, мы сейчас увидим, к этой теме обращается. Он перед Ним ходит. Он дальше пойти не успел. Почему, есть разные объяснения. В том числе есть разные гипотезы о том, был ли Высоцкий крещен, одна из них мне кажется наиболее вероятной.

Ответ был – да, крещен, но крещен у армян, в Армянской Апостольской Церкви. Причины две. Первая – его мачеха Евгения была армянкой.

Он ей хотел сделать приятное таким образом, притом, что мама не знала, был ли он крещен, она считала, что нет, Нина Максимовна. С другой стороны, у него был друг Кочарян, с которым они ездили, это известно, на легковой машине в Армению. А тогда, в то время было принято креститься подальше от центра, потому что если в центре, и об этом могли узнать органы, и возникали проблемы.

А у Высоцкого, как раз перед этой поездкой в Армению в театре на Таганке две девицы покрестились, и Любимову намылили шею в горкоме. В частности, именно в силу этих причин Аверинцев Сергей Сергеевич венчался со своей супругой в Тбилиси для того чтобы здесь, в Москве, это не аукнулось. Аверинцев крестился в православной церкви, он был православным христианином, но Высоцкий вряд ли эти нюансы различал, поэтому не исключено, что Высоцкий действительно крестился в Армении.

Некоторым отголоском этого может служить воспоминание Марины Влади, которая какие-то вещи пропускала мимо внимания.

Сама она была индифферентна, равнодушна к теме религии. Она смотрит на Высоцкого здесь сверху вниз и немножко издевается, вспоминая, что, когда они вместе с Высоцким ездили по Армении, они заходили в Армении в эти брошенные храмы. И что он, будучи подшофе, начинал обращаться к святым и бить поклоны, креститься.

Для нее это повод выразить такое фи – по пьяной лавочке такие вещи, вообще, неуместны. Но у нас на Руси есть пословица: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Во всяком случае, сложно предположить, что на пустом месте Высоцкий вдруг так начинал реагировать на изображения древние или не очень древние, не суть важно, в армянских храмах. Поэтому все же думаю, он был крещен, но это, скорее, был культурный выбор, как у Мандельштама.

Мандельштам, преодолевая свое иудейство, косноязычность этого иудейства, скорее, то, что оно не было встроено в культуру, в великую русскую культуру, он принимает крещение, но не в православии, о чем писал Аверинцев, чтобы не выглядеть таким коллаборационистом, который для удобства жизни стал «выкрестом», как тогда называли людей из евреев, крестившихся в Православной Церкви, чтобы получить некоторые бонусы от государства.

Чтобы этого не было, чтобы не войти в массу и не слиться с толпой, Мандельштам крестится у лютеран, в лютеранской церкви, но при этом для него это реальный выбор. Сначала культурный, потом он дорастает до молитвенной жизни. Его переписка в последние годы жизни с женой совершенно поразительная – по тональности это письма оптинских старцев, где он об этом пишет «Храни тебя Христос» и многие другие вещи.

Так же, похоже, рассуждал и Высоцкий, для него это первоначально выбор культурный, может быть, он хотел приятное мачехе сделать, у них были хорошие отношения. А вот дальше начинается некий внутренний рост. Я думаю, что вам всем памятна песня «Я не люблю», где есть такие слова:

Я не люблю насилия и бессилия,

Вот только жаль распятого Христа.

Первоначально там было «И мне не жаль распятого Христа», что вполне логично, в эту строфу это так и ложится.

Я не люблю насилия и бессилия,

И, как подтверждение этого, раскрывая тему – и распятого Христа, где сочетается насилие и бессилие на Голгофе.

И мне не жаль распятого Христа.

Насилие с внешней стороны и бессилие со стороны Христа и «мне не жаль». Так вот, ему вторая жена Людмила и Борис Можаев, замечательный русский писатель из той шукшинской когорты, которую сейчас относят к консервативному крылу, сказали: «Что же ты пишешь? Это же очень больно нам, людям, для которых Христос – не пустой звук». И Высоцкий в ответ на это исправил строку и очень был расстроен, извинялся: «Я просто не подумал об этом, я о другом писал». Финальная, каноническая версия этого стихотворения последняя, которую он потом пел:

Вот только жаль распятого Христа.

В 1978 году он пишет песенку, по-моему, только одна ее запись сохранилась, для него она программная. Во всяком случае, он за эту песню огребает как поэт от мэтров той эпохи, видимо, Андрея Вознесенского, как можно предположить. В более позднем стихотворении 1979 года, которое называется «Мой черный человек», тоже важное для Высоцкого, он откликается на эту критику его. Его критиковали, он на это откликается с болью и пишет:

Мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья, известные поэты.

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

И лопнула во мне терпенья жила,

И я со смертью перешел на ты,

Она давно вокруг меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен,

Коль призовут – отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято.

Я это понял все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята,

Мне выбора, по счастью, не дано.

В общем, здесь понятно, о каком суде идет речь: «Я от суда скрываться не намерен, коль призовут – отвечу на вопрос». В этом 1979 он переживает клиническую смерть, у него сердце остановилось на гастролях, но почему здесь, в этом «Мой черный человек», в одном из программных текстов вплывает

Мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья, известные поэты.

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

Что это за «кричу — торчу»? Откуда эти рифмы? Это песня, которая называется «Мне судьба до последней черты, до креста…», всего одна запись ее сохранилась, насколько я знаю. Это песня опирается на монорифму, сквозную рифму. Она начинается так:

Мне судьба — до последней черты, до креста,

Спорить — до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та!

Что лабазники врут про ошибки Христа,

В то время 1978 год – это апогей брежневизма, брежневской эпохи, это повсеместные политинформации. И в те годы такие слова дорогого стоили. Там и продолжение очень значимое. Можно послушать, запись не очень качественная, но слова можно различить.

Мне судьба до последней черты, до креста,

Спорить — до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та!

Что лабазники врут про ошибки Христа,

Я долго искал этих лабазников, думал, что это за лабазники у Высоцкого, откуда они взялись. Нашел, в ранних стихотворениях и даже в песенке у него есть такой кусочек, такое двустишие.

Ваш кандидат, а в прошлом он лабазник,

Вам иногда устраивает праздник.

Когда глядишь на наш Олимп политический, особенно на министра-предшественника Шойгу, и на некоторых других товарищей, ничего не могу с собой поделать, эти строки всплывают.

Но так или иначе, а «лабазники врут про ошибки Христа». Кто же врал про ошибки Христа? Вся эта партийная публика, скажем так, которая при партии тусовалась и окучивала мозги населения. Это их он называл лабазниками, которые врут про ошибки Христа. Вообще говоря, это вызов всей этой системе, довольно жесткий вызов.

 

Что пока ещё в грунт не влежалась плита,

Триста лет под татарами – жизнь еще та,

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

От намерений добрых и бунтов тщета,

Пугачевщина, кровь – и опять нищета!

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта,

Повторю, даже в образе злого шута!..

Что не стоит предмет, да и тема не та,

Суета всех сует – всё равно суета.

Дальше он пытается объясниться с нами о том, для чего он жил, сам Высоцкий, и на что он надеется там уже, когда его жизнь закончится. Он понимает, что она недолго продлится, это 1978 год.

Только чашу испить не успеть на бегу,

Даже если разлить — всё равно не смогу.

Или выплеснуть в наглую рожу врагу,

Не ломаюсь, не лгу – все равно не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу.

Что же с чашею делать – разбить? Не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу,

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу,

Другу передоверивши чашу, сбегу.

Смог ли он её выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу,

Никому не скажу, при себе сберегу.

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И весёлый манер, на котором шучу.

Вообще-то говоря, эта просьба в силе.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И весёлый манер, на котором шучу.

Потому что, конечно, Высоцкий стал голосом не просто эпохи, а сотен миллионов человек и не только в России, в Советском Союзе живших, и сейчас остается. Его словами, его мыслями, его образами, его метафорами, в общем, мы живем и мыслим.

Мы через эту призму воспринимаем мир и принимаем какие-то решения, поэтому его поэтика стала частью народной души, если хотите, если так можно выразиться, нашей ментальности – людей, говорящих по-русски.

Примечательно, что Высоцкого многие поэты-профессионалы ставят ниже Окуджавы. Не то, что ниже, они говорят, что поэтом был, конечно, Галич и, конечно, Окуджава. Высоцкий где-то не дотягивает. Наверное, они правы. Они это говорят, не осуждая, не говорят, что он лучше или хуже, и действительно, если говорить о поэзии, были и другие в то время, более талантливые или в чем-то более изощренные и изысканные авторы.

Но народ все-таки именно Высоцкого поет и сейчас помнит в большей степени. Хотя, конечно, слава Богу, мы помним и Галича, и Окуджаву, и других авторов. Наверное, здесь есть некоторый повод задуматься, что сказал Высоцкий, с чем, почему? Помимо того, что он в кино играл роли свои некоторые, в этом причина.

 

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу!

На ослабленном нерве я не зазвучу –

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу.

Лучше я загуляю, запью, заторчу!

Всё, что ночью кропаю, в чаду растопчу.

Лучше голову песне своей откручу,

Но не буду скользить, словно пыль по лучу.

Если все-таки чашу испить – не судьба,

Если музыка в песне не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,

Я умру и скажу, что не все – суета.

Вот эта песня попала под раздачу – не стоит рифмовать «кричу-торчу», и он, конечно, переживал, для него это было важно. Тем более, что у него и книг не было изданных. И он в «Мой черный человек» эту реплику вставляет.

Мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья, известные поэты.

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

Для него это было важное стихотворение. В 1975 году в замечательной песне «Купола российские» Высоцкий поет:

В синем небе, колокольнями проколотом,

Медный колокол, медный колокол

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал.

При всех наших перипетиях церковной жизни современной, когда начинают бурчать, что понастроили разных храмов, на тюрьмы не хватает денег, а вы храмы стоите. Одним из ответов и эти слова могут служить:

Купола в России кроют чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал.

В конце этой песни он эти слова по-другому произнесет:

Залатаю душу золотыми я заплатами,

Чтобы чаще Господь замечал!

Конечно, для Высоцкого не случайные слова.

И совершенно неслучайно в одной из песен он нарушает правила русского языка в пользу богословия, причем догматического. Начало песни все помнят.

 

Их восемь, нас двое — расклад перед боем

Не наш, но мы будем играть!

Сережа, держись! Нам не светит с тобою,

Но козыри надо равнять.

Я сейчас сразу перешагиваю через последующие строфы к этой.

Ведь им друг без друга нельзя.

Архангел нам скажет: «В раю будет туго».

Но только ворота — щёлк!

Мы Бога попросим: «Впишите нас с другом

В какой-нибудь ангельский полк!»

Вот сейчас посмотрите, у кого есть чувство языка, или кто помнит правила, как он здесь нарушает правила русского языка, но в пользу смысла, который вложен в эти слова.

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

Чтоб выполнил волю мою:

Пусть вечно мой друг защищает мне спину,

Как в этом последнем бою.

Расслышали, нет? Здесь неправильное сказуемое поставлено, с позиции формальной, с позиции правил русского языка, потому что

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

То есть их, чтобы, соответственно, они выполнили волю мою. Я попрошу Васю, Петю, Женю, чтобы они выполнили мою просьбу. А у Высоцкого – чтобы выполнил. Почему? Нам понятно, христианам, что Бог троичен и при этом един, поэтому единственное число здесь уместно и правильно. Я это говорю потому, что для Высоцкого эти смыслы не были закрыты, он в этом разбирался, может быть, как поэт, потому что он за слово отвечал свое. Но я полагаю, потому что он отчасти этой жизнью тоже жил.

Например, Леонид Мончинский – это соавтор, они вместе с Высоцким написали книгу «Черная свеча» – первую часть вместе, вторую часть он писал уже сам после смерти Высоцкого, — вспоминал, что, когда они жили в Сибири и Высоцкий у них бывал, так вот Мончинский вспоминал, как они читали утреннее правило, а Высоцкий с ними вставал, молитвы не читал, но слушал.

Мог бы не вставать, его никто к этому не понуждал, они дружили, все это было совершенно ненавязчиво, люди скорее скрывали свою веру. А у Высоцкого была потребность, он вместе с ними вставал на молитву и Евангелие тоже читал. Поэтому какие-то вещи, конечно, Высоцкий для себя понял, и через Шекспира он к этому не мог не прийти, через общение с людьми, с близкими.

Известно, что последняя его пассия, Оксана, за которой ухлестывал Высоцкий уже в самый последний год своей жизни, будучи женат на Марине Влади, она вспоминает, что он ей предлагал повенчаться, чтобы как-то обозначить, что для него это серьезные отношения. Хотя, конечно, его тоже раздирало на части, потому что он был связан с Мариной Влади и любовью, и целой эпохой собственной жизни. И здесь тоже не хотел казаться ветреным любовником. Это все я говорю к тому, что если бы человек был вне традиции, не был причастен к христианству, идея повенчаться ему бы в голову просто не пришла.

Известно, что Высоцкого отпевал священник, отец Александр в храме Рождества Иоанна Предтечи на Красной Пресне. Чем он при этом руководствовался, я не знаю. Но в те времена было попроще, справок о крещении не запрашивали, да и сейчас редко запрашивают. Но посчитал возможным и нужным Высоцкого отпеть – родственники просили, заказывали отпевание. Сам батюшка уже помер этот, человек он был замечательный. Он же крестил потом отца Андрея Кураева. Он был очень светлый человек, его очень любили. Из многих его достойных событий в его жизни ему, в том числе, довелось отпевать Высоцкого и крестить Кураева. Но я думаю, мы можем здесь положиться на него и, наверное, или поминать Высоцкого, или хотя бы свечу за него поставить могли бы.

Вот еще одна вещь, тоже редкая песня звучит – песня Солодова – это из фильма, который был снят в Югославии. Про то, как фашисты посадили наших военнопленных за баранки бензовозов, чтобы перевезти горючее для танков в Италию, так по сюжету выстроен фильм.

Поскольку там везде кишели партизаны, чтобы бензовозы не подожгли, русских использовали как заложников. Герой Высоцкого там отказывается по этим правилам играть, которые гитлеровцы навязывают, в итоге они его бросают под колеса, и его переезжает бензовоз, он погибает под колесами этой машины. Ему мстят за то, что он создал ситуацию, в которой погиб гитлеровский офицер, конвоировавший его в этой машине.

Так вот там есть еще один, для меня очень сильный эпизод. Советские военнопленные пытаются сопротивляться, они перепиливают кандалы, наручники, и когда это в одной из машин вскрывается, тогда водитель направляет бензовоз в пропасть и погибает вместе с офицером, который выявил замысел группы сопротивления. Высоцкий там поет песню, у которой очень серьезный конец. Я сейчас всю песню ставить не буду.

В дорогу — живо! Или — в гроб ложись.

Да! Выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь —

Мы к ней для верности прикованы цепями.

Приговорены через позор, через измену.

Мы к долгой жизни приговорены через позор, через измену.

Но рано нас равнять с болотной слизью,

Мы гнезд себе на гнили не совьем!

Мы не умрем мучительною жизнью,

Мы лучше верной смертью оживем!

Поэтому, конечно, водораздел между добром и злом очень четко прочерчен в песнях Высоцкого, очень много сказано о человеке, о любви, о войне. Я сознательно эти темы не поднимаю, потому что они у многих на слуху, это требует специального исследования, большой работы.

Но я думаю, первое, что нам надо понимать – это мастерство, это умение сжимать и связывать очень большие горизонты смыслов в нескольких словах – это редкий дар.

Второе, что он, конечно, трудяга был невероятный, он вкалывал по полной программе, как мало кто. Этот образ алкоголика и наркомана, который от бутылки к игле и назад – он является ложным при всех срывах, каковые были тоже, но важно отметить, что Высоцкий мог месяцами или даже годами, как вспоминает Алла Демидова, работать совершенно трезвый, здравый и светлый. Иногда были такие моменты, когда он не справлялся с собой, но отчасти можно понять, почему это происходило в той ситуации, в которой он жил.

Последнее, если говорить о Высоцком, то я думаю, что его актуальность возрастает в наши дни, потому что мы видим такой откат в рецидив, если хотите, брежневской эпохи, в плане того, что наше руководство стареет постепенно год за годом, реинкарнируя какие-то механизмы из прошлого.

Опыт выживания в такой ситуации, к счастью, у нас есть, и Высоцкий – это один из антидотов против того, чтобы окончательно утратить или смысл жизни, или волю к жизни.

Но то, что шел к вечности, к светлой вечности, тем не менее, несмотря на все свои ошибки и падения, это, наверное, тоже тезис, с которым можно было бы согласиться. У него, например, есть в одном из предсмертных стихотворений такая рефлексия или попытка понять, что происходит с ним. Он пишет о видениях, которые его окружают, он видит измены свои, его это мучает, его это сжигает.

Воспоминания кружатся,

Как комариный рой,

А мне смешно до ужаса,

Мой ужас – геморрой.

Видения все страшнее,

Страшат величиной,

То с нею я, то с нею

Смешно, иначе – ной.

Вообще, душа видит себя уже на грани жизни, переходя к вечности. А он это описывает, он находится в палате, то ли после запоя, то ли после того, как у него лопнул сосуд в горле, где его выводят из этого состояния, и он остается в живых. Таких было несколько историй, когда в больнице его просто спасали фактически в последний момент. Это он написал за месяца полтора до смерти.

Жизнь — алфавит: я где-то

Уже в «це-че-ша-ще»,-

Уйду я в это лето

В малиновом плаще.

Малиновый плащ был как раз той одеждой, которую он носил во Франции, когда его в последний раз Марина пыталась вывести из зависимости наркотической.

Но придержусь рукою я

В конце за букву «я»

Еще побеспокою я!

Сжимаю руку я.

Смешно мне в голом виде лить

На голого ушат,

А если вы обиделись —

То я не виноват.

Палата — не помеха,

Похмелье — ерунда,

И было мне до смеха

Везде, на все, всегда!

Часы тихонько тикали,

Сюсюкали: сю-сю…

Вы — втихаря хихикали,

А я — давно вовсю!

Это 1980 год за месяц-полтора до смерти. Тогда же в этом же году он пишет, по-моему, 11 июня, стихотворение, его нашли на столе у Высоцкого, последние строки которого выражают его надежду, наверное, и нашу тоже.

Мне меньше полувека — сорок с лишним,

Я жив, двенадцать лет тобой

(он обращается к Марине Влади)

и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.

Есть вариант, где он пишет: «Я знаю, что ответить перед ним». Я думаю, что для нас, христиан, что хорошо – то, что можно не только читать и восхищаться или наоборот возмущаться по поводу автора, но что мы можем о нем помолиться.

Я думаю, что эта просьба Владимира Семеновича, «может, кто-то когда-то поставит свечу» – она тоже к нам обращена, и мы могли бы ее поставить.

А может быть, даже его помянуть, уповая на то, что Господь все видит. Даже если не был крещен раб Божий Владимир, то соответственно, эта записка не в суд нам пойдет. Если все-таки крещение он принял, тогда наша молитва, наша забота об этом человеке будет услышана, в том числе, через церковное поминовение литургическое. Потому что многие люди через Высоцкого пришли и к вере, и к Богу, и к смыслу своей жизни.

Высоцкий – это один из родников, который питает русский рок, многих авторов – и Кинчева, и Башлачева, и Цоя отчасти, безусловно, Бутусова и Шевчука, который просто некоторые вещи Высоцкого спел уже в наши дни. Я думаю, что многие люди будут черпать там какие-то образы и метафоры.

Еще прошу прощения, как в прошлый раз, за то, что, наверное, вы уже устали, потому что уже больше двух часов я вам рассказываю и Высоцкий что-то поет. Я понимаю, что это тяжело, так что простите. Сложно быть преподавателем: у него, как нажали, и полтора часа он должен отработать, а тут такая тема, что с песнями получилось почти два с половиной часа.

Может быть, есть вопросы у вас?

— Вопрос. Песня про не выпитую чашу. С точки зрения, эта чаша – это все-таки причастие?

— Нет, конечно, нет. Это никак не чаша причастия. Это, скорее, образ поэтической судьбы, это дар. Он – поэт, ему это дано, у него есть крест и служение. Его служение – это свидетельство, он свидетельствует о правде в том мире, в котором он оказался, и неправде тоже. Что правда – это правда, неправда – это неправда, что добро – добро, а зло – это зло. И он ищет, кому бы передать, кто продолжит. Вообще, эта тема у него и в ранних его вещих встречается. Это стихи, по-моему, Андрея Вознесенского, «Песня акына», в которой об этом речь идет, что этот акын, он поэт, он надеется, что на смену придет тот, кто продолжит его дело, пусть даже будет на ножах с ним.

— А почему тогда именно чаша?

— Может быть, это больше гефсиманская чаша?

— Это, конечно, не гефсиманская чаша. Это, скорее, дар, поэтический дар, которым он наделен, но и ответственен за этот дар, за это свидетельство, и надо, чтобы кто-то продолжил.

— Спасибо.

— Что такое чаша Евхаристии? Я даже сильно сомневаюсь, причащался ли, в принципе, Высоцкий в своей жизни, думаю, что нет, скорее всего, нет. Это таинство, в котором Господь выходит к нам навстречу и соделывает нас Собой, приобщает нас к Себе. В этом контексте другие образные ряды возникают. А у Высоцкого мы видим довольно точно, очень точно он использует эти слова и всегда по назначению. Поэтому здесь речь идет не о чаше Евхаристии.

— Может быть, судьбы?

— Может быть, чаша поэтической судьбы. «Другу передоверивши чашу, сбегу» – он об этом поет. Это, скорее, служение поэта. У Честертона есть замечательные слова о том, что священники посланы в мир, для того чтобы подготовить нас к смерти, а поэты, для того чтобы мы могли жить – их задача в этом во многом.

— Его пинали в той песне.

— Кого пинали?

— Когда вы поставили интересную песню, сказали, что из-за нее Вознесенский ругался.

— Рифмы там были «торчу-кричу». С позиции Вознесенского это не очень поэтично и не очень правильно.

— Только из-за этого?

— Я думаю, что, к сожалению, до смысла люди не дошли. А рифмы – это то, что бросается в глаза, у них глаз поставлен профессионально, конечно, они, видимо, ему такое замечание сделали. Он переживал, ему было важно.

— … по лучу.

— «И не буду скользить, словно пыль по лучу». Да.

— С другой стороны, они с Вознесенским перекликаются, это бездорожье. Мы начали с того, что у Вознесенского: «Мы – дети полдорожья».

— Это не Вознесенский, это Высоцкий.

— Нет.

— «Мы – дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас».

— У Вознесенского то же самое, только про бездорожье.

— Конечно, перекликаются, потому что они из одной шинели вышли если хотите, из шинели шестидесятничества, если можно так выразиться. Они все перекликаются. Это действительно плеяда великих поэтов. Некоторые из них стали бардами, исполнителями авторской песни.

Высоцкий себя бардом не считал, но прежде всего, потому что он был профессиональным актером, в отличие от бардов-любителей, но, во-вторых, он себя относил ближе к городскому романсу, к авторской песне – то, что он делает, это достаточно далеко от бардов.

Но, так или иначе, не будем забывать о том, что Вознесенский очень помогал Высоцкому, и Высоцкий очень уважал Андрея Вознесенского, его стихи он читал в некоторых спектаклях, которые они играли в театре на Таганке. Вот он к критике в адрес этого стихотворения отнесся неравнодушно, его, конечно, это задело, и он об этом пишет в стихотворении «Мой черный человек».

— Может быть, все-таки уровень позднего Высоцкого был несколько ниже, как считалось, чем у Вознесенского.

— Не знаю, кем считалось, я так не считаю.

— Он настолько проникал в сознание человека, в душу его, что, как сейчас говорят, каждая его песня была хитом. Их все запоминали, все пели, он был в каждом доме.

— Отгадаете, кто поет?

Что за дом притих,

Погружен во мрак,

На семи лихих

Продувных ветрах,

Всеми окнами

Обратясь в овраг,

А воротами —

На проезжий тракт?

Это не Высоцкий.

Ох, устать я, устал, а лошадок распряг.

Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!

Никого, – только тень промелькнула в сенях,

Да стервятник спустился и сузил круги.

— Мишалов.

— Не Мишалов.

— Шевчук.

— Шевчук, конечно.

В дом заходишь как

Все равно в кабак,

А народишко —

Каждый третий – враг.

Своротят скулу,

Гость непрошеный!

Образа в углу

Перекошены.

Двери настежь у вас, а душа взаперти

Кто хозяином здесь?

Напоил бы вином

А в ответ мне:

“Видать, был ты долго в пути,

И людей позабыл.

Мы давно так живем.

Траву кушаем,

Век на щавеле,

Скисли душами,

Опрыщавели,

Да еще вином

Много тешились,

Разоряли дом, Дрались,

вешались“.

Я коней заморил, от волков ускакал,

Укажите мне край, где светло от лампад.

Укажите мне место, какое искал,

Где поют, а не плачут, где пол не покат

Конечно, не только политические смыслы тут, но и политических хватало, потому что ответственность системы политической в нашей стране за это все тоже есть, и она велика. Поэтому каждый слышал свое. Кому-то ближе был юмор, а кому-то серьезные какие-то ноты. Я, например, каждый раз, когда заканчиваю лекцию или общение с народом вспоминаю замечательную строфу из «Песенки про Бермудский треугольник»:

Все мозги разбил на части,

Все извилины заплел,

И Канатчиковы власти

Колют нам второй укол,

Я так понимаю, поскольку мы пришли к этой строфе, наверное, надо завершать нашу встречу, иначе, я чувствую, будете меня поминать об упокоении. Спасибо вам за терпение и за проявленный героизм.