Вода живая. Опыт истолкования библейского символа водного источника

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец;

жаждущему дам даром

от источника воды живой.

Откр 21:6

Отцы Церкви часто обращались к символике предметов нашего тварного бытия, что всегда давало им ключ к постижению его таинственного надматериального “плана”. Им, причастникам дарований Божественной благодати, стяжавшим дивное право живого духовного общения со своим Создателем, весь мир виделся именно как подлинное и неразрывное единство, как гармония его чувственного и умопостигаемого уровней. Находясь в подобном неразрывном, но и неслитном единении, оба эти уровня, по мысли Святых Отцов, пребывают как бы заключенными один в другом — подобно тому, как чувственная часть личности человека, его тело, содержит в себе душу. Ибо как душа и тело в своем единстве являют одного человека, так и материальный и духовный планы бытия в своей целокупности составляют наш тварный мир. Одновременно сама умопостигаемая реальность надчувственного существования как бы “отображается” — через посредство так называемых “символических эйдосов” — в нашем чувственном земном бытии. Эти проявления, присутствующие и действующие среди нас, раскрываются чаще всего с помощью человеческой интуиции, освященной благодатью Творца.

Понятие “символ” — имеющее значение первостепенной важности как в границах всего христианского богомыслия, так и конкретно в области библейской экзегетики — берет начало от греческого sumbЈllw — ‘составляю’, ‘соединяю’. По сути, символы знаменуют собой некие “мосты”, перекинутые между двумя мирами: от зримого и воспринимаемого телесными чувствами — к незримому и постигаемому особым духовным видением. Более того, свт. Григорий Палама, например, учит о том, что “Бог устроил этот мир как некое отображение надмирного мира, чтобы нам через духовное созерцание его, как бы по некоей чудесной лестнице достигнуть оного мира”¹. А преп. Максим Исповедник прямо обозначает наш видимый “план” бытия именно как символ, образ духовного мира².

Таким образом, по точному замечанию архимандрита Киприана (Керна), для символиста “видимый мир с его явлениями и с самим человеком, со структурой его психо-физического организма есть экран, на котором отпечатлены символы вечного бытия. Надо только уметь прочитывать эти символы <…> надо расшифровывать таинственную криптограмму бытия, доступную для изощренного глаза и совершенно недоступную для чувственного зрения”³.

Говоря о человеческой интуиции как о единственно возможном способе постижения заключенных в творении символов, необходимо помнить и о том, что такое постижение попросту немыслимо без содействия умудряющей и просвещающей нас Божественной благодати. Ветхозаветный пророк, святой инок-прозорливец, богослов-церковный писатель, — все они как бы “приглядываются” при этом к окружающему их пестрому многообразию материального бытия, “выхватывая”, обретая в нем то, что связывает человека с духовной реальностью горнего мира. Так порой они неожиданно находят среди обыденных и привычных вещей их соответствие “горнему”, которое оказывается вдруг глубоким и объемным символом, связующим нас с обителями надматериальной и надвременной бесконечности.

Можно смело утверждать, что само христианское мировоззрение по своей внутренней природе глубоко символично; ведь символ — это не столько некое “слагаемое” совершающегося в Церкви общего гносеологического процесса (в рамках развития ее богословия и экзегетики), сколько целостное мироощущение, необходимо присущее всякому подлинному христианину. Да и сам человек как личность, пребывающая в единстве души и тела, может быть назван существом вполне “символическим” — соединяющим через себя и включающим внутрь себя равно и духовный и материальный “планы” мироздания. Недаром ведь Святые Отцы много и часто писали о символичности человека, отражающего в себе и образ Пресвятой Троицы, и гармоничный лад Священного Писания, и части христианского храма.

Великие богословы Православной Церкви, говоря о символе как о способе связи двух “планов” бытия, не забывают и о том, что такая связь по своей сути есть связь животворящая, действенная и развивающаяся. Символ отнюдь не статичен, не мертв; он весь — движение, устремленность к подлинному и уже навеки осуществившемуся соединению этих двух “планов”, он — реализация ожидаемого. Через такую связь, по такому пути — при встречном сближении обоих уровней бытия — человечество стремится пройти долгий путь от древних пророчеств к реальному исполнению дарованных Богом обетований, от многочисленных прозрений грядущего к их воплощению. Говоря о такой “реализации” символов, преп. Максим Исповедник, например, учит о том, что молитвенное призывание Бога именно как нашего Отца является “символом ипостасного и действительного усыновления по дару и благодати Святого Духа, когда в посещении благодати святые полагаются сынами Божиими, каковыми все они и пребудут”⁴.

Такое исполнение древних символических обетований мы и можем видеть в богодухновенном Священном Писании Ветхого и Нового Завета, где даже самые, казалось бы, обыденные и неприметные его реалии вдруг обращаются на наших глазах в многообразные составляющие великого таинства нового — христианского — века, таинства, которое благодатно осуществляется и во всей полноте Православной Церкви, и в личной человеческой молитве и богообщении. Ведь христианская эпоха и есть время действительного обретения того, что содержалось в Ветхом Завете только в качестве символов, видимых лишь духовному взору провидцев и пророков. Недаром свт. Григорий Палама говорит, что “ветхозаветные символы — это символы таинств, совершающихся теперь в чистых сердцах”⁵.

Обратимся к одному из подобных символических образов, чтобы проследить в пределах развития ветхозаветной и новозаветной истории, как происходит в преображенном через Боговоплощение мире подобное “совершение” древнейших символов. Предметом нашего рассмотрения станет образ водного источника — образ, последовательно и весьма многоразлично пронизывающий всю ткань библейского текста.

Хорошо известное древнейшее символическое восприятие водного источника как начала всяческой жизни имеет в Ветхом Завете свое весьма яркое воплощение. Причем зачастую это явление как бы сближается, соседствует с другим, также вполне символичным: ведь именно возле колодцев и источников нередко и происходит, например, знакомство тех или иных ветхозаветных лиц с женщинами, призванными вскоре стать женами и матерями великих патриархов и пророков. Образ “женщины у источника” повторяется в моисеевом Пятикнижии неоднократно: у колодца возле Нахора совершается чудесная встреча авраамова раба, присланного найти жену для Исаака, — с Ревеккой (Быт 24); возле колодца же Иаков впервые видит свою будущую жену Рахиль (Быт 29); наконец, у колодца в земле Мадиамской Моисей встает на защиту семерых дочерей священника Иофора — при этом находящаяся среди них Сепфора становится вскоре его женой (Исх 2). Все упомянутые женщины и доныне воспоминаются Православной Церковью именно как символы верности и доброчадия: ведь недаром их имена включены в одну из молитв, содержащихся в последовании таинства брака.

Издавна в возвышенной, поэтической речи образ матери, женщины нередко вообще соотносится с образами начала жизни всего мироздания, выступая порой в качестве символического знака источника существования человека. Подобное восприятие такого символа тем более характерно для культурной среды народов, говоривших на семитских и родственных с ними языках. Своеобразие этих языков заключается, в частности, в том, что специфическое “относительное” значение имен родства, которое хорошо знакомо нам по языку поэзии (ср. сын степей, дочь свободы и т. д.), здесь является чисто языковым средством создания лексических единиц. В словосочетаниях, построенных по модели “имя родства” + “имя в родительном падеже”, имена родства (“отец”, “мать”, “брат”, “сестра” и т. д.) служат своеобразным средством к оформлению новых значений. Подобные словосочетания могут рассматриваться как самостоятельные словарные единицы. Одно из таких имен родства — “мать” — во включающих его сочетаниях несет в себе прежде всего признак понятия “источник”. Например, древнееврейское ’em hadderek — ‘мать дороги’ равнозначно нашему русскому “начало дороги”⁶. Такая словообразовательная роль имен родства — причем в том самом языке, на котором и была написана большая часть Библии, — помогает обнаруживать ту духовную важность и особую символическую значимость, что присутствует всегда в появлении ветхозаветных матерей еврейского народа как раз рядом с водными источниками. Мы сталкиваемся здесь с неким весьма интересным “двойным”, “парным” символом, усиливаемым библейским писателем через многообразие его раскрытия. Заметим, однако, что целиком и полностью такое раскрытие происходит уже только в новозаветной истории. Пока же мы наблюдаем лишь “первый” уровень символизации этих образов — а именно как образов начала физического существования всего живого, в том числе и источника бытия богоизбранного народа в полном искушений и соблазнов языческом мире.

В подобном значении образ “источника” возникает в Библии неоднократно. Достаточно вспомнить о том, как, например, Иаков называет Иосифа в своих предсмертных словах отраслью “плодоносного дерева над источником” (Быт 49:22).

Вообще в Священном Писании Ветхого Завета весь народ древнего Израиля предстает перед нами именно как единое гигантское древо, стоящее возле живительного источника, питающееся от него могучими корнями и возрастающее до меры исполнения собственного призвания — принесения Плода от чрева своей Дочери — Безмужней Отроковицы. И вот здесь-то символ источника начинает обретать уже совершенно новый смысл и новое звучание. Он являет себя постепенно, раскрываясь перед нами и вознося в таком самооткровении нашу мысль все выше и выше. Все яснее и яснее видим мы, что под “источником” в Ветхом Завете чаще всего подразумевается Сам Господь. “Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лице Божие!” — восклицает Псалмопевец (Пс 41:2–3). А гораздо позднее уже бл. Августин, выражая глубинный духовный смысл этой “божественной жажды”, так перефразирует приведенные здесь библейские слова: “О! Источник жизни, Жила воды живой! Когда прииду к водам Твоей сладости, от земли сей непроходной и безводной, чтобы видеть силу и славу Твою, утолить жажду мою потоками милосердия Твоего? Жажду Тебя, Ты — Источник жизни. Насыти меня. Жажду, Господи, жажду Тебя живого Бога. О, когда прииду и явлюсь лицу Твоему?”⁷

Для всякого ветхозаветного еврея, никогда не забывавшего о многолетнем и изнурительном странствовании его предков по безводной пустыне в поисках Обетованной земли, символ источника в ряду библейских образов являлся одним из важнейших. И потому-то Господь представлялся вдохновенному Псалмопевцу именно как Животворящий Источник, избавляющий человека и от физической, и от духовной гибели. “Как драгоценна милость Твоя, Боже! Сыны человеческие в тени крыл Твоих покойны: насыщаются от тука дома Твоего, из потока сладостей Твоих Ты напояешь их, ибо у Тебя источник жизни”, — говорит Псалмопевец (Пс 35:8–10), утверждая собственное упование на благой Промысел Создателя о Своем избранном народе, на Его безграничное милосердие и снисхождение к людям.

Ветхозаветная Церковь издревле походила на некий “оазис”, маленький клочок “живой земли”, существующий посреди мертвящей духовной пустыни — в мире мрачных языческих верований и культов. И стоило только еврейскому народу начать отдаляться от бьющего посреди него и оживотворяющего его Источника — от исповедания единобожия — как тотчас же в людские сердца вселялись уныние и отчаяние, гибельное “окамененное нечувствие”. “Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды”, — обличает Свой народ устами пророка Иеремии Господь (Иер 2:13). Под такими “разбитыми водоемами”, по толкованию св. Ефрема Сирина, Библия подразумевает “или суетных и ложных богов, потому что суетна надежда на них, или самые приношения сим богам, потому что и жертвы и обеты не приносили никакой пользы и погибали напрасно. Посему говорит Бог: «Оставиша Мене источника жизни; и пошли и ископали себе кладенцы сокрушенные, богов, которые не имеют силы даровать жизнь чтителям их, потому что не имеют ее и сами»”⁸. А между тем животворящий источник Божественной благодати для еврейского народа никогда не иссякал, питая и поддерживая его во все периоды ветхозаветной эпохи.

Важно отметить и то, что под “потоком сладостей” (см. Пс 35:9) Святые Отцы нередко понимали не просто и не только божественную благодать. “Поток сладости есть Христос”, — пишет свт. Афанасий Великий⁹. Авва же Исихий учит так: “По­ток сладости суть Христовы страдания. Поток: поелику производился среди зимы нашего греха, когда всякая добродетель, а особенно любовь к Богу от охлаждения была мертва <…> Прилично сказать — сладости; ибо Христос весьма услаждался страданиями за нас”¹⁰.

Образ бурного водного потока, раскалывающего мертвенность безжизненной зимы, дабы даровать весеннюю радость воскресения всему сущему, кажется нам образом отнюдь не “южным”. Не пустыни Палестины и Египта видятся здесь, но вспоминаются снега наших “северных” зим. И тем более ярко, тем более объемно можем мы прочувствовать всю пасхальную устремленность символики животворящего “потока сладостей”, открывшегося для человечества вместе с Боговоплощением. Ведь только в нашей причастности этому “потоку” — в поистине сладостном и страшном сораспятии Спасителю — и обретаем мы подлинное, вечное и непреходящее бытие…

Со словами Псалмопевца о “потоке сладостей” бесспорно связано еще одно, весьма символичное ветхозаветное событие — чудо с источником горьких вод в Мерре. В начале долгих своих странствий евреи, предводимые Моисеем, вступили в пустыню Сур. Три дня шли они здесь, мучимые жаждой. “Пришли в Мерру — и не могли пить воды в Мерре, ибо она была горька, почему и наречено тому месту имя: Мерра [Горечь]. И возроптал народ на Моисея, говоря: что нам пить? Моисей возопил к Господу, и Господь показал ему дерево, и он бросил его в воду, и вода сделалась сладкою” (Исх 15:23–25).

Этот краткий библейский рассказ, свидетельствующий об одном из чудес, совершенных Богом для Своего народа в пустыне, имеет, по убеждению Святых Отцов, глубокий символический смысл. Например, свт. Григорий Нисский учит: “Слы­ша о древе Мерры, конечно, будешь разуметь Крест…”¹¹ Как некогда воды горького источника Мерры сделались сладкими благодаря брошенному в них дереву, так и горечь греха упраздняется Древом Креста, сменяясь — с пришествием Мессии — богопричастностью жизни во Христе. Богопричастность же эта достигается человеком именно через приобщение его к Церковным Таинствам Крещения и Евхаристии — иначе говоря, тем живительным источникам воды и крови, что истекают из прободенного на Кресте тела Спасителя — Иисуса Сладчайшего.

Весь долгий и чаще всего печальный рассказ об эпохе людской богооставленности, содержащийся в истории Ветхого Завета, как бы отмечен, “ограничен” — равно и в начале и в конце — стволами двух древ: древа познания добра и зла и Древа Крестного. Безраздельная власть греха, возобладавшего над “ветхим” Адамом через первое древо, преодолевается на втором Древе Новым — небесным — Адамом. И тем яснее зрится подлинная значимость библейского эпизода с горьким источником Мерры, символизирующим то горестное и поистине горькое состояние скорби и греха, что овладело некогда всем человечеством. Но в народе Божием, хорошо помнившем о том моисеевом чуде, всегда жила надежда на то, что эти “горькие” воды духовных источников, “отравленных” непослушанием первого Адама, способны обратиться в тот самый “поток сладостей”, о котором вдохновенно пел Псалмопевец…

Здесь вполне явно просматривается еще один “план” глубокой библейской символики “водного источника” — именно как ветхозаветного прообраза Христа. Однако впервые в тексте Библии — хотя еще и не столь явственно, как на последующих страницах Священного Писания — такое смысловое звучание интересующего нас символа проступает уже в одном из эпизодов книги Бытия. Эпизод этот, также как и целый ряд событий, описанных в этой части Библии и имеющих отношение к символу источника, — нераздельно связан с образом женщины. Это — встреча с Ангелом египтянки Агари (служанки Авраама и Сарры, бежавшей от гнева своей госпожи из ее дома, см. Быт 16). На пути возле источника на дороге к Суру Агари, будущей матери Измаила, является Ангел. Он повелевает ей вернуться в дом Авраама и обещает, что от ее сына произойдет многочисленное потомство. Агарь обращается к говорящему с нею Ангелу как к самому Господу и нарекает источнику, возле которого случилось это чудо, имя Беэр-лахай-рои — “Источник Живого, видящего меня”.

Заметим, что библейский рассказ об Агари еще раз являет нам ту глубокую символическую связь, что соединяет в Ветхом Завете образ матери с образом водного источника. Подчеркнем при этом, что здесь перед нами уже не праматерь избранного еврейского народа, но родоначальница иных племен. И потому тем более значимым представляется это Божие обетование, даруемое Господом отнюдь не Своим верным сынам, но напротив — будущим богоборцам и врагам еврейского народа. За этими словами Ангела уже как бы встает отблеск тех грядущих благ, что должны явиться всем племенам земли в будущем пришествии подлинного Источника всякого блага — Мессии; мы видим тот неусыпный Промысел, что вел и сохранял также и языческие народы на протяжении многовековой истории их бытия. И это обетование, данное праматери измаильтян, сопровождается явлением загадочного Ангела, говорившего с Агарью так, как может говорить только Сам Господь.

В святоотеческой экзегетике рассмотренный только что эпизод было принято связывать еще с целым рядом библейских текстов и прежде всего — с описанием таинственного ночного борения Иакова с Ангелом (Быт 32). Сам Иаков говорит о случившемся с ним так: “Я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя” (Быт 32:30). Пророк же Осия прямо свидетельствует, что в ту ночь, в месте, названном позднее Пенуэл, Иаков “боролся с Богом” (Ос 12:3). Нисколько не вдаваясь в глубинный духовный смысл этого события, скажем только, что в равной мере и об Ангеле, увиденном возле источника Агарью, и об Ангеле, боровшемся с Иаковом и потерпевшем от него поражение, Святые Отцы и учители Церкви (св. Иустин Философ, Климент Александрийский, свт. Афанасий Великий, свт. Иоанн Златоуст, бл. Феодорит) говорят как об ангельских явлениях теофании Самого Господа. И что особенно важно, под этим Ангелом все они подразумевают именно Второе Лицо Пресвятой Троицы — Бога-Слово до Его вочеловечения. Он и есть тот самый Ангел Иеговы, о Котором устами пророка Малахии свидетельствует Господь: “вот, Я посылаю Ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною, и внезапно придет в Храм Свой Господь, Которого вы ищете, и Ангел завета, Которого вы желаете; вот, Он идет, говорит Господь Саваоф” (Мал 3:1).

Рассказ о встрече Агари и Ангела, о которой повествует ветхозаветная книга Бытия, в связи с интересующим нас символическим истолкованием образа источника сопоставим с евангельской беседой Христа с самарянкой: и там и там присутствует колодец, возле которого ведут беседу женщина, не принадлежащая к народу, исповедующему неискаженное единобожие, и ее Создатель; и там и там звучит Господне обетование; и там и там обетование это произносится именно Богом-Словом. Но, однако, если ветхозаветная встреча являет собой лишь некий прообраз, проблеск грядущего, если Господь предстоит здесь человеческому взору только “прикровенно” — в ангельском облике, то во встрече, происшедшей близ самарийского города Сихарь, Собеседником уже оказывается Сам вочеловечившийся Христос, подобный нам во всем, кроме греха, а значит открывший людям путь ко Спасению. Да и само новозаветное обетование о “живой воде”, произносимое Им после Его воплощения, совершенно отлично от прежнего: раньше Господь обещал язычникам только силу и многочисленное потомство, ныне же Он обещает самарянам, а через них и иным племенам, Вечную Жизнь.

Ветхозаветные пророки неоднократно предрекают будущее открытие нового всеосвящающего Источника, тем самым прикровенно говоря о грядущем вочеловечении Бога-Слова. Так благовествует своему народу пророк Захария: “В тот день откроется источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты. И будет в тот день, говорит Господь Саваоф, Я истреблю имена идолов с этой земли, и они не будут более упоминаемы, равно как и лжепророков и нечистого духа удалю с земли” (Зах 13:1–2). Многие пророки и провидцы древней “подзаконной” эры, завершившейся с Рождеством Спасителя, уже смутно предчувствовали ту полноту истинного духовного бытия, ту подлинную радость богопричастности, что еще только предстояло стяжать святым новозаветной Церкви спустя многие и многие столетия: полноту в причащении от Источника Жизни — Христа. Именно такую преизбыточествующую полноту причастия Христу прекрасно выразил позднее преп. Симеон Новый Богослов: “Его (Христа) одного достаточно <…> взамен всего прочего <…> источника и подателя всякого блага. Посему-то никто из сподобившися возыметь Христа не вожделевает уже ничего другого, и никто из насытившихся любовию Божиею не имеет уже позыва любить что-либо другое здесь на земле”¹². Пока же, до пришествия Мессии, лишь ветхозаветные пророки могли предвидеть тот день, когда “горы будут капать вином и холмы потекут молоком, и все русла Иудейские наполнятся водою, а из дома Господня выйдет источник, и будет напоять долину Ситтим” (Иоил 3:18).

Вместе с каждым мгновением жизни богоизбранного народа близился Брак между Женихом-Христом и Его Невестой-Церковью. Но Божественная благодать, подаваемая Святым Духом в новозаветной Церкви, только отчасти предугадывалась прозорливыми праведниками Ветхого Завета. Невеста пока еще не соединилась со Своим Женихом. “Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник”, говорится в Песни Песней (Песн 4:12). Тот всепреображающий миг “исполнения чаемого”, когда для всего человечества станут доступны “живые воды” (ср. Песн 4:15), пребывающие в Христовой Церкви, еще лишь приуготавливался Божественным Промыслом.

И все же Ветхий Завет уже содержит в себе некий образ тех грядущих благ, что способно дать людям приобщение к этим спасительным водам: “И будет Господь вождем твоим всегда, и во время засухи будет насыщать душу твою и утучнять кости твои, и ты будешь, как напоенный водою сад и как источник, которого воды никогда не иссякают”, — говорит Исаия (Ис 58:11). В приобщении Богу как Источнику животворящей благодати, в уподоблении Ему и сам человек оказывается способен стать подлинным источником “живой воды”, освящающей все сущее. Именно таков ветхозаветный прообраз того духовного состояния, что будет позднее названо Святыми Отцами “обожением” (греч. qљosij), иначе говоря, обретением — через богоусыновление и стяжание благодати Святого Духа — всего того, чем Бог извечно обладает по Своей Божественной природе.

И здесь заключается еще один смысл интересующего нас библейского символа, а именно — Божественный призыв к человеку, “задание” и ему самому стать “богоподобным источником”. “Кто верует в Меня, у того <…> из чрева потекут реки воды живой”, — говорит в Евангелии Господь (Ин 7:38). В обретении богоподобия люди, по слову св. ап. Петра, оказываются подлинными “причастниками Божеского естества” (2 Пет 1:4). И человек тогда сам обращается в мощный поток богодарованной благодати, властно подхватывающий — в своем бурном течении, в вечной богоустремленности — всю тварную вселенную; поток, влекущий за собой все мироздание, приводящий его на поклонение всемогущему Творцу…

Вместе с приближением грядущего вочеловечения Слова, библейский символ “источника” продолжает обретать все большую и большую глубину, все новое и новое звучание. И вот, на пороге эры, ведущей отсчет лет от момента воплощения Христа — чаемого народом Божиим Мессии — наконец происходит то таинственное событие, что в Православной Церкви именуется Благовещением. Смиренная Отроковица, воспитанная в благочестии при Иерусалимском Храме, получает от Архангела Гавриила весть о том, что Ей предстоит стать Матерью Богочеловека, нашего Спасителя. Благовещение, как известно, описано у евангелиста Луки (Лк 1:26–38). Однако наряду с каноническим евангельским рассказом о Благовещении Пресвятой Богородицы существует и развернутый цикл преданий, связанных с этим событием и сохранившихся, например, в апокрифическом “Протоевангелии Иакова”. Важно отметить, что на Православном Востоке этот памятник древней христианской письменности никогда не считался еретическим и рассматривался как вполне соответствующий догматам Церк­ви, но при этом гораздо более поздний по времени создания (и потому менее “надежный”), чем канонический корпус Нового Завета. Поскольку “Протоевангелие” представляет собой достаточно упорядоченное собрание фактов о земной жизни Пресвятой Девы, именно из него Церковью черпались известия о Рождестве Богоматери, о Ее детстве и о событиях вплоть до Ее вселения в дом Иосифа. Интересно, что в сравнении с изложением Луки в тексте “Протоевангелия” последовательность фактов, связанных с Благовещением, несколько изменена. Сначала — еще до беседы с Архангелом Гавриилом — Богоматерь “взяв кувшин, пошла за водой; и услышала голос, возвещающий: Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами. И стала оглядываться Она, чтобы узнать, откуда этот голос. И, испугавшись, возвратилась домой, поставила кувшин и, взяв пурпур, стала прясть его. И тогда предстал перед Нею Ангел Господень…”¹³ Далее в “Прото­евангелии” следуют слова Архангела Гавриила, соответствующие их традиционному изложению св. ап. Лукой и свидетельствующие о том, что Мария должна родить Иисуса.

Как мы видим, действие этого своеобразного “пролога” к Благовещению — в согласии с достаточно древним церковным преданием — также происходит именно возле источника, откуда Богоматерь черпает воду. Здесь мы вновь сталкиваемся со знакомым нам образом “женщины у колодца”. Однако образ этот уже насыщен новым евангельским духом. И потому теперь перед нами — отнюдь не “праматерь” некоего земного племени, но Сама Божия Матерь, Живоносный Источник Спасения для всех верующих в Ее Сына, делающаяся одновременно и Матерью-Заступницей для всей Полноты Христовой Церкви.

Она — первой из людей почерпнувшая воду из всеосвящающего и дарующего богоподобие Источника, ставшая Дверью для пришедшего в наш мир воплотившегося Спасителя — отворила тем самым врата Вечной Жизни и для каждого из нас. Ведь лишь через посредничество и заступничество Богородицы и мог открыться для нас бескрайний поток той Божественной благодати, в небесную легкость которой претворилась древняя каменная тяжесть скрижалей моисеева закона — так же, как именно по Ее просьбе была обращена Христом в вино вода в шести каменных водоносах (ср. Ин 2:1–11). Воды закона, лишь временно утолявшие людскую жажду, благодаря Ей отныне преображаются в веселящее душу вино новозаветной радости и всеосвящающей богопричастности.

Слова Богоматери, обращенные к служителям на том брачном пире в Кане: “что скажет Он вам, то сделайте” (Ин 2:5), и до сего дня остаются поистине драгоценными для всей Христовой Церкви. Отныне на вопрос: как отыскать верный путь к стяжанию милости в очах Господних, как причаститься от источников Его благодати? — ответ уже дан: нужно лишь исполнить то, к чему Он нас призывает. Ведь Христос достаточно ясно указывает нам способ к чаемому обретению подлинного богоподобия: “кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную” (Ин 4:14).

Эти слова Спасителя — основной духовный и смысловой центр известной евангельской беседы Христа с самарянкой возле колодца Иакова. Они, по сути, вбирают в себя все то, о чем — в приложении к символу “источника” — так или иначе уже говорилось в Ветхом Завете. Но впервые весь целостный ряд значений рассматриваемого образа видится здесь столь ясно и отчетливо. И также впервые слова о спасении обращены отнюдь не к женщине из иудеев, но к той, что почиталась среди них язычницей, к той, чьи предки некогда отступили от истинной веры, впав в многобожие. Отныне весть о Господе как об Источнике вечной жизни, весть о человеческом праве на “теосис” становятся достоянием не одного только избранного народа, но и всего языческого мира. И теперь уже все люди, приступая к святыне, обретая благодать в таинствах Церкви, могут “в радости <…> почерпать воду из источников спасения” (Ис 12:3)¹⁴.

В разговоре со Христом, отзываясь на Его слова о “живой воде”, которой Он обладает, самарянка в недоумении спрашивает: “откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его?” (Ин 4:11–12). И Спаситель говорит ей: “Всякий пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек” (Ин 4:13–14). Именно таким образом Он являет ей всю недостаточность, неполноту Ветхого Завета, преходящего отныне — после совершившегося Боговоплощения. Ведь воды из колодцев праведников избранного народа (так же как справедливое и грозное моисеево законодательство) не были способны утолить той жгучей жажды богопричастности, что некогда снедала все человечество.

По мысли Блеза Паскаля, “реки — это дороги, которые и сами движутся, и нас несут туда, куда мы держим путь”¹⁵. Древний моисеев закон и можно было бы уподобить мощной и широкой реке богооткровенной Истины: то преграждаемой опасными порогами бытия, зачастую низвергающими людей в мрачную пучину лицемерия и фарисейства, то размеренно текущей в светлом сиянии Господнего Промысла и Милосердия, а значит — воздвигающей человека на высоты праведности и пророческого дара. По этой-то реке, берущей начало еще от отрогов Синая, народ Божий, как по некой дороге, стремился к “устью” потока: к месту, где этот поток впадает в бескрайний освящающий океан Божественной благодати. Влиться в него и раствориться в нем, оказаться там, где уже “нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос” (Кол 3:11) — такова была подлинная глубинная цель ветхозаветной Церкви. И вот, наконец-то, этот миг настает: берега расступаются, стремнины и скалы остаются позади, и перед взором каждого открывается — во всю ширь горизонта — дивное видение даруемых нам Спасения и Вечной Жизни. Отныне некогда только чаемое приобщение к Источнику Живой Воды — Христу уже не есть “обетование” грядущих благ, не есть лишь далекая и плохо различимая “оком греха” цель нашего пути. Теперь это приобщение — доступная данность каждого мгновения нашей жизни, реальность настающего Восьмого Дня Господня.

В собственном — личном, внутреннем — подвиге святости, в соучастии в Церковных таинствах, в обретении богоподобия человек ныне действительно имеет доступ к Источнику Живой Воды. Тем более, что и Сам Христос говорит нам в Евангелии уже не о каком-либо будущем праве на такое приобщение, но о реальности этого мига. Подобный миг причащения Жизнодавцу Христу соединяет человека с недоступной ему прежде бескрайностью и безграничностью вечного бытия. Спаситель уже не только обещает людям, что они смогут в будущем прийти к Нему и испить из бездонного колодца Божественной Любви, но властно повелевает нам: “кто жаждет, иди ко Мне и пей” (Ин 7:37). Человек должен идти ко Христу теперь же, сейчас же — ибо путь к Нему уже открыт… Когда-нибудь — после конца времен — вся Христова Церковь, непрестанно лицезреющая сияние славы своего Доброго Пастыря и ведомая Им, станет единодушно и нераздельно приходить на этот Источник — “Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод” (Откр 7:17). Но и сегодня — в силу Искупительной Жертвы Спасителя, благодаря торжеству Его Воскресения — мы, еще до исполнения полноты времен, уже приступаем, по праву богоусыновления, к этой Святой и Животворящей Воде.

В появлении такой возможности соединиться с Богом — по дару Его благодати — мы и видим, в частности, то “испол­нение” древнего и загадочного символа “водного источника”, что лишь смутно чаялось во времена моисеева закона. И даже то, что еще порой по-прежнему зрится нами внешне как символ, как связь двух отделенных друг от друга “планов” бытия — духовного и материального — на самом деле уже не является таковым. Соединившееся не нуждается в связи, и данность уже не может более ожидаться. Ведь через Боговоплощение небо навеки соединилось с землей, и Источник Жизни теперь доступен всем. “Поток сладостей” охватывает и погружает в Себя, проницает Собой всего человека… И разве нужны в дополнение к этому какие-либо иные соединение и связь?

…Но не будем забывать и о том, что бесчисленное множество самых различных символов — как содержащихся в Священном Писании, так и окружающих нас в нашей повседневной жизни — все еще ждет окончательного исполнения и прояснения, все еще манит нас тайной собственных нераскрытых смыслов. Именно в поиске и раскрытии таких смыслов и заключается один из доступных нам способов созерцания и постижения пронизывающего все тварное бытие “сродства любви” между Создателем и Его созданиями. Через вхождение в символичность мироздания, в приобщении к тайнам гармоничного единства и взаимоотраженности друг в друге духовного и материального уровней бытия мы и открываем порой ту подлинную его основу, на которой зиждется вся окружающая нас вселенная. Основа эта — прочнейшие и неразрывные связи, сотканные из блистающих светом Господней Славы лучей нетварных божественных энергий — тех энергий, что действием Святого Духа непрестанно созидают, животворят и освящают всю тварь.