Войти в резонанс с призывающей благодатью

Что такое творчество и сотворчество с Богом? Как рождается искусство? Об этом и многом другом протоиерей Димитрий Струев беседует с авторами-исполнителями Еленой Фроловой и Андреем Анпиловым. Беседа была записана во время одного из фестивалей молодежного центра «Экклезиаст» в городе Липецке. Сегодня Елена Борисовна Фролова празднует свой юбилей. ПравМир присоединяется к поздравлениям друзей и поклонников творчества Елены Фроловой!

Протоиерей Димитрий Струев: Лена, Андрей, вопрос к вам обоим. Он у меня давно зреет, когда я слушаю твои, Лена, песни на стихи самых разных поэтов — и современных, и классических. Особенно интересно бывает, когда стихотворение давно знакомо, всегда выглядело гениальным и самодостаточным, но вот я слышу его исполнение твоим голосом на придуманную тобой мелодию — аранжированную, записанную, спетую. И я удивляюсь: а как эти стихи жили раньше — до этого голоса, до этой музыки? Оказывается, даже уже целостное и полное нечто можно дополнить, вложить, внести что-то свое. И это будет не менее красиво и органично.

Андрей делает поэтические переводы. Здесь тоже есть тема сотворчества, дерзновение внести что-то свое, новое в нечто уже существующее. Мне кажется, это всегда риск. Риск не попасть в авторский замысел, быть непонятым поклонниками этого автора, которые будут возмущаться – мол, исказили, переврали, сделали все не так. Как вы на этот риск решаетесь? И какие есть примеры поисков в направлении сотворчества? Это та тема, с которой я хотел бы начать нашу с вами сегодняшнюю беседу.

Елена Фролова: Я думаю, что поэтическая песня, да и не только поэтическая — как мост, как переход, соединяющий с другими сердцами, как внутренний отзвук на внешний звук. Поэзия для меня – это мое данное, сиюминутное видение, прочтение, мой личный интонационный перевод. Одно и то же стихотворение в разное время может прочитаться по-разному, что у меня и происходило с несколькими произведениями. Например, «Шерри-Бренди» Мандельштама – универсальное стихотворение в этом смысле. Есть такие универсальные стихи. Да и вообще, все гениальные стихи универсальны тем, что в разные моменты каждый в них видит свое. Это как бриллиант – повернешь под одним углом — видишь одно, под другим — другое. Есть такое свойство у явлений, которые мы называем гениальными.

Мне кажется, что если над этим задумываться, то лучше ничего не начинать даже. Вспоминается стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка», где поэт сразу предупреждает:

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Есть какое-то внутреннее веление, или некая звезда, или еще что-то, за чем ты идешь. Для меня такими импульсами, за которыми я иду, чаще всего становятся голоса. В авторскую песню, я думаю, меня позвал голос Веры Матвеевой. Если бы в авторской песне не было Веры Матвеевой, возможно, я бы жила в каких-то других формах, в другом жанре. Для меня ее звезда – путеводная. Она периодически появляется в моей жизни — в чьих-то голосах, в каких-то ощущениях. Душа ее каким-то таинственным образом связалась со мной через голос.

То же самое происходит с поэзией. Именно через поэзию я ощущаю и вижу мир в той полноте, которую я не могу ощутить в связи со своим личностным, человеческим несовершенством. Мне всегда хотелось уметь летать, начиная с рождения. Мне вообще непонятно, почему человек не летает. Я считаю, что в принципе мы все для этого созданы, но по каким-то причинам не летаем. Я думаю, происходящее сейчас у меня глубокое переосмысление жизни и воцерковление связано с жизнью души. То, о чем говорит Библия, в моем детском мировосприятии было связано с крыльями, с ощущением жизни, как свободного полета.

Если бы я задумалась об этом в свои 12 или 15 лет, когда появлялись первые песни, то я, наверное, потерялась бы. Просто был импульс, который несет тебя, как ракету, и что-то в тебе остается. Но сейчас у меня в жизни другой ритм, уже не такой стремительный, как был. Есть время подумать, осмыслить. В том числе — благодаря Андрею и нашим разговорам на кухне. Это отдельная отдушина в моей жизни. Я периодически из каких-то своих плаваний заплывала в андрюшину гавань, мы просто беседовали, и кое-что я успела записать. Надеюсь, мы потом выпустим эти разговоры отдельной книжечкой, потому что это даже не мысли, это состояние, которым имеет смысл поделиться. Состояние беседы, когда ночь впереди, а время не ограничено. Это же состояние связано и с творчеством. Так же, как ты беседуешь со своей душой, ты беседуешь и с поэтом. Потом ко мне пришло ощущение, что это беседует твой Ангел, или Господь…

Это не значит, что так со всеми поэтами. Были стихи, которые стали для меня головной болью. Однажды меня попросили написать песню на стихи Беллы Ахмадуллиной «По улице моей». Великолепное стихотворение! Но я не могу его перепеть! Таривердиев сделал это гениально, а у меня нет озарения на эти стихи. Трудно просто до тошноты. И у меня не получилось. Это показывает, что не все в твоей власти. 

На концерте у меня редко получается спеть песню так, как я ее услышала, как она появляется в первый момент. Самое правильное исполнение – когда ты входишь в состояние какой-то беседы с самим с собой или с тем, что к тебе приходит. Когда ты с Господом один на один. Когда никто не вмешивается. Вот тогда оно все льется.

Впрочем, это мое ощущение. У других, возможно, иначе. Я вижу, как Оля Чикина (Российский автор и исполнитель песен, художник – Ред.) выступает. Ей ничто не мешает — ни бегающие дети, ни проезжающие машины. Все, что происходит вокруг, становится лишь великолепным дополнением к ее песням, к ее личности. Это то, к чему бы и я хотела прийти в своей жизни, чтобы мне тоже ничто не мешало.

К сожалению, я человек творчески келейный. Я иногда расширяю свою келью для нескольких людей. Даже если на концерт приходит триста человек, то лишь человек пять уносят то, что происходит в келье моей души.

Об этом как-то не задумываешься, но когда в душу приходит нечто, что заставляет тебя задуматься и как-то проговорить свои мысли, возникает благодарность за то, что это есть. Я вообще не представляю, как человек может без этого состояния жить. Это как воздух, которым дышит моя душа. Нужно мое творчество кому-то не нужно — все это неправильные вопросы. Оно нужно в первую очередь мне — для того, чтобы жить, дышать. А если нужно кому-то еще, то это уже просто абсолютное счастье и даже оправдание моему тунеядству, по большому счету (смеется). Я ведь ничего, кроме песен, в своей жизни не делаю, и не научилась ничему. Даже уход за ребенком происходит как-то стихийно. Смотришь — другие мамаши все умеют четко, быстро… Нет, я могу и приготовить, и остальное, но для меня это определенный труд, это не получается само собой, как у других. А вот спеть песню — совсем другая история.

Так сложилось, и я это изначально приняла, а с некоторых пор — бесконечно благодарна за то, что на меня это нашло сразу, не было поисков и метаний души. Просто как будто поставили на рельсы — и вперед. Как только чуть сворачиваешь в сторону — сразу происходит что-то, что возвращает. 

В принципе, я придумываю свои дороги. Вот мы собираемся — куда пойдем? Ну, давайте в этом году пойдем на Эверест. Эта идея тоже приходит неслучайно. Кто-то от кого-то услышал в том кругу друзей – поэтов, в котором ты живешь и который тебя слышит не так, как слышат другие люди. Потому что творческий человек слышит еще каким-то ухом, видит третьим глазом. И важно, чтобы этот круг тебя услышал. Для меня это, наверное, соломинка, за которую я держусь и через которую я дышу.

А что касается переводов, это немного другая история, потому что это связано с переходом из одного менталитета в другой. Думаю, Андрей лучше всего расскажет о своем опыте.

Протоиерей Димитрий Струев: — Я вклинюсь, пока Андрей не начал рассказывать о своем опыте. Лейтмотивом твоего монолога звучал Винни-Пух с рассказом о том, как появляются эти свистелки, вопилки, кричалки. Ты говоришь, надо просто прийти в то место, где на тебя найдет?

Елена Фролова: — Главное, чтобы была возможность остановиться, как-то попасть под этот душ вдохновения и как-то зафиксировать его. Это как у Казанцевой есть, помнишь: «Вдохновенье бездомной собакой без веревочки ходит за мной»? Похожая история.

Мы находимся в удивительном жанре. Он живой, как сама жизнь. Он не умер, чтобы можно было заключить его чтобы в хронологические рамки. Он живет и как ребенок ни в какие рамки не вписывается. Он может выдать крендель в любую сторону – и рокерные какие-то варианты, и поэтические, и даже художественные. Это такой спектр жизни! Естественно, он невидим, но он всюду. На любой кухне или в любом кругу общения поэтов или художников есть человек с гитарой. Не с гуслями, потому что гусли – это на улице. А гитара — келейное, камерное, вечернее, лунное. Днем мы работаем, вечером — играем.

Протоиерей Димитрий Струев: — А у меня совершенно другие ощущения от Оли Чикиной. Я вижу как она, выходя к зрителю, каждый раз с усилием ломает какой-то барьер. Ей это тяжело дается, как я вижу. Я не могу анализировать, но ты сказала с такой легкостью — «она этим живет». Я вижу, что она этим живет внутри, но как решиться выплеснуть вот это родившееся, что-то бесконечно твое, внутреннее, сокровенное?

Андрей Анпилов: Вот Оля стоит и поет, допустим, а-капелла. Могут пробегать дети, проезжать машины – все это входит в акустический контекст и для нее в качестве помехи не существует. Какой ценой — это уже другой вопрос. А Лене нужно другое — выйти в зал, и пусть те же самые пять человек, но чтобы замерли. Чтобы ни комарик не пролетел, ничего. Абсолютно кристальная чистота, наполненная только ее молчанием, ее голосом, ее гитарой, и нашим затаенным дыханием. Для Оли это не обязательно. У нее другая трактовка. И эта неразрушимость произведения — завидная вещь, во всяком случае — в таком исполнении.

Когда ты в театре играешь Чехова, и вдруг зритель конфеткой зашуршит или, не дай Бог, телефон у кого-то зазвонит — все рушится, и нет у тебя никакого Чехова. Но есть такой театр, где все импровизационное — пожалуйста, можно играть вместе.

Протоиерей Димитрий Струев: Я однажды пришел на концерт «Черного Лукича», Димка сюда в Липецк приезжал. Царство Небесное Диме Кузьмин — один из постоянных участников нашего фестиваля, один из отцов-основателей сибирского панк-рока, как направления, от которого он потом пришел потом к чему-то такому светлому, чистому и жизнерадостному.

Концерт был в кафе. Я пришел, и то, что происходило, было мне невыносимо. Ходит официант, люди заказывают еду, совершенно не в тему чокаются стопками со спиртным, произнося тосты. Я после концерта ему говорю: «Дим, как ты можешь во всем этом петь? Как тебе это удается? Как ты можешь?» Он говорит: «Знаешь, я в самом начале прихожу на концерт, глазами нахожу одного человека, который пришел слушать и будет слушать все. И пою только для него одного, других просто не вижу». 

Елена Фролова: А мне легче закрыть глаза и никого не видеть.

Андрей Анпилов: Можно и так. Это вопрос бытования жанра. Я недавно написал песню о том, как песня рождается. Не написание ее рождается, а как она начинает звучать. Из освещения, из разговоров, из вида из окна, из вкуса воздуха, из какой-то обстановки. Сидят люди за столом, все говорят, шуршат, и вот — гитара зазвучала наравне со всем. А потом что-то такое поднимается и все начинает играть. Это особое искусство. Я думаю, из этого вкуса воздуха, из этой акустики конца 50-х — начала 60-х и родилась авторская песня — Визбор, Окуджава. Не зря она завелась на московской кухне. Потом она стала другой, но естественность ее рождения, сгущения из духа времени и настроения была именно такой.

Протоиерей Димитрий Струев: Вот этот твой «вкус воздуха» перекликнулся со строчками Галича — «Раздавался пропахший светом голос дудочки в тишине».

Андрей Анпилов: Это в Греции очень заметно и в Израиле — запах разлитого света вокруг. В воздухе висит сухая пыль, зз-за этого свет как будто имеет небольшую плотность. Пылинки, морские капельки — из-за этого свет имеет «запах». 

Вернемся к теме сотворчества. Я думаю, сотворчество — это вопрос настройки инструмента, резонанса. Можно срезонировать на микроскопические обыденные вещи — во сколько магазин открывается, где гречку подешевле дают, и так далее. Просто прочитать мир, как обыденный порядок вещей. Но понять и срезонировать на музыку сфер, на Замысел, хотя бы на черты Замысла, понять, зачем все это, могут только пророки и поэты. Это определенная способность — возвращение человека к своему призванию. Царь Давид был поэт. Ефрем Сирин был поэтом. Много поэтов в Библии, в античности и так далее. Правильная философия должна быть поэтической. Если в философии нет черт поэзии, то это инструктаж. Даже в сухопаром Иммануиле Канте есть поэзия, как минимум в главных его элементах — моральный императив, звездное небо над головой… Для этого нужно быть поэтом.

Перевод, собственно говоря, это то же самое. Как художнику дан мир, так здесь тебе дан текст, на который ты резонируешь. Что такое этот резонанс? Ты резонируешь на главное и это главное ты хочешь еще раз сказать — понять и сделать близким, как свое. И в этом смысле буквальной точностью перевода можно чуть пожертвовать — если переводить точно по духу. Ты переводишь то, что художника толкнуло написать это стихотворение или эту песню. Если он любил и шел дождь, и блестели лужи — вот эти лужи, этот дождь и эту любовь ты и переводишь. А то, что ты напишешь «шатенка», а у него «брюнетка» — это уже детали. Главное, чтобы все сработало. Количество же привнесенной отсебятины — дело художественной совести. 

Елена Фролова: Я называю это «переводопосвящение». 

Андрей Анпилов: Это не существенно. Главное — победителей на судят. Мой перевод «Gracias A La Vida» (Спасибо жизни) упрекают в задранном стиле. Потому что оригинал написан сухо и первым рядом, а у меня в переводе — библеизмы. То есть, слишком тонкая работа.

Елена Фролова: — Но ты с менталитета на менталитет переводишь еще.

Андрей Анпилов: — Ну да. Но никто не может сказать, что главное — не получилось. В переводе, так же, как в оригинале, сказано: «Спасибо, жизнь!». И ничто этой благодарности, и в оригинале, и в переводе, не мешает. Я думаю, что с Божьей помощью это как-то удалось, получилось. В переводах же других людей (они, правда, не профессиональные поэты, но пытались это сделать) не получались это. Не получилось благодарности. 

Тут вопрос дара или удачи. Есть принцип, профессионализм, вдохновение — но удачи нет, какого-то фермента долговечности. Когда один автор написал вещь так, между прочим, а она десятилетиями звучит и столетиями читается. А другой автор задумал на века, строит план, строит фундамент — все, будет стоять лет 500 уж точно. Но срок жизни произведения — три дня. Все бывает. Что попало в резонанс – то вечно.

Художественная деятельность, если можно назвать ее деятельностью, это проживание жизни одновременно с ее познанием. Пишешь стихи или песню – и не отдельно от нее живешь, а познаешь ее. Сама песня, или стихотворение, или рассказ — это и есть часть непосредственной первичной реальности. Для слушателя она становится его личным опытом — это его стихотворение или песня, которую носишь в сердце. Во всяком случае, так чувствует и понимает и автор, и читатель. Воспринимается это не в «три-четыре этажа» — автор популярной песенки что-то пережил, потом сочинил, а потом я это услышал – а в едином процессе. Три вещи — прожил, сочинил и услышал — это один и тот же процесс. Если они не совпадают, значит в произведении какой-то дефект.

Самое рискованное в творчестве – это путь к Богу, попытка приблизиться к Творцу. Когда в тебя вложен микроскопический дар, ты понимаешь, насколько это настоящий Творец, Который творит жизнь, живые вещи, без метафор, которыми тебе приходится пользоваться по твоей орудийной нищете. Задумываешься — куда ты вообще лезешь, с чем ты имеешь дело? Когда художник задает себе эти вопросы, ощущает свою мизерность, понимает, с Кем он имеет дело, тогда у него может что-то получиться.

Протоиерей Димитрий Струев: Для меня пример вот этой смелости, дерзновения, наверное, даже дерзости – поэт Вениамин Блаженный. Читая Блаженного, я подумал о том, что критерий настоящей поэзии, настоящего творчества, настоящего искусства — это смелость, с которой человек сочетает слова, звуки, краски, делая что-то неожиданное, что-то новое. Стихи могут быть очень профессиональными, отточенными, но они не тронут. А может быть непонятый Мандельштам, в чьи стихи можно, пожалуй, даже не вдумываться, а лишь обострять интуицию, чтобы уловить даже не мысль, а выраженную им атмосферу. Вот эта смелость сочетания, казалось бы, не сочетаемых слов, звуков, образов, чувств и оказывается фундаментом, на котором вырастает что-то великое. 

Меня именно этим потряс Блаженный. Причем у него много стихотворений, в которых идет речь о Боге, об отношениях с Богом, и какие-то его вещи меня, должен признаться, царапали. Где-то он ходил по грани богоборчества и даже кощунства. Поначалу у меня было сложное его восприятие. Потом, вчитавшись, я заметил, как у него через всю поэзию проходят два самых близких существа — Бог и мама, но только если к маме нежность всегда, то к Богу, который воспринимается как кто-то не менее близкий, просто подростковый бунт. Бунт подростка против родителей, которые при этом остаются родителями, бесконечно близкими. И на фоне этого бунта мне стало понятно его прозвище, ставшее его псевдонимом. Действительно — блаженный, юродивый. И в дерзновении в общении с Богом, и в дерзновении в общении со слушателем.

Я его при жизни не знал, да и не настолько пока еще знаком с его творчеством, как мне хотелось бы. Но я хотел бы вас расспросить о нем. Лена, я помню твой московский концерт вместе с Димой Строцевым десять лет назад, когда вы рассказывали о Вениамине Михайловиче, и твою фразу – «до встречи с блаженным была одна Фролова, после встречи с блаженным — совершенно другая Фролова». 

Елена Фролова: Да, это встреча с таким явлением потрясает. И тут нельзя сказать, что именно личность. Конечно, то, что ты видишь, приходя к нему домой, потрясает чисто по-человечески. Он болел, и сквозь эту боль — удивительные монологи о высших материях, о поэзии, о Боге, о жизни. Ты видишь, что он делает паузу, чтобы преодолеть вот эту боль и продолжает дальше. И ты даже не сразу это понимаешь, потому что это не оговаривается.

В первую очередь потрясает грандиозное сочетание личности и поэзии. Если бы эти стихи писал какой-то холеный дядя с бабочкой, то, возможно, я бы в меньшей степени доверилась. Сложно сказать. Мне кажется, поэт — продолжение своей жизни, своей судьбы и какого-то своего образа.

Андрей Анпилов: Причем этот образ поэзия из него вылепила. Смотришь – кажется, что почти нищий. На самом деле это было не так. У его жены Клавдии Тимофеевны, инвалида войны, была машина, в 50-х или 60-х годах она его возила на машине в Крым. Средства были, хотя и небольшие. Но было общее чувство, что это настолько неважно – вот это бытование внутреннего, не лирического героя. 

Он стал тем, о ком писал всю жизнь. В результате какой-то магической силы стихотворения, боли, любви, вопрошания, из него получился и в жизни такой свой собственный персонаж, такой герой. Это поразительная вещь. Ведь объективно ничего особенного не предвещало. Обычный советский мальчик. То в артели работал, то в школе преподавал. Не Бог весть что. Но духовное движение переформатирует даже пластику и весь окружающий мир.

Протоиерей Димитрий Струев: Кто-то из вас мне говорил, что он крестился незадолго до смерти.

Андрей Анпилов: Да. Дима был крестным отцом.

Елена Фролова: Просто на Диму он тоже очень сильно повлиял — в ту сторону, что Дима стал писать стихи. Мне понадобилось 15 лет жизни, чтобы понять того Диму, которого я сейчас люблю — поэта. А потом он так изменился, что мне, видимо, придется еще 15 лет все осознавать, понимать и принимать. У него складываются очень сложные отношения с миром. Потому что сами стихи стали юродивыми и вообще не заботятся — понимают ли их, принимают ли. Они живут своей жизнью. Независимость от того, примут тебя окружающие люди, или не примут – это влияние Блаженного. Нам, артистам, сложнее, потому что мы выходим к людям. Они не виноваты. Прийти, заплатить 200 рублей, чтобы тебе в душу плюнули — «не хочешь — не понимай»? Во-первых, это не тактично, а во-вторых, мы все-таки живые люди. 

Когда ты видишь проявление такой любви через поэзию, как у Блаженного, то понимаешь, что, во-первых, это честность. Не спрашивая, можно или нельзя, он, как ребенок — что есть, то честно и выкладывает. Хотя ему может и попасть за это, и попадало — и с одной стороны, и с другой, и от советской власти, и от священников, и от евреев, и от не евреев —  от всех просто. Но вот он такой, как ребенок. Он чист. И даже когда ему попадало, любовь не никуда уходила. Не ожесточался человек, наоборот выкристаллизовывался. Как у него сказано про слезу: «Я подумал о выделке слез, о чеканке их строгой, чтобы слезы гранить нужно годы, рука, мастерство…». В этом смысле это уникальное явление, потому что все остальное бунтарство даже бунтарством не назвать. Ребенок разве бунтарь? Да, он с характером, он честно пытается понять мир, но он не бунтарь, как та же Цветаева или Баркова.

Андрей Анпилов: Это ХХ век. Цветаева и другие начинали еще до революции, а он начинал прямо в Освенциме. Он был мальчиком, только вздохнул, а тут по евреям как раз… Из его жизни ХХ век пытался сделать кровавую комедию. Он все это воспринял. У него есть строчки: «Я не понимаю, почему Бог был рыж и его звали Фриц или Ганс». Потому что для еврейского ребенка, которого ведут на заклание, ведущий его — хозяин его жизни и души. И он думает, что это Бог. Вот Он жестокий какой! Блаженный все это принял, через себя пропустил и вышел за пределы — и национальные, и конфессиональные. Он должен был быть иудеем, а стал христианином. Из-под него вышибло одну почву, а на другую он тоже целиком встать не мог. 

Дерзость, конечно, у него была немыслимая. Жутко, вообще! Но и такое обаяние и любовь, что, когда он что-то говорит, ты этому веришь. Хотя это и фантазия.

Елена Фролова: Это и есть юродство — в светлом смысле.

Андрей Анпилов: Большая, предельная, экстатическая любовь к живому созданию, которое таинственно. 

Елена Фролова: В связи с этим я вспоминаю одну из историй из житий. Был такой юродивый, Иван Яковлевич Корейша, сейчас он похоронен в храме Илии Пророка у метро «Преображенская». Он был преподавателем в гимназии. Однажды посреди урока он оборвал на полуслове фразу, вышел из класса и пошел сразу в другую жизнь — в паломничество, даже не заходя никуда. Через какое-то время он вернулся уже другим человеком. Там уже стали к нему приходить за советом. И вот случилась одна история – он обличил человека, который хотел жениться на молодой девушке, а сам был женат. Корейша сказал это матери девушки и свадьба разрушилась. И отвергнутый жених, имея влияние, усадил Корейшу в сумасшедший дом. Сначала он был в Смоленске, но его все знали и пытались вызволить, поэтому его перевели в Москву. И 50 лет он прожил в сумасшедшем доме, причем 15 из них — в подвале, где содержались буйно помешанные. Потом заведение возглавил новый директор — продвинутый, учившийся заграницей. Он первым делом спустился в подвал, увидел, что Корейша — здоровый человек и перевел его наверх, выделив целую комнату. Тот отвел себе уголок, обложил его иконками и провел там всю оставшуюся часть жизни. Он молился либо стоя на одной ноге, как столпники, либо лежа, когда уже не было никаких сил. К нему ходили сперва те, кто служил в сумасшедшем доме, потом стали приводить родственников, потом – всех желающих, за плату, пять гривенников. Директор на эти деньги он покупал и строил все необходимое для больницы.

Так вот, последние слова человека, который прожил вот такую жизнь: «Спасутся все». Только через ад и кошмар своей жизни получаешь такое прозрение. В этом смысле и Блаженный свидетельствует — все Богу нужны, все Богу важны, и такие, и сякие, и рассякие. Вот это поражает. Собственно, Христос, на мой взгляд, пришел именно это сказать.

Протоиерей Димитрий Струев: Попасть в резонанс с Благой вестью. Очень много из того, что говорилось о сотворчестве поэта, относится и к духовной жизни. Тема восхищения творением, восхищения сотворенным миром уже прозвучала. Следующая ступень восхищения — понимание того, что мир дан нам в сотворчество. Не просто подарен готовым – «пользуйтесь», а – «продолжайте творить, продолжайте созидать». Заповедь в Эдемском саду была не только про запрет вкушения плода древа. Кроме «плодитесь и размножайтесь» было повеление Божие «возделывайте этот Эдемский сад». Он был дан человеку не просто как место проживания, а как пространство творчества — вместе с творческим даром. 

Не только поэт или художник творит художественное слово, творит образ. Путь спасения души человека, — это пространство сотворчества, процесс сотворчества каждого из нас с Богом — не только в преобразовании этого мира, но и в формировании собственной души. 

Андрей Анпилов: Мир переделать — это вне нашей власти, вне сил и возможностей, но что-то с душой сделать каждый может. Лишний раз не сказать дурное слово, а наоборот — сказать хорошее. Это в нашей власти. Не быть рабом стихий, бушующих вокруг души. «Я ищу идеал», «Я искренне люблю каждый раз и разлюбляю» – и вот человек 15 раз женится и опять разводится. Это рабство, это недостойно человека. Человек проживает жизнь не всерьез, во всех ее проявлениях. «Я не мог не сказать ему дерзость, не ответить дерзостью на дерзость. Во мне все вскипело — чувство справедливости, честь! Я не мог этого не сделать!» А Христос мог? Конечно. Тысячи, десятки тысяч верующих людей могут это сделать, а ты принадлежишь чувствам, стихийным ощущениям?

Очень мало кто проживает жизнь всерьез, остается верен призванию. Я вчера прочел где-то стих о том, что благодать возвращаешь тем же путем, каким потерял. Надо просто идти обратно той же дорогой. Не искать новое — «ладно, что-то мне не нравится, пойду-ка я к протестантам». Не скакать по женам, по конфессиям, по вероисповеданиям, по городам и странам и так далее. У каждого свой путь, но вот это рабство перемен — это недостойно человека.

Елена Фролова: Должен быть какой-то путь, чтобы поблагодарить за то, что есть.

Андрей Анпилов: Это и есть духовное творчество.

Протоиерей Димитрий Струев: У нас получилось совершенно потрясающая мысль — противопоставление рабства и творчества. 

Елена Фролова: Бывает еще и рабство творчества. Это отдельная песня — когда человек зависит от той энергии, от того состояния творчества, и вне него умирает. Бывают же творческие кризисы.

Андрей Анпилов: Сейчас был конкретный вопрос — о духовном творчестве, о сотворчестве созидания души. Вот я о призвании в этих координатах и сказал. Художественное творчество может быть прилагаемо к этой схеме, но полностью совпадать с ней не может. 

Протоиерей Димитрий Струев: Лена очень важную вещь сказала. Это проблема многих художников — когда художественное творчество, самовыражение в слове, в звуке, в краске вытесняет творение собственной души. Когда человек захватывается художественным творчеством как стихией, как страстью и уходит от сотворчества с Богом. И вот здесь, наверное, задача каждого человека творящего — не только попадать в резонанс…

Елена Фролова: Это путь. Для кого-то — прерванный полет, как для Высоцкого. Для кого-то — долгий путь, как для Блаженного. Кому-то дается шанс, а кого-то забирают на небо, чтобы хуже не было.

Протоиерей Димитрий Струев: А кого-то — не на небо, ибо «в чем застану, в том и сужу», Господь говорил. Мы все надеемся на небо, но при этом, как говори преподобный Силуан, постараемся держать ум свой в аде, но не отчаиваться. 

Дай Бог каждому из нас войти в резонанс с призывающей благодатью и в сотворчестве с Богом созидать собственную душу, созидать путь спасения. Особенно это важно для человека, которого слышат. Особенно это важно для поэта, музыканта, у которого своя аудитория. Особенно актуально звучат слова преподобного Серафима сегодня: «Стяжи дух мирен и вокруг тебя спасутся тысячи». Спасибо вам!