Не путать помощь с потребностью почувствовать себя хорошим
Ольга Сидорова
Долгое время у меня было очень смутное представление о том, кто такие волонтеры. Это были непонятные люди, которые бегали в майках с символикой разных организаций, махали флажками или воздушными шариками, и что-то азартно рассказывали о добре, милосердии и мире во всем мире. Мир благотворительности был далеким и непонятным, моих альтруистических порывов хватало только на то, чтобы перевести посильную сумму денег на срочное лечение ребенку, отправив СМС.
Сейчас, имея опыт волонтерской работы, я понимаю, что желание помочь и помощь личной включенностью — это два разных вектора целеполагания.
Желание помочь – это скорее даже и не желание, а потребность почувствовать себя нужным, значимым, сопричастным к благому делу – добру. Есть довольно популярная у коучей техника «колесо жизненного баланса», в разных вариациях у этого колеса несколько секторов, один из которых может носить название «личностный рост», «благотворительность» или «духовный рост» и так далее — вот это все к разговору о желании помогать и быть полезным.
Помощь личной включенностью – это уже другая история, про ресурсы и готовность делиться этими ресурсами, не всегда речь идет только о материальных средствах, хотя они безусловно играют далеко не последнюю роль. Ресурс времени, эмоциональный ресурс – это ничуть не меньше, чем возможность помочь материально, на мой взгляд, намного сложнее помогать, принимая непосредственное участие в событиях, это требует гораздо большей вовлеченности и личных энергозатрат.
Уже в процессе подготовки к волонтерской деятельности я много читала специализированные форумы, где обсуждались такие темы как усыновление, помощь детям, живущим в детских домах, проблемы детей–сирот, с которыми они сталкиваются в повседневной жизни. Довольно часто у форумчан звучали фразы: «я оказываю помощь материальную (или вещами, или средствами личной гигиены…) — так как я не готова/не готов прийти в детский дом/больницу и увидеть детей, от которых отказались родители, посмотреть им в глаза; меня это опрокинет, я боюсь, что не смогу выдержать психологически; я боюсь услышать вопрос: «А ты моя мама/мой папа?»…
Страх столкнуться с чужой болью, собственным бессилием, страх увидеть вещи, которые точно не хочешь видеть. Страх становится основным препятствием, которое люди не готовы преодолеть, не готовы выйти за пределы понятного им мироустройства, чтобы начать помощь личной включенностью.
Она так ждала этот “тренинг” — но после первой встречи в фонде ее больше не видели
Летом прошлого года, бесцельно пролистывая новостную ленту Facebook и рассматривая летние фото знакомых, я увидела у кого-то из друзей перепост объявления благотворительной организации о наборе волонтеров. Я до сих пор не могу объяснить, почему я тогда отправила заявку, это был своего рода инсайт, убежденность, что я должна это сделать, что я там нужна. С этого момента пошел отсчет моей волонтерской работы.
Я системный человек и мне важно понимать причинно-следственные связи, что я делаю, в каких рамках и для чего я это делаю. До того, как я попала в фонд “Волонтеры в помощь детям-сиротам”, у меня были только невнятные ощущения и не совсем четкие потребности помогать тем, кто слаб и нуждается в человеческом тепле и поддержке.
Но когда нет координации и системы, все порывы и желания превращаются в своего рода «письмо на деревню дедушке».
В фонде, к которому я примкнула, очень грамотно построена работа с желающими стать волонтерам. Волонтеры фонда – это люди, которые прошли профессиональную подготовку, прослушали определенное количество семинаров. У них появилось понимание с какими детьми предстоит работать, какие у детей могут быть особенности: характера, развития, поведения, как выстраивать общение с детьми, чтобы не навредить, не усилить травмы, которые в большей или меньшей степени есть у всех воспитанников детских домов, что допустимо, а что категорически неприемлемо в общении с детьми-сиротами, как выстраивать отношения, чтобы сохранить личные границы.
Мероприятие для волонтеров фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» (www.otkazniki.ru)
Уже в процессе обучения люди, которые понимают, что этот вид деятельности — не совсем их направление, покидают проект. Мне запомнилась одна женщина на первом семинаре — она пришла на семинар одной из первых, всем рассказывала как она ждала этот «тренинг», освободила для него вечер, и какая это важная деятельность, но после первой встречи в фонде ее больше не видели….
Подготовка волонтеров — это очень важный процесс в работе любого фонда и НКО, нельзя, чтобы к и так травмированным детям попадали случайные люди. Волонтерами должны оставаться работать люди с высоким уровнем эмпатии и четкой внутренней мотивацией.
Меня встретил сшибающий запах чеснока
После обучения, собеседования с психологом и сдачи всех необходимых медицинских анализов, я уже решила для себя, что буду работать в программе наставничества, то есть буду ездить в один из московских Центров содействия семейному воспитанию (ЦССВ — так теперь называются детские дома), к конкретному ребенку, осталось только подождать, когда фонд найдет ребенка, которому в данный момент времени волонтер необходим. Где-то через неделю ожидания, мне позвонила мой координатор и сказала вкрадчивым голосом:
— Есть мальчик, который очень сильно переживает, что к его другу из группы ходит волонтер, а к нему – нет. Правда у мальчика есть особенность, он может попытаться залезть к вам в сумку, прецеденты были… Если это вас не пугает…
Я согласилась, потому что заранее приняла для себя решение, что я не на базаре, а ребенок — это не предмет торгов. Неважно, какой у него цвет кожи, национальность, особенности развития, группа здоровья – я еду к ребенку, который живет в казенном учреждении, а это по определению не может быть местом для органичного развития и роста. Я еду к ребенку, у которого точно есть травмирующий опыт, нарушение привязанности – ну, не бывает других детей в детских домах, я еду туда не для собственного развлечения, а чтобы хоть чуть–чуть сделать жизнь этого конкретного ребенка насыщенней и интересней.
Если честно, я готовилась к худшему, в моем понимании ЦССВ и тюрьма представлялись примерно в одном ключе: забор, серое здание, охрана.
На деле оказалось, что и забор есть, и охрана, но также есть и ухоженная территория, прилегающая корпусу, по всей прогулочной зоне стоят фигурки со сказочными героями, чистое, недавно отремонтированное здание с большими пластиковыми окнами. По крайней мере, когда я увидела, что воспитанники живут в хороших условиях, мое волнение немного улеглось.
В первый свой приезд мальчика я не застала, он был в школе. В группе меня встретил сшибающий запах чеснока, была осень и в рацион детям давали пол-зубчика для укрепления иммунитета.
Мы общались с воспитателем, говорили про особенности моего подопечного, обменивались контактами, помещение группы было чистым, новая мебель, но я понимала, что это все казенное, не родное. Сейчас уже не вспомню конкретно, о чем мы еще говорили, и в каком контексте у воспитателя прозвучала фраза, что дети здесь живут (имеется в виду в детском доме) в условиях жесткой конкуренции по отношению друг к другу, конкуренции за внимание, похвалу, личное пространство.
По дороге домой я думала, что ни ремонт, ни красивые игрушки не могут вытравить ощущения «режимного объекта» из того места, где живут эти дети, где нет обнимашек-целовашек по утрам, семейных посиделок за общим столом, где нет обид-примирений, а есть только состояние общей напряженности, непроходящего стресса, когда ребенок сам за себя, нет родных, нет друзей, только конкуренты.
Фото: «Волонтеры в помощь детям-сиротам» (www.otkazniki.ru) / Facebook
«Вот моя волонтёрка приехала»
В следующий свой приезд я наконец познакомилась со «своим ребенком». Он оказался живым и искренним, когда нас представили друг другу, первый вопрос был: «А ты привезла мне конфеты?», и он молниеносно оказался около моей сумки, вернее сказать в моей сумке. Я спокойно подошла к нему, аккуратно взяла его за руку, посмотрела ему в глаза и сказала: «Я обещаю, что мы с тобой будем обговаривать заранее то, что бы ты хотел, но мы с тобой должны раз и навсегда договориться, что личные вещи — это личные, и без разрешения мы в сумку не лезем». Он насупился, но понял. Личные границы были очерчены.
Потом добрая половина сотрудников этого детского дома не раз предупреждала меня о его особенностях, и примеры приводили, но он ни разу больше не залез в мою сумку – зачем? Я с ним, я внимательно его слушаю, общаюсь, не надо лишний раз что-то делать, чтобы обратить на себя мое внимание.
Начался период привыкания друг к другу, он очень долго не показывал, что ждёт меня, убегал не прощаясь и встречал не здороваясь. Я понимала: боится привыкнуть к тому, что я приезжаю, если вдруг брошу приезжать – будет не так больно. Водил меня за руку вокруг здания ЦССВ и всем встречным ребятам и сотрудникам громко рассказывал: «Вот моя волонтёрка приехала». Сейчас по имени называет, и я опять же понимала, как ему это важно — к нему приехали, его выделили, он лучше других, потому что не к Пете или Васе приехали, а к нему.
Конфеты, которые я привозила, с разрешения воспитателей, практически всегда и все раздавались другим воспитанникам. Я, если честно, до сих пор не совсем к этому привыкла, для меня показатель внутренней чистоты, что ребенок не спрятал, не «заныкал» под подушку, а поделился.
Были и проверки на вшивость: «А купи мне телефон, наушники, пи-эс-пи……», говорить «нет» не просто, но врать нельзя, никогда и ни при каких обстоятельствах.
Не сможешь приехать — объясняй почему, не можешь купить – объясни почему. Было очень сложно честно ответить на его вопрос «А ты меня заберешь отсюда?» — «Нет, мой хороший, я могу только приезжать сюда и проводить с тобой время…»
Он свято верил, что я украла его фотоаппарат
Доверие непросто заслужить, а заслужив, надо изо всех сил стараться его не терять. В один из моих визитов, зимой, мы пошли гулять по территории, у него был в руках фотоаппарат. Не знаю где он нашел его, старая пленочная камера, сначала мы убрали его ко мне в сумку, чтобы не потерять, потом опять достали, потом убрали, и так несколько раз, пока вдруг не выяснили, что в сумке его нет.
У мальчика паника: он свято верит, что я украла его фотоаппарат, мне ничего другого не остается, как сесть в беседке перед ним на корточки и вытряхнуть все содержимое своей сумки на снег… А после этого дать ему исследовать свою сумку, чтобы он лично убедился, что там нет этого дурацкого фотоаппарата. Он убедился, но до конца еще не верит, подозревает, что я все-таки куда-то припрятала… Собрав все свои вещи и затолкав их обратно в сумку, мы начинаем обшаривать всю территорию ЦССВ в поисках фотоаппарата. Слава Богу, он находится на одной из скамеек.
Миша первый раз за несколько месяцев, что мы друг друга знаем, обнимает и целует меня. Я в растерянности.
После этого случая я стала позволять себе тактильный контакт – погладить его по голове, прижать к себе, обнять. Раньше я чувствовала, что он не готов, а после этого случая барьер ушел. Сейчас если мы сидим и читаем книгу или просто разговариваем, я всегда стараюсь его приобнять, я физически чувствую, как он расслабляется. Миша на самом деле очень нежный мальчик, ласковый, жалко, что в условиях жизни в детском доме этим качествам нет возможности раскрыться.
Перед тем, как начать ездить в детский дом, я взяла благословение у священника, я уверена, что оно помогает мне и моему подопечному. В холле, где нам периодически разрешают общаться, висит большая икона Иисуса Христа, я верю, что это не простое совпадение, без веры вообще-то жить сложно.
Сейчас я поставила перед собой две цели: сводить Мишу в дельфинарий — очень ему дельфины нравятся, и сделать все, что зависит от меня, чтобы найти ему семью, предварительные договоренности с руководством ЦССВ уже есть.
Номер 2 — это его номер, без вариантов
Безусловно, волонтеры сталкиваются с трудностями, когда начинают регулярно навещать детей. У каждого своя история, для меня основной трудностью было выстроить контакт с воспитателями. Я элементарно не могла заранее спланировать, где и чем мне можно будет позаниматься с Мишей.
Один воспитатель мог разрешить поприсутствовать мне в группе, и тогда мы с мальчиком лепили из пластилина, другой говорил, что в группу нельзя и предлагал посидеть нам в раздевалке – тогда мы читали книги. Третий мог предложить посидеть в холле на диване и все бы ничего, только холл практически является частью коридора, и по нему все время кто-то ходит, так что приходится поднапрячься, чтобы отключить внимание от постоянно проходящих мимо сотрудников и воспитанников.
В итоге я начала носила с собой «дежурный набор» — книга, раскраска, пластилин, развивающие карточки с цифрами, твистер, и, в зависимости от ситуаций, доставала тот или иной предмет, который больше всего подходил для занятий в каждой конкретной ситуации.
Фото: «Волонтеры в помощь детям-сиротам» (www.otkazniki.ru) / Facebook
Пообщавшись с другими волонтерами, я в итоге поняла, что у меня не самая плохая ситуация. Знакомая волонтер из другого ЦССВ рассказала, что она уже третий месяц общается с ребенком только в присутствии воспитателя, а кому-то выводили детей в малюсенькую комнату, и в принципе не очень понятно было, что делать с ребенком…
У любого человека бывают моменты, когда он хочет побыть наедине с самим собой, но в стенах ЦССВ это сделать практически невозможно.
Воспитатели несут ответственность за детей, дети должны быть под присмотром все время, даже если они идут в туалет или в ванную. В группе все вместе, завтраки-обеды-ужины – все в группе, спальня общая, есть личные шкафчики, но их периодически перетряхивают и проверяют. Личного пространства нет в принципе.
Я один раз попросила помыть руки, после того как мы занимались с пластилином. В ванной детские полотенца и мыльницы пронумерованы – то есть ребенок просто знает, что, например, номер 2 – это его номер, без вариантов. Естественно, о личных вкусах, например в выборе цвета или предпочтениях в одежде речи тоже нет. Что дали, то и носи.
Стоит ли после этого удивляться, что дети, воспитанные в детских домах, не знают что им нравится, а что нет. Не понимают, чего они хотят, не редкость, что дети не могут понять, хотят они есть или нет, они не научены слушать свои желания. Есть слово «надо» и режим, которого надо придерживаться. Эти дети не принадлежат сами себе, они не чувствуют себя «живыми» — за них всегда и все решают, у них нет «права» выражать эмоции. Начнешь сильно самовыражаться — могут наступить санкции, ты должен быть послушным, удобным. Ничего удивительного, что после выхода из ЦССВ дети оказываются в дурных компаниях и начинают вести асоциальный образ жизни. Они не могут сказать «нет», потому что сами не понимают, чему нужно сказать«нет», а чему — «да».
Хотите помогать напрямую? Но больницы и центры не пустят вас дальше порога
Я часто слышу мнение-претензию, что человек не хочет связываться с какими бы то ни было организациями, а хочет напрямую оказать помощь тому или иному ребенку… Обычно это заканчивается холиваром в комментариях под постами на Facebook, и дело дальше не идет.
Но, жертвуя деньги в тот или иной фонд, есть возможность пожертвовать конкретному ребенку, указав в комментарии денежного перевода, для кого конкретно предназначено пожертвование. В любом случае — любой фонд с положительной репутацией ведет отчет, который есть в открытом доступе: сколько денег пришло, сколько потрачено, и на что.
Не все понимают, что если есть желание помогать личным участием – присутствием, без протекции благотворительного фонда или НКО, у которых в обязательном порядке заключены договора о сотрудничестве, ни одна больница или ЦССВ не пустит вас дальше порога своего учреждения.
Если встает вопрос: а волонтером в какую благотворительную организацию можно поступить — исходить надо из того, сколько лет организация существует, и какие о ней есть отзывы в медийном пространстве. Поверьте, репутация за один день-год не зарабатывается.
Если будущее этих детей — ПНИ, зачем нужны все эти пляски с бубнами, волонтеры?..
Бывают у волонтеров и кризисы, выгорание, когда становится непонятно, зачем вообще продолжать волонтерскую деятельность. Я свой кризис помню очень хорошо.
Перед Новым годом Миша меня привел на репетицию новогоднего представления. Я смотрела на детей разных возрастов — от 6-7 летних до практически уже оформленных юношей и девушек 15-16 лет, и вдруг начала осознавать, что меня «накрывает». Накатила волна какой-то безнадежности, я задала себе вопросы «зачем я здесь?», «в чем реальная польза от того, что я приезжаю сюда?», «мои посещения могут изменить будущее Миши?».
Фото: «Волонтеры в помощь детям-сиротам» (www.otkazniki.ru) / Facebook
Девочка лет 15 в костюме бабочки что-то танцевала и читала стихи, а я смотрела и понимала, что это уже не ребенок, это уже практически оформленная женщина, а рядом с ней мальчик, который практически уже мужчина. И что будет дальше? Что они смогут дать своим детям? Хорошо, если эти сироты после наступления совершеннолетия получат положенную квартиру от государства – хотя это тоже не так просто и однозначно, а только положено и «гарантировано».
Смогут социализироваться за стенами ЦССВ? Замечательно, если найдется человек, который поможет, или они сами найдут в себе ресурсы не сломаться и остаться в обществе. А если нет, если будущее этих детей — ПНИ?
Зачем нужны все эти пляски с бубнами, волонтеры, которые приезжают раз-два в неделю, когда решение проблемы может быть только одно – вытащить ребенка из системы, забрать в семью – любить, отогревать, социализировать…
Преодолеть свой кризис я смогла благодаря помощи координатора направления (все-таки психологическая супервизия волонтерам необходима), тому, что сама психолог, а еще — когда-то давно прочитанному рассказу Тендрякова «Хлеб для собаки». Основная мысль этого рассказа врезалась мне в память, наверное, на всю мою жизнь: помочь всем невозможно, но можно выбрать кого-то одного и помочь именно ему.