Cвященник Андрей Кордочкин
Принятие обоих законов не вызывает у меня оптимизма, и я постараюсь объяснить, почему.
Недостоверные, или фейковые новости — это, безусловно, плохо. Тем не менее, здесь все не так просто.
Во-первых, ситуация, когда прокуратура решает, какая информация достоверна, а какая — нет, потенциально опасна. В уголовном кодексе РСФСР была статья 190, которая предполагала уголовную ответственность за “систематическое распространение … заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй”. Но те люди, которые были осуждены по этой статье, не были лгунами. Они были преследуемы за свои убеждения. Для государства, которое видело своё устройство совершенным, “порочащий” и означало “ложный”. Поэтому любая критика советского общественного строя была уголовно наказуема.
Вспомним дело тех, кто вышел на Красную Площадь 25 августа 1968 г., протестуя против ввода советских войск в Прагу. Когда одна из подсудимых на суде произносит слово “оккупация”, судья её перебивает, говоря: “Был ввод войск, но не было оккупации”. Жонглирование словами. Правда не важна. Правда — это то, что, с точки зрения власти, полезно для государства. И у меня есть опасения, что, согласно новому закону, любая информация, которая, по мнению власти, “подрывает общественный порядок и безопасность” (а это может быть любая информация, компрометирующая власть), может стать “недостоверной”. И я рад буду ошибиться.
Во-вторых, есть нечто, что кажется мне более опасным, чем фейковые новости. Это фейковая картина мира, которая создаётся СМИ. Представьте себе человека, который уверен в том, что он добр, прекрасен, но окружен врагами, которые норовят ему досадить. Подобное поведение свидетельствует о духовном, и, как правило, психическом повреждении человека. Однако для многих социумов такое поведение считается приемлемым. Группой американских психологов, исследовавшей феномен “коллективного нарциссизма”, было замечено, что нарциссическая идентификация со своей группой возникает в социальном и культурном контексте, где нивелировано значение личности человека и где в центре внимания человека находится группа, а не сам человек. Нарциссы — как индивидуальные, так и коллективные — инвестируют эмоции в высокое самомнение, требуют от других его подтверждения и наказывают тех, кто его не разделяет. Постоянно нуждаясь в подпитке выдуманного ими величия, они опасаются вызовов этому величию и хронически к ним нетерпимы. В случае группового нарциссизма эти вызовы могут исходить как извне, так и изнутри группы.
Для нарциссиста характерно восприятие действий других как проявления неуважения, он всегда подозревает, что к нему относятся несправедливо, и свою агрессию понимает как самозащиту. Естественно, что нарциссическая картина мира создается через СМИ, которые могут тиражировать фейковые новости, искусственно нагнетая напряжение в обществе.
Вспомним сюжет с распятым мальчиком, который был показан по Первому каналу. Можно вспомнить и репортаж Дмитрия Киселева о выступлениях “евроскептиков” во Франции, где комментарии интервьюируемых французов были намеренно искажены или выдуманы. Человек, указывающий на экране телевизора города на карте Америки, которые могут стать мишенями для российских ракет, есть явление, безусловно, более опасное, чем фейк.
Несколько слов и о неуважении к власти, которое объявлено наказуемым деянием. По моему мнению, неуважение — это, безусловно, всегда плохо. Тем не менее, я не думаю, что есть особые группы людей — верующие, властвующие или какие-то иные, которых следует выделять в какую-то особую категорию.
По поводу самого закона у меня есть несколько вопросов.
Во-первых, такие термины, как “уважение” или “неуважение”, оставляют слишком большой зазор для судьи, и его решение может быть крайне ангажированным.
Во-вторых, я хотел бы обратить внимание на опасность тех случаев, когда люди, действующие от лица государства, сами не проявляют уважение к своей Конституции и законодательству. Это гораздо более опасный феномен, чем неуважение к Конституции обычным гражданином. Мы уже вспомнили тех, кто вышел на Красную Площадь в 1968 году. Сталинская Конституция, действовавшая до 1977 года, гарантировала свободу слова, свободу печати, свободу собраний и митингов, а также свободу уличных шествий и демонстраций (ст. 125). Как эта свобода реализовалась на практике — всем понятно. Речь здесь идет не просто о единичных нарушениях конституционного права, а о таком положении дел, при котором его постоянное нарушение со стороны государства является единственно возможным для удержания системы.
Со слов одного из “свидетелей Иеговы”, задержанного в этом году в Сургуте, требование выполнить 51 статью Конституции (“Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется федеральным законом”) привело к следующему развитию событий: “мне накинули мешок матерчатый на голову. Перевязали горло скотчем. И сказали, чтобы я стал на колени. Дальше мне сказали лечь головой вниз, я лег, кто-то сел мне на спину и начали тянуть руки вверх. В этот момент меня начали бить по икрам. Чем били, я не знаю, но удары были больные. Потом я услышал звук электрошокера, кто-то из них сказал мне, что сейчас меня будут жарить, если я не скажу им все. Меня ударили током. Они били и били то в правую, то в левую ногу электрошокером, унижали меня морально, обзывали животным. Я кричал от боли. Они сказали, чтобы я замолчал, а у меня была паника, потом они взяли электрошокер и ударили током между ягодиц, у меня была истерика, боль была дикая”.
Подобные случаи отношения власти к народу беспокоят меня больше, чем отсутствие должного уважения у народа к власти.
В-третьих. В беседе с Владимиром Познером инициатор закона сенатор Андрей Клишас говорит, что неуважение к власти — это неуважение народа к самому себе, так как власть избирается народом. Но ведь человек мог и не избирать ту власть, которая требует от него уважения.
Кроме того, я хотел бы привести следующую цитату: “Иллюзия выбора является важнейшей из иллюзий, коронным трюком западного образа жизни вообще и западной демократии в частности … В новой (российской — прим авт.) системе все институты подчинены основной задаче – доверительному общению и взаимодействию верховного правителя с гражданами. Различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь … Перенятые у Запада многоуровневые политические учреждения у нас иногда считаются отчасти ритуальными, заведенными больше для того, чтобы было, «как у всех», чтобы отличия нашей политической культуры не так сильно бросались соседям в глаза, не раздражали и не пугали их. Они как выходная одежда, в которой идут к чужим, а у себя мы по-домашнему, каждый про себя знает, в чем. По существу же общество доверяет только первому лицу”.
Если бы эти слова произнес какой-нибудь диванный аналитик, их можно было бы проигнорировать. Однако когда один из тех людей, которые отвечают за российскую внутреннюю политику, говорит о том, что управление государством происходит в ручном режиме, никакой политической конкуренции нет, демократические институты — это декорация, а гражданам предложена лишь иллюзия политического выбора, эти слова сложно пропустить мимо ушей.
Я абсолютно убежден, что ключевой вопрос для нашей страны — это вопрос не уважения народа к власти, а вопрос об уважении власти к народу. Дело даже не в том, что периодически в новостях проскальзывают хамские высказывания тех или иных представителей власти в стиле “у них нет хлеба — пусть едят пирожные”. Социальное расслоение неизбежно сопровождает падшее человечество. Но кричащий, вызывающий уровень материального благосостояния людей во власти тоже может быть оскорбительным для небогатых в общей массе людей, и в конечном итоге стать взрывоопасным.
Вообще, если задаваться тем же вопросом, что г-н Сурков — «Что здесь вообще происходит?» — полезно чаще возвращаться к русской классике. Сегодня для размышления я бы предложил повесть Гоголя “Шинель”. В конце повести, как помнит читатель, Акакий Башмачкин приходит на приём к “одному значительному лицу”. С точки зрения этого самого лица, люди не предъявляют к нему должного уважения. “Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?» Башмачкин — не исключение, и разговор происходит похожим образом: “Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших! Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. — Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю. Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидание, и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх”.
В то же время для читателя понятно, что дело совсем не в неуважении Акакия Акакиевича к «значительному лицу». Напротив, у “значительного лица” нет ни капли уважения к тем, кто ниже его по социальной лестнице. Напомним, что в конце повести призрак мертвого Башмачкина оставляет без шинели и само “значительное лицо”. Гоголь прозрел тень революции.
Я думаю, что сегодня задача Церкви — утверждать христианскую парадигму власти как ответственности и служения. Механизмы контроля общества над властью должны быть усилены, а не ослаблены. И я не считаю, что принятие этих законов — это шаг вперед. Уважение нужно заслужить.