Библейские пророки говорили о себе: “И было ко мне слово Господне”. Преподобный Силуан Афонский на поставленный им самим вопрос: “Как говорят совершенные?”, — отвечал: “Они говорят не от себя”. О ветхозаветных пророках и праведниках, общавшихся с Богом, и о великих святых нового времени, кому Господь непосредственно открывал Свою волю, знает весь христианский мир, но мало кто знает и верит, что в наши серые будни, в нашу повседневность Господь Ему Одному ведомым образом и сейчас посылает людей, умеющих слышать голос Божий и говорить не от себя. Одним из таких тайных сосудов Божественной благодати, кому Господь открывал Свою волю, был скончавшийся 30 дек. 1996 года московский протоиерей Василий Николаевич Серебренников. Он родился 30 окт. (н. ст.) 1907 года в Томске в семье военного врача Николая Николаевича Серебренникова. В начале первой мировой войны супруга Николая Николаевича, Мария Алексеевна, с малолетним сыном переехала к своим родственникам в Одессу. Вскоре после революции Серебренниковы поселились в Москве в районе Старого Арбата. В 1925 г. Василий Николаевич окончил среднюю школу, в 1930 г. — медицинский факультет Первого Московского Университета. В последующие годы он работал в различных лечебных учреждениях, вступил в брак с Маргаритой Васильевной Ананской, в 1940 г. защитил кандидатскую диссертацию, готовился к защите докторской, но Господь прервал его врачебную деятельность и поставил на новое поприще. 28 марта 1948 г., на Крестопоклонной неделе митрополит Николай (Ярушевич) рукоположил Василия Николаевича Серебренникова в сан диакона, через неделю — в сан иерея.
Первым местом служения отца Василия был храм святого мученика Иоанна Воина на Якиманке, затем с сентября 1955 г. — храм Воскресения Словущего (ныне подворье Иерусалимского патриархата) в Филипповском переулке близ Гоголевского бульвара. Здесь он стал преемником скончавшегося 9 сент. 1955 г. прозорливого старца отца Иоанна Светинского, а с 1965 г. после кончины настоятеля отца Александра Скворцова — настоятелем и в конце жизни почетным настоятелем храма. Из воспоминаний и рассказов отца Василия мы знаем, что уже шестилетним мальчиком в Одессе, на Куликовом поле около вокзала он неожиданно ощутил в своем сердце плач Адама и грехопадение первых людей, хотя до этого ничего об этом не знал; в другой раз в том же возрасте и там же он увидел офицера под ручку с девушкой и отчетливо почувствовал, что это — грех, так отчетливо, что запомнил на всю жизнь. О священстве батюшка не думал, но однажды к его маме пришел священник Рыбчинский и спросил: “Ну, Васенька, хочешь быть священником?”. Мальчик постеснялся сказать “нет” и сказал “да”. В Москве молодой Василий Николаевич духовно окормлялся у архимандрита Данилова монастыря старца отца Георгия Лаврова, у отца Павла Троицкого. Еще будучи мирянином, он познакомился с прозорливой Ольгой Серафимовной Дефендовой (монахиней Серафимой), и та при первой же встрече назвала его “монахоподобным священником” и попросила у него благословения.
Определение, данное О. С. Дефендовой отолярингологу В. Н. Серебренникову, как нельзя лучше отражает внутреннюю сущность будущего пастыря. Батюшка жил в постоянном предстоянии престолу Божию, во всегдашнем созерцании Страшного Суда, когда душа человеческая будет истязаема на мытарствах и поймет, что определение Божие о ней справедливо. Отсюда особенность его пастырского руководства: он звал людей вступить на тернистый путь, ведущий сквозь узкие врата к царству благодати. Он говорил: “лучше умереть на этом пути, ничего не достигнув, чем жить, на него не вступая”. Путь этот включал в себя полное послушание духовнику, самоукорение, сознание своей немощи, отсечение помыслов, внимательную, нерассеянную молитву, исполнение евангельских заповедей. Препятствиями на нем служили самооправдание, своеволие, упование на свои добрые дела, формальное, бездушное исполнение молитвенных правил в качестве обязательного долга, невнимательная молитва. “Как же Бог тебя услышит, если ты сам себя не слышишь?”, — любил повторять батюшка. Господь хранил отца Василия от тяжелого креста Колымы и Секирки, но свою чашу страданий батюшка пил всю жизнь и выпил ее до дна. Это были телесные недуги, мучившие его с молодости и постоянно обострявшиеся в годы пастырства, это были недуги собственной души, с которыми ему приходилось бороться, это были нападения темной силы, которые истязали его изнутри и совне, поражая его духовных чад, и это было, наконец, чувство одиночества, ощущение, что ни духовные дети, ни собратья по алтарю не понимают его до конца, не испытывают живого интереса к тому миру духовных переживаний, который был открыт батюшке. Паства храма святого мученика Иоанна Воина с большой любовью приняла молодого священника, все стремились к нему на исповедь. Однако путь, к которому он звал, был непосилен для многих, да и сам батюшка бывал порою резок, не все это выдерживали, уходили к другим духовникам. Темная сила старалась отогнать от него духовных детей, внушая им страхи и обиды. Человек, подходя к батюшке, бывал охвачен сильным страхом, не знал, что ему говорить. Батюшка с горечью замечал: “Что я за пугало такое!”. Уже года за два до кончины отца Василия к нему приехала из другого города женщина с письмом от его знакомой. Придя к батюшке, она рассказала, как, подойдя к дому, испытала такой страх, что полчаса кружила, не в силах войти в квартиру. Другая духовная дочь в страшной обиде на батюшку поехала в Лавру, исповедовалась иеромонаху, и тот ей ответил: “Как же сильно он за вас молится, если враг так на вас нападает”.
А о том, как темная сила нападала на самого батюшку, свидетельствуют его воспоминания о беседе с иеродиаконом Ефремом, старцем Глинской пустыни, которую отец Василий посещал в конце 50-х годов: “Отец Ефрем спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что очень тяжело душе и телу — боли, сильная слабость, молиться не могу; чувствую себя духовным трупом — зашел в тупик, сотрясает страх грядущих бед.
— Да, надутость есть, — ответил он, — и вознесенная гордыня. Но все это попущено Богом для смирения. Попали не в ту колею, — и еще раз повторил: да, попали не в ту колею.
— Чувствую: стою перед бетонной стеной и не могу ее пробить.
— Да, надо повернуть назад — то есть идти путем смирения и покаяния.
— И так до конца дней?
— Да. Хотя бы взойти на первую ступень — служить Богу, а не людям; например, не «нажимать» сильно во время службы.
— Хочется иногда служить полным голосом.
— Но это должно исходить из сердца, чего нет.
— Да, тщеславлюсь голосом…
Наша беседа продолжалась. Я спросил:
— Отчего же у меня такие страхи?
— Это от духа удручения, попущено Вам для смирения, и это его стрелы сзади — то есть страх и трепет грядущих бед. А то бывают еще стрелы врага спереди — это смущение человека при воспоминании о прошедших грехах и о том, что они не прощены Богом, несмотря на покаяние, которое принесено недостаточно, нечисто и т. д. Попущено же Вам все это за гордость, для смирения…
— Будет ли мне облегчение, надеяться ли?
— Да, обязательно будет легче, нельзя отчаиваться. Нужно иметь надежду.
— Не могу терпеть скорби, весь от них изнемогаю. Можно ли просить об облегчении этого состояния расслабления и страха?
— Да, нужно, нельзя поддаваться этому страху от духа злобы, надо просить помощи Божией для более легкого перенесения скорбей. Так и пророк Давид, когда впал в гордость, пренебрег слово Господа, и за то, по попущению Божию, впал в два тяжкие греха; и хотя он принес великое покаяние и Господь простил его, но открыл грехи его всему миру и сказал: до конца дней твоих не отойдет меч от твоего дома!
— Господь простит, простит Вас, — повторял несколько раз отец Ефрем, воздев руки и как бы покрывая меня ими — но и от Вас скорби не отойдут до конца дней…”.
От большинства людей батюшка отличался не непогрешимостью, а поразительным даром видеть глубину человеческой души, своей собственной и других людей, и постоянным стремлением освободиться от греха, очистить свое сердце, исполнить волю Божию. Ключевыми словами в его речи были “открылось”, “открылось в сердце”, “извещение в сердце”. Он прислушивался к голосу Божию внутри себя. Вот что читаем мы в его дневниковых записях:
“Служил Литургию. Начал с трудом и сухо, и вдруг в сердце явилось чувство, что надо и самому каяться — молиться о своих грехах и неведениях христиан (прихожан). Стал каяться, понуждать себя к покаянию и Бескровную Жертву приносить и за себя, за свои грехи. Во время причащения сердце наполнилось умилением и благодатию, так что два раза пытался читать вслух, как обычно, молитву «Верую, Господи, и исповедую», но не мог от переживания — только частично прочел про себя и чувствовал, что все от Бога и начало всему Бог. Значит, за Литургией надо усердно каяться в своих грехах <…>
Во время пения «Верую» открыто, что о. С. читает много неподходящих книг (чем теряет время для главного — молитвы). Он с этим согласен <…>
Был сильно поражен неприятным случаем. Возмущение в сердце (это давняя рана в моем сердце от некоторых происшествий на службе); молился, но [возмущение] полностью не отходило. Поисповедовав часть людей, на Херувимской зашел в Алтарь апостола Филиппа, молился на коленях, и в сердце стало ясно, что должно быть искреннее сердечное прощение подозреваемого, и что я нахожусь как бы пред судом Божиим. Тогда все отошло.
Затем на Евхаристическом каноне открылось, каким грехом поражен один собрат, служащий в главном Алтаре. Надо идти, открыть, разрешить? Что и сделал к радости его, даже удостоился братского поцелуя <…>
Дома читал Октоих и канон Великомученице Марине (Маргарите). Хотя это и известно, но теперь открылось в сердце, что нынешние (мои) страдания — любовь Божия к нам, и наша слава, если правильно их переносим”.
Батюшка говорил: “Надо класть себя на обе лопатки, я клал себя на обе лопатки”. На этом многоболезненном пути беспощадной требовательности к самому себе Господь поддерживал Своего раба прикосновением к его сердцу: в шестидесятые годы отцу Василию было даровано благодатное служение Литургии. Те, кто наблюдал его тогда, помнят, каким ослепительным, сверкающим сиянием озарялось его лицо, каким блеском оно светилось. Так продолжалось два или три года. Впоследствии батюшка не раз вспоминал, что этот дар был у него отнят и он знает, за что. От нас скрыта полнота его мистического восприятия Божественной Литургии, сам же он записывал в своем дневнике следующее:
“Как-то я проводил отпуск у себя на даче. Однажды, встав утром, почувствовал — не знаю, как точно это выразить, — благодать, охватившую все мое существо — полились слезы, молитва охватила весь состав души и тела. Это было состояние покаяния, с глубоким чувством своего ничтожества, но не отчаяния. Молитва то усиливалась, то ослабевала, и когда ослабевала, я протягивал левую руку к образу Смоленской Божией Матери, говоря: «Матерь Божия, подай копеечку», — и молитва усиливалась. Так повторялось каждое утро в течение всего отпуска. Во время такой молитвы я чувствовал благодатное изменение своей души, так что менялся даже внешне, в лице.
После отпуска вернулся в Москву и был твердо уверен, что такая молитва будет продолжаться, но глубоко ошибся. Молитва стала прежней, обычной. Я опечалился, но спустя довольно короткий промежуток времени Господь дал мне благодатную молитву во время Литургии. И на каждой такой Литургии мне что-то открывалось в сердце, прежде сокровенное — то, что без благодати кажется простым, во время посещения благодати делается очень глубоким в восприятии <…>
Особенно сильной была молитва во время Херувимской. Всякий раз во время Херувимской я проливал обильные слезы. Тайные молитвы читал вслух, переживая их всем своим составом. Некоторое время сослужащие мне священники сопереживали мне, мы молились единым сердцем, но вскоре это единение расстроилось.
Приходя домой после службы, читал Служебник, чтобы глубже проникнуть в слова богослужения, и благодатная молитва возвращалась. В книге «Подвижники благочестия XVIII и XIX веков» я нашел подобные примеры. Я убедился, что это не моя выдумка, что и великие люди переживали подобное, только их переживание было значительно ярче, сильнее…”.
Если благодатная молитва при совершения Божественной Литургии была для отца Василия пиршеством веры, величайшим счастьем и блаженным состоянием души, то пастырское окормление духовных чад было трудом и подвигом всей его жизни. Вот подходит к нему на исповедь молоденькая студентка, он встречает ее словами: “Ты уже была у меня, что я тебе сказал в прошлый раз?”. Она признается, что пришла впервые и на вопрос, читает ли духовную литературу, отвечает: “Да, епископа Игнатия”. Этих слов достаточно, чтобы батюшка взял эту душу под свое духовное попечение на многие, многие годы. Девушка оказалась нерадивой и в большей мере любительницей читать книги, чем исполнять то, что в них написано. Батюшку это огорчало, он звал ее “ни рыба ни мясо”, но никогда не упускал из поля своего зрения даже тогда, когда она перестала ходить к нему на исповедь. После нескольких лет перерыва он снова призвал ее к себе и постепенно стал снимать с ее души тот мрак, которым она была опутана. Он приходил к ней на помощь, когда это было ей особенно нужно. Так, например, в удрученном состоянии она возвращалась поздно вечером домой, шла мимо храма без всякой надежды увидеть батюшку, поскольку служить должен был другой священник и служба должна была уже кончиться, но храм оказался открытым и служил батюшка. Ей объяснили, что священника ждали целый час, он не приехал и послали за отцом Василием. Увидев свое опечаленное чадо, батюшка ласково протянул ей руки со словами: “Тебе надо, чтобы я тебе ручку подавал?!”.
Батюшка бывал не только ласков, но и суров. Если он видел в человеке проблеск благодати, то он благословлял его, поздравлял с праздником, мог дать просфору, но если тот же самый человек стоял в храме рассеяно и предавался греховным помыслам, то батюшка, давая крест, отворачивался от него или делал выговор. Батюшка видел мысли своих пасомых. Так, одна женщина, подходя к кресту после Литургии думала: “Как хотелось бы причаститься в день святителя Иоанна Златоуста, но батюшка не будет служить в этот день!”. Когда она поравнялась с батюшкой, он с сияющим лицом обратился к ней: “Надо, надо послужить, не хотел, но надо послужить на Святителя!”. Другая женщина стояла и думала: “Поставить или не поставить свечку?”. Батюшка подзывает ее, дает деньги со словами: “Поди, поставь свечку”. Батюшка ездил причащать на дому неисцельно больную духовную дочь. Она оплачивала такси. Вдруг она говорит своей подруге, которая привозила батюшку: “Мне слишком дорого оплачивать приезды отца Василия”, и называет сумму, значительно превышающую ту, которую она действительно тратила. Подруга опешила и в полном недоумении пришла в храм. Батюшка встретил ее словами: “Теперь я сам буду оплачивать такси”. Он видел, что душа этого человека была во мраке, и именно поэтому не отступался от нее.
Батюшка очень ценил в людях простоту и искренность, то есть те свойства, которые делают душу восприимчивой к благодати. Он и в апостолах Христовых отмечал именно эти качества, благодаря которым они не рассуждая пошли за Спасителем. Труднее всего батюшке было иметь дело с теми, кто привык исполнять положенные уставом правила и полагался на них как на основу праведности. Он мог сказать благочестивой прихожанке, ежедневно посещавшей храм, много молившейся, творившей добрые дела: “Ты не спасешься!”. А когда она же призналась ему, что по благословению лаврского духовника кладет по триста поклонов в день, он спросил ее: “А каков результат этих поклонов? Ты стала менее раздражительной, стала меньше осуждать?”, — и отменил поклоны. Он ценил жизнь сердца — покаяние, умиление, а не формальное выполнение обрядов. Когда батюшку спрашивали, как надо читать святое Евангелие, сидя или стоя, он отвечал: “Надо читать сердечно”. О том, как сам отец Василий относился к таинству исповеди, что чувствовал и переживал при этом, можно судить по его записям:
“Исповедовал, соборовал и причащал духовного сына А. (рак печени). Исповедь была глубокой. Во время разрешительной молитвы почувствовал, что грехи его прощены Богом и А. как бы уже готов для вселения в Царство Небесное по предстоящей смерти.
Исповедовал сердечно, спокойно и чувствовал любовь к исповедникам и веру: чувствовал, что грехи им отпускаются (но это надо проверить) <…> У меня была духовная дочь А. <…> Она все время несла внутренний тяжелый крест — уныние, и ничего не помогало — ни молитва, ни церковные службы, ни исповедь и причащение (исцеляли на один день) <…> Была она кроткая и добрая <…> Исповедь была очень скромная — душа ее была чиста <…> Отпевал я ее в нашем храме <…> Во время чтения над ней прощальной молитвы, при произнесении ее имени, вдруг сердце ясно почувствовало, что она разрешена от грехов, прощена и в данных момент ей открыт вход в Царство Небесное, она уже его жительница. Это было совершенно ясное чувство. Сердце мое наполнилось радостью, и я старался, чтобы эта радость не отразилась на моем лице, что было бы странно и непонятно окружающим <…>
Я часто возмущался, что в Церкви много неразвитых духовно и не понимающих эту внутреннюю сторону христианства прихожан, которые или не могут, или не хотят идти этим духовным путем. Разъяснил мне это старец Феофил[1]. В стаде есть больные и слабые овцы, то есть христиане, но и они все же плетутся за стадом Христовым. Надо молиться за них с усердием, состраданием и любовью.
Я часто негодовал, гневался, расстраивался на чад духовных, которые десятками лет ни в малейшей мере не исправлялись или делались еще хуже. Теперь в сердце открылось, что усердная и постоянная за них молитва к Богу может на Страшном суде помочь в их оправдании, вернее, в помиловании, чем был потрясен”.
Исповедь духовных чад была глубочайшей потребностью отца Василия. Он не мог служить Литургию, не поисповедовав, а когда по своей немощи уже не был в состоянии совершать Божественную Литургию, приезжал в храм специально ради исповедников, которые всегда с надеждой ждали его. Его исповедь не была ни формальным перечислением грехов, ни рассуждением на богословские темы, хотя и грехи он перечислял, и размышлял о таинствах веры. Его исповедь была прежде всего воспитанием покаянного чувства. Именно поэтому он почти всякий раз обращал внимание на неумение людей каяться, на неумение видеть свои грехи. Вот подходит к нему человек и не знает, в чем он грешен, батюшка отвечает: “Я святых не исповедую, поди встань в сторонку, подумай, вспомни”. Другого он спрашивает: “В тебе есть гордость?”. — “Нет”. Тогда следует наводящий вопрос: “А ты плачешь, когда тебя обижают?”. — “Да, плачу”. — “Вот видишь, это и есть гордость!”. Батюшка советовал: “Попробуйте один день тщательно понаблюдать за собой, внимательно следите за своими поступками и мыслями, и вы увидите, что небрежно молитесь, то мысль какая-то пронеслась в голове, то вместо вечерних молитв начали читать утренние и т. д.”. С особенной настойчивостью батюшка призывал к внимательной молитве, рекомендовал читать домашнее правило неспешно, вникая в каждое слово, не гнаться за количеством молитвословий, а в храме — вслушиваться в возгласы, повторять про себя то, что произносит диакон, внимательно воспринимать чтение Апостола и святого Евангелия. Наставления отца Василия не были простыми пожеланиями, он сознательно звал людей к подвигу, к реальному спасению души. “Внимание трудно, — говорил он, — жизнь — это постоянная борьба. Надо замечать свои грехи и каяться в них тут же. Подходит помысл — надо его увидеть и воспротивиться ему — и так каждый день, чтобы труд был постоянным <…> Если вы сказали себе «Завтра я начну спасаться», то, ручаюсь, провал неизбежен, надо говорить «Помоги, Господи»”.
Батюшка указывал на три вида покаяния: 1. Сознание, что кругом множество грехов. 2. Ощущение, что Бог простил. 3. Сознание, что только один Бог без греха. Понятие греха не было для него абстракцией, он выявлял основные страсти, владеющие человеком. Одна из главных препон к духовной жизни — это наше мнение о себе: мы не выносим, когда нам говорят о наших недостатках, обличают в наших пороках, мы обижаемся, распаляемся злобой на этого человека вместо того, чтобы сличить свою жизнь с Евангелием, в котором сказано “блаженны кроткие”, а кроткие — это те, кто, как скала, не смущается никакими волнами и напастями. Второй порок, которому мы подвержены — это небрежная, формальная молитва. Молитва должна идти от сердца, чтобы чувствовалось, что Тот, Кому ты молишься, тебя слышит. Необходима углубленная внимательная молитва, и тогда мы увидим, как страсть к нам подходит; бывает, что мы видим, как страсть подходит, и все равно поддаемся ей, поскольку наша воля повреждена грехом. Молитва поможет укрепить волю для противостояния греху. Третье бедствие — это осуждение ближних, люди испытывают потребность осуждать, стоит собраться нескольким людям вместе, как начинаются пересуды. Пороки владеют нами, потому что мы не привыкли к духовному труду, а свою волю понуждать необходимо. Где же выход для людей расслабленных и грешных? Батюшка любил приводить пример из святоотеческой литературы: ученик пришел к старцу и говорит “я пал”, старец отвечает “вставай!”, ученик приходит во второй раз и повторяет “я пал”, и снова слышит “встань!”, потом приходит в третий, четвертый, пятый раз и опять повторяется то же самое, ученик недоумевает “до каких же пор!”, а старец ему: “всю жизнь — упадешь, вставай; упадешь, вставай”.
“Господь по Своей великой милости, — часто повторял батюшка, — дал нам очень простое средство для спасения: «Не судите и не будете судимы, прощайте и прошены будете»”. Батюшка знал, как цепко владеет человеком злопамятство, и потому неизменно возвращался к этой теме и для избавления от порока предлагал составленную им краткую молитву: “Господи, прости меня и его”.
Люди, знавшие отца Василия, глубоко верили в силу его молитвы, в его прозорливость и мудрость его совета. К нему шли со своими скорбями, от него ждали благословения на предпринимаемое дело. Вот подходит к нему женщина: она ушла от душевнобольного мужа, который пытался ее задушить, живет у подруги и не знает, как быть, боится вернуться домой. Батюшка запрещает ей разводиться: “Нельзя бросать больного человека, он погибнет”. Через несколько дней муж попадает в больницу, жена возвращается домой, навещает его в больнице, он встречает ее ласково, они снова живут вместе. Одна прихожанка по благословению батюшки ежегодно проводила свой отпуск в местечке К. На этот раз она получила от хозяйки извещение, что из-за приезда сестры та не может ее принять. Прихожанка обращается к батюшке с просьбой благословить ее на поездку в Печоры, поскольку в К. она ехать не может. Батюшка задумчиво говорит: “Можно в Печоры, но лучше в К.”. Через несколько дней из К. приходит телеграмма: “Приезжайте, сестра уехала”.
Духовная дочь батюшки лежит в больнице, назначен день операции, врачи почти уверены в летальном исходе, но выхода нет. В день операции в дневнике отца Василия появляется краткая запись: “Во время чтения канона Б. М. перед операцией открылось, что Т. будет жива”.
Другая духовная дочь звонит по телефону и спрашивает, нужно ли ей помогать двум знакомым, которые тянутся к вере, и слышит в ответ: “Да, нужно, им надо поступить в Богословский институт”. Она недоумевает: “Какой им институт, они ничего не знают!”. Через полчаса она снова звонит: “Обе женщины выразили желание заниматься в Богословском институте”.
23 мая, в праздник Вознесения Господня отец Василий последний раз приезжал в храм. Тяжелая болезнь, злокачественная опухоль внутренних органов на все оставшиеся месяцы жизни приковала его к постели, но она не могла отторгнуть его от духовных чад, не могла заставить отказаться от попечения о человеческих душах. Теперь он исповедовал дома, давал советы по телефону, читал присылаемые ему исповеди. Некоторые люди впервые познакомились с ним именно в эти предсмертные месяцы и обрели в нем путеводителя к духовной жизни. До последнего дня батюшка продолжал воспитывать тех, кто его окружал, указывая им на тайные недуги души. “Я хочу выдавить из тебя сок самости и самооправдания”, — говорил он духовной дочери незадолго до своей кончины.
Утро 29 декабря не предвещало, казалось, ничего страшного. Во вторую половину дня отец Василий попросил вызвать к себе свою духовную дочь — врача, которая его лечила. Врач безошибочно определила состояние больного: “Не доживет до утра”. Около полуночи батюшка сказал: “Я умираю”. Он тяжело дышал. Через некоторое время он повернул голову и, широко раскрыв глаза, устремил свой взор в святой угол, где висели иконы и стояли Святые Дары. Он ничего не говорил, только слабым жестом руки приглашал окружающих смотреть туда, куда смотрел сам, лицо его преобразилось, взор был очень глубоким, он смотрел необыкновенно радостно, с изумлением и восторгом, глаза стали широко раскрытыми, голубыми, со светящимися пучками из них. Несомненно, он видел видение. Затем в таком же состоянии он перевел взгляд направо, на врача и родственника, стоявших около него, и на другие иконы. Так длилось несколько минут. Потом голова его приняла прежнее положение. Около пяти часов утра батюшка три раза улыбнулся блаженной, счастливой улыбкой. Выражение лица его резко изменилось, теперь в нем не ощущалось страдания, это было уже не лицо, а лик, напоминавший иконописное изображение святого Иоанна Крестителя: тот же заострившийся нос, глубокий взгляд темных глаз и разметавшиеся волосы, та же одухотворенная плоть. Батюшка дышал все тише и тише, сомкнул глаза; в шесть часов чистая душа его покинула бренное тело.
Т. М.
[1]Подразумевается “Житие Христа ради юродивого иеросхимонаха Феофила, подвижника и прозорливца Киево-Печерской Лавры”.