В конце августа Саратов посетила редкая гостья— Елизавета Павловна Озолина, беседа с которой была уже записана нашим корреспондентом ранее в Париже. Профессор иконописания Православного Свято-Сергиевского богословского института в Париже, уроженка Святой Земли, супруга протоиерея Николая Озолина, мать троих детей, в том числе священника Николая Озолина-младшего, родившегося во Франции и много лет служившего в Карелии.
Приехав на родину своих предков, в Саратов, Елизавета Павловна остановилась в Свято-Алексиевском женском монастыре, где сразу подружилась и с насельницами, и с девочками из монастырского приюта— поскольку сама выросла в монастыре. Она встречалась с Епископом Саратовским и Вольским Лонгином, побывала в саратовских храмах, познакомилась со многими людьми… И вот что интересно: каждый, с кем матушка Елизавета общалась хотя бы несколько минут, чувствовал себя ее другом.
Происхождение
— Дорогая матушка Елизавета, география Вашей жизни пространна: Иерусалим, Голландия, Америка, Франция; корни же— в России, в Саратове. Расскажите об этом, пожалуйста.
— Мой дед по материнской линии родом из Саратова, его звали Петр Елеазарович Ладиков. Я его очень хорошо помню. Он служил на корабле «Потемкин» и после потемкинской истории в 1905 году вынужден был покинуть Россию. Человек замкнутый, молчаливый, он прошел через ужасные испытания: сначала оказался в Константинополе, потом— в Сирии. И, наконец, узнав, что в Палестине есть Русская миссия и много русских людей, он отправился туда и там поселился. Ездил по монастырям Святой Земли, помогая сестрам. Много лет спустя я встретила в Палестине одну монахиню, которая с благодарностью вспоминала о деде.
— Из кого же состояла русская колония в Иерусалиме в 1930–1940-е годы?
— Из людей очень разных, всех сословий: от послов до крестьян. Больше всего было тех, кто приехал на Святую Землю паломником и потом не смог вернуться в Россию из-за революции.
— Как складывались их судьбы вдали от Родины?
— Они зарабатывали, как могли, и жили обычной жизнью. Мой отец, Павел Максимович Калюжный, попал в Иерусалим в 30-е годы. Устроился в одно архитектурное бюро, и я помню, как он ходил инспектировать работы по реставрации Храма Гроба Господня. Мой дядя, Николай Петрович Ладиков, работал инженером у англичан, а после войны стал преподавателем французского языка в университете в Газе. Моя мать, Елизавета Петровна, урожденная Ладикова, удивительно способный человек, была ходячей легендой в Иерусалиме. Она владела семью языками и помогала всем бедным и больным: переводила документы, устраивала нуждающихся в больницы. Всех нас сплачивал Свято-Троицкий храм при Русской миссии.
— Как проходили службы в Свято-Троицком храме?
— Всегда торжественно. Служил начальник миссии архимандрит Антоний (Синкевич)[1]. Были другие священники и целый причт— диаконы, архидиаконы, хороший хор. Собирался полный храм, и меня это удивляло, потому что храм был очень большой. Каждый имел в нем свое место. Наша семья занимала в храме место перед очень большой иконой «Собор Архангела Михаила». Меня очень интересовала икона святого Герасима Иорданского с большим добродушным львом, сидевшим у ног своего хозяина. Проходя мимо, я его бесстрашно гладила. Но постепенно люди умирали, и прихожан становилось все меньше и меньше.
— У Вас были друзья среди русских, живших в Иерусалиме?
— Конечно, ведь русских была очень большая колония, к которой мы принадлежали. У меня, например, была подруга русская еврейка. С ней мы играли и проводили сеансы рисования. Но война 1948 года нас разлучила. Я очутилась в Гефсимании под руководством игумении Марии (Робинсон)[2], начальницы Вифанской школы[3].
— Военные события 1948 года разворачивались у Вас на глазах. С чего все началось?
— Это был жуткий момент в истории Иерусалима. К тому времени я уже три года как училась в Вифанском интернате. Предчувствуя грядущие невзгоды, мой отец оставил завещание матери Марии, чтобы она меня воспитала, если с ним что-то случится. И вот однажды утром, когда я была дома, мать Мария, предупрежденная английским генералом о военных действиях, прислала за мной сестру из Гефсимании. Отец посадил нас в такси со словами: «Я приду тебя навестить через воскресенье». Больше я никогда его не видела. Спустя два дня он был убит вместе сдедом. Через наш дом прошел фронт арабо-еврейской войны. Говорят, что в какой-то момент, когда отец и дед выскочили на улицу и бежали по направлению к французскому госпиталю, их убили. В Гефсиманском монастыре мы засыпали и просыпались под безостановочную стрельбу из оружия, падали бомбы, летали пули. Как-то раз мы с подругой сидели в комнате. Пуля пролетела через дверь, ударилась об стену и упала к нашим ногам. Другой раз мы с матерью Марией прогуливались по кладбищу в Гефсиманском саду, как вдруг недалеко от нас упал снаряд. Мать Мария схватила меня за руку, мы побежали. Я, конечно, даже сразу не поняла, что произошло. Жили опасно: умереть можно было на каждом шагу.
Вифанская школа
— После войны 1948 года Ваша жизнь в Иерусалиме была связана с Вифанской школой, с
Гефсиманией и ее игуменией матерью Марией. Тогда обитель и школа переживали свой «золотой век», о котором сохранилось очень мало письменных воспоминаний, и сегодня Вы— один из немногих свидетелей той легендарной эпохи…
— Отец привел меня в Вифанскую школу в 1945 году 6-летней девочкой. Очень быстро я освоилась там и была, как рыба в воде. Встретили меня мать Марфа (Спрот)[4] , начальница школы, Анна Васильевна Голенищева-Кутузова, Ирина Николаевна, старшая учительница, арабка из Дамаска, воспитанница русской школы в Бейт-Джале[5], очень строгая, но замечательная. В первый день, гуляя по залам школы, я наткнулась на целый ряд стоящих, мне непонятных ламп с мешочками. Я решила проверить, что это за мешочки. Тронула пальцем один, а он вдруг распался. Ну, надо было проверить и другие, и так до последнего… Вечер наступил. Ирина Николаевна подходит к столу, на котором стоят лампы, зажигает спичку, смотрит, а фитильков и нет. Весь ряд ламп— без фитильков! Начала она искать виновников, а дети ей говорят: «Это сделала новенькая!». А Ирина Николаевна на них: «Дети, как вы смеете с первого же дня уже так клеветать на бедную, невинную новую девочку!». С немалым трудом мне удалось уверить Ирину Николаевну в том, что этот ужасный разрушитель действительно я!
Гефсимания, надо сказать, была удивительным островком. Там вокруг матери Марии и матери Марфы собралась русская верующая аристократия. Две эти англиканские сестры-миссионерки когда-то служили в Индии, а оттуда приехали в Иерусалим, где Божиим промыслом встретили митрополита Анастасия (Грибановского)[6]. Культурнейший человек, владевший многими языками, он на них произвел такое сильное впечатление, что они в 1933 году приняли Православие. Мать Марфа, прямой потомок шотландской королевы Марии Стюарт, на средства, полученные по наследству, обновила вифанские заброшенные и обветшавшие постройки (ведь приток паломников из России после революции прекратился!), возобновила корпуса и построила новое здание школы.
Попав в Вифанскую школу, я еще не умела читать по-русски. Поэтому меня посылали к монахине Сергии (Цветковой). Я приходила к ней на отдельный урок, и она мне говорила: «Ну, Лизочка, будем читать?». А я решительно: «Нет! Сперва расскажите мне сказку!».
Меня сразу под свое попечительство приняли Катя Роменская (мне было 6 лет, а ей— 12) и арабская девочка Юлия (впоследствии игумения Елеонского монастыря). Тогда ей было 15 лет. Обе— послушницы. Вот вдвоем они решили мне сделать духовное испытание… В нашей церкви лежал огромный ковер. Он был весь в крестчатом узоре. Две мои духовные попечительницы затеяли испытать мою веру и говорят мне: «Если ты поистине православная, ты должна поцеловать каждый крестик на этом ковре». Не успели они договорить, как я бросилась на колени целовать каждый крест ковра, пока они стояли надо мной и заливались хохотом, но это меня нисколько не смутило. Но им обеим здорово попало от монахини Сергии (Цветковой), когда они ей признались в своем «духовном наставничестве».
— Для кого создавалась Вифанская школа?
— Мать Мария хотела построить школу для арабского населения, и, конечно, среди воспитанниц было много арабских девочек-христианок. Мусульманки составляли исключение. Это были дети из хороших семей, отданные в Вифанию из-за высокого уровня христианского образования. Преподавание в школе велось по английским программам на английском, русском и арабском языках.
— При этом религиозный уклон у школы все-таки был?
— Да. Преподавался Закон Божий. Мы с детства хорошо знали Библию. Богословие вела Валерия Константиновна Хёке[7] . Также мы проходили историю Церкви, святых отцов, Вселенские Соборы. Архимандрит Антоний (Синкевич) проводил беседы в старших классах. Утром и вечером мы посещали службы в нашей часовне. Утренние и вечерние молитвы читали каждый Божий день. По субботам служилась Литургия в Вифании, а в воскресенье мы шли на Литургию в Гефсиманию. Так что атмосфера была церковная, религиозная.
— Кто преподавал в школе?
— Школой занимались удивительно образованные и культурные люди. Анна Васильевна Голенищева-Кутузова, математик, вместе с тем и филолог, «ходячая энциклопедия» и очень верующий человек. Она получила образование до революции в Германии, говорила на четырех языках. В смысле религиозности она больше других повлияла на меня. Своим подлинным смирением она учила меня быть простой в жизни.
Были среди учителей и арабки: выпускницы русских школ, основанных для арабов Палестины, например, в Бейт-Джале архимандритом Антонином (Капустиным)[8], среди них— замечательная Ирина Николаевна, о которой я уже рассказывала. Они отлично говорили по-русски. Были и англичанки, и это придавало школе свой колорит. Сестра Ульрика, протестантка, происходила из аристократии Датского королевства… Все было очень интернационально.
Вифания— это моя колыбель, подготовка к жизни. Если бы у меня такого основания в жизни не было, то я иногда думаю, мне было бы труднее выстоять в бурях мирских.
Мать Мария и гефсиманские сестры
— Кто Вам особенно запомнился из сестер Гефсиманского монастыря?
— Игумения Гефсимании мать Мария— это моя мать. До сегодняшнего дня она мне снится. Мы испытывали друг к другу необычайную нежность! Ее статус как игумении был особенный, почти недоступный в те времена, но для меня она была доступна всегда. Она жила в игуменском доме с матерью Варварой (Цветковой)[9]. И я, когда бы мне ни вздумалось, к ней просто приходила рассказать что-нибудь. Когда я уехала из Иерусалима, первое, что девочки спросили у матери Марии: «Почему Вы так любили Лизу?». И она ответила: «Потому что это был мой «дикий» ребенок», что по-английски звучит очень мило: «Because she was my wild child». Мне было 8 лет, я была шалунья. Каждую пятницу мать Мария приезжала в Вифанию из Гефсимании, чтобы проверять классы и видеть мать Марфу (Стюарт). И в четверг я особенно не беспокоилась готовить уроки, зная, что мать Мария приедет в школу из Гефсимании. В пятницу, конечно, меня наказывали, обычно тем, что я не могла выйти на переменке во двор и сидела в классе. И вот мать Мария приезжает и спрашивает: «Где же Лиза?». Ей отвечают: «Наказана. Она не знала урок». Я сижу в классе одна, слышу шаги матери Марфы: «Мать Мария желает Вас видеть». Берет меня за руку и ведет меня по балкону к кабинету матери Марии. А все дети играют внизу. Я с повинной головой иду. Мать Мария встречает меня словами: «Идите, мой ребенок, сядьте ко мне на колени. Да, эти взрослые никогда детей не понимают. Когда я была маленькая, я тоже не всегда знала свои уроки».
Две сестры, мать Варвара и монахиня Сергия (Цветковы),— из Москвы, дочери предводителя дворянства. Они много рассказывали про московскую жизнь. И когда я впервые попала в Москву, для меня в Замоскворечье все оказалось знакомым! Мать Сергия работала с великой княгиней Елизаветой Федоровной в Марфо-Мариинской обители и вспоминала, как великая княгиня всегда очень тихо говорила и как неловко было ее переспрашивать. А мать Варвара так часто цитировала оптинских старцев, что когда ей что-нибудь нужно было доказать, она произносила: «Оптинские старцы мне это сказали», а иногда говорила «предсказали». Они были очень разные, эти две сестры. Мать Сергия, некогда красавица, потеряла зрение и была внутренним, молитвенным человеком. Мать Варвара, второе лицо в монастыре после матери Марии (Робинсон), стала игуменией после ее кончины. В детстве я всегда ее в чем-то «убеждала». Гораздо позже, когда я уже жила в Голландии, кто-то приехал из Иерусалима и сказал: «Вы должны встретиться с матерью Варварой!». Я отвечала: «С матерью Варварой я не могла сговориться даже в детстве…»— «Нет, вы ошибаетесь. Мать Варвара Вас ценит. Она сказала, что Лиза была прямым человеком, и мы всегда знали, что она думает». Для меня эти слова оказались большим утешением.
Я была дружна с матерью Тамарой (Романовой)[10]. Княжна, дочь великого князя Константина Константиновича, она была, как все Романовы, очень высокая, а я была маленькая. И вот она решила однажды, что я должна разделить с ней одну келью в игуменском «аристократическом» доме, где находились кельи игумении, матери Тамары и сестры Евдокии (княжны Голицыной). А я в то время жила с другой сестрой латышкой Анастасией (русская няня в свое время привела ее к Православию). Игумения согласилась, и в один прекрасный день сестра Анастасия узнала, что меня переводят от нее к матери Тамаре. Она загрустила, и мы с матерью Тамарой каждый вечер после ужина ходили пожелать ей спокойной ночи. Какие люди были, какое воспитание! У нее от всего того, что она имела в миру, оставалась лишь одна ваза, большая, хрустальная, синего цвета. Каждый день в эту вазу ставили букет цветов. Однажды я решила вытереть пыль (мне было 10 лет): взяла в руки вазу, но не ожидала, что она такая тяжелая. Ваза выскользнула у меня из рук и разбилась. Я выбежала с ревом из комнаты в коридор, и прямо в коридоре идет мне навстречу мать Тамара. Поняв, что случилось с вазой, она спокойно сказала: «Ну, ничего…».
Каждый вечер я провожала мать Тамару из трапезной в ее келью. Она по дороге мне рассказывала о своей жизни. И когда мы доходили до ее кельи, в дверях я ее двумя руками поворачивала спиной к двери и говорила: «И что потом?».
Мать Тамара и сестра Евдокия (Голицына) приехали на Святую Землю в монастыри, приняв монашество с глубоким внутренним желанием молиться за воскрешение Святой Руси. Каждый вечер мы вместе молились. Их рассказы были исключительно о России, которую они так глубоко хранили в душе. Сестра Евдокия мне заповедала: как только будет возможно поехать в Россию, написать там где-нибудь фреску в память о погибших. Господь исполнил ее желание, сподобив меня написать фреску Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище. Наше детство и юность были пропитаны любовью эмигрантов к России, в их устах навсегда оставшейся Святой Русью.
Одно время я жила с «бабушкой Анастасией», сибирячкой из Благовещенска. Ее муж имел рыбное предприятие на Амуре и был раскулачен, умер, а она попала в тюрьму. Их из тюрьмы привезли, выбросили в тайге. Она скрывалась у кого-то, но нельзя же скрываться всю жизнь! Она решила перейти через Амур в Китай. Дождалась зимы и однажды ночью пошла. Вдруг видит черную полосу и понимает, что если сделает шаг, то провалится. Обошла и наутро оказалась в Китае. Ее очень любил архиепископ Иоанн Шанхайский[11]. Это он прислал ее к нам в Иерусалим. Малограмотная, но Библию по складам она читала громко каждый день.
Представляете, какие люди?!
Пасха в Иерусалиме
— Вы помните службы в Храме Гроба Господня— какими они были в Вашем детстве?
— Конечно. Мы из Гефсимании очень часто ходили на эти службы. Я расскажу, какое отношение было у мусульман к Божией Матери. В Иерусалиме 27 августа под Успение совершается крестный ход из Сиона к гробнице Божией Матери с Ее плащаницей. В моем детстве мусульмане— кто босиком, а кто на коленях— шли за этой плащаницей до самого гроба Божией Матери. 2–3 дня вокруг гробницы продолжались празднества. Мусульмане очень почитают Божию Матерь и Христа. Они Его, конечно, называют пророком Исой бин Марьям, Исой, Сыном Марии, и Мария для них не Богоматерь, но почитают они Ее истово.
— А Пасха в Иерусалиме Вам запомнилась?
— О, я сейчас удивляюсь, как это бывало: десятки тысяч людей в Великую Субботу. 40 тысяч вмещает храм— и все 40 тысяч с зажженными свечами. Море огня. И в голову ни разу не пришло: «А что, если бы все это загорелось?». Нас, детей, пускали в алтарь греческого храма Воскресения, он как раз напротив Кувуклии. Незабываемо это напряжение, молчание, полумрак… вдруг появляется Патриарх Иерусалимский Венедикт, и огонь, и моментально всё загорается! Еще меня поражало, как они пели пасхальные стихиры «Да воскреснет Бог…» на пятый минорный глас. Так красиво!
И был случай: на пасхальную службу в Храм Гроба Господня приехал Сербский Патриарх Герман. У меня было красивое фарфоровое яичко, я подошла к нему в храме и подарила это яичко ему. На следующий день Иерусалимская Патриархия осведомила наш монастырь о желании своего высокого гостя, Патриарха Сербского Германа, посетить Гефсиманскую обитель. И вот в сопровождении греческого духовенства пребывает к нам Его Святейшество! Встреча была торжественная, как полагается, с трезвоном… и вдруг Патриарх спрашивает о послушнице, которая вчера в Храме Гроба Господня подарила ему пасхальное яйцо. Тут переполох полный! Но Патриарх настоял на своем, сказав, что хотел бы поблагодарить ту сестру… В свою очередь он подарил мне свой портрет с надписью, который я до сих пор храню.
— Что Вы делали после окончания Вифанской школы?
— Осталась преподавать там английский язык, литературу, историю, грамматику, географию, Закон Божий и преподавала восемь лет. Военное время, учебников было мало. Помню, у нас по программе стояла Южная Америка, и я ночами сидела и рисовала карту, потому что мне как художнику нужно было показать им что-то наглядное. Я считала, что дети могут запомнить урок, только если будут видеть. Через кальки я рисовала карту, потом разрисовывала ее и на уроке показывала, где саванны, где цепи гор. Еще я заведовала одним «трудным» классом. Девочкам было 13-14 лет. Помню, вошла— они смотрят на меня испытующе! Я сделала вид, что ничего не замечаю, и говорю: «Сегодня у нас английская литература, мы начнем читать книгу».— «А, нет, это нас не интересует».— «Хорошо, тогда я буду вам читать сама». И история оказалась такой захватывающей, что мы с ними сблизились, и год они окончили вполне успешно.
Работы Елизаветы Озолиной
Учителя в иконописи
— Когда у Вас возник интерес к иконописи?
— Иконы интересовали меня с раннего детства. В Вифанской школе по субботам в нашей домашней часовне совершалась Святая Литургия для детей. Во время нее я разглядывала образа и даже на переменках возвращалась смотреть на них. На маленьком иконостасе местного чина были только две иконы. Справа— икона Христа, слева— Богоматерь. Но эти две иконы были необычные: Христос на руках держит нашу часовню, а Богоматерь держит на руках нашу школу. Тут у меня возникла дилемма: датировка времени. Христос существовал до нашей школы или наша школа существовала до Христа. Этот вопрос я долго не могла разрешить.
Однажды, стоя на очередной службе в чинных рядах воспитанниц, я всмотрелась в новую для меня икону «Не рыдай Мене, Мати». И вдруг эта боль стала выше моих сил— я рванулась из своего ряда к иконе и закричала, перебивая пение: «Посмотрите! Как Ему больно, почему Его положили в сундук, Его Мама плачет!». Все, кто мог, бросились меня успокаивать, но я всё громче убеждала всех, что Христу, наверное, очень больно в сундуке! Мне было шесть лет. С той поры этот образ остается моим любимым.
Первым моим учителем в иконописи стала инокиня Евдокия (Голицына), я о ней уже говорила. В первый же вечер ее пребывания в Гефсимании мы подружились. Она мне показала свои иконы, которые мне казались очень красивыми. Она открыла иконописный класс, где мы под ее руководством занимались.
Потом я приехала в Париж и познакомилась с Леонидом Александровичем Успенским[12], который мне подсказал многое, чего я не знала. Я к нему приходила почти ежедневно годами, писала, показывала, мы говорили об иконописи.
— Что это был за человек? Какое отношение к иконе передал он Вам?
— Более сосредоточенного над иконой человека трудно было себе представить. Всю жизнь он хотел понять, что такое икона. И перед смертью меня спросил: «А поняли ли мы, что такое икона?». Я была поражена! Это после всех книг, которые он написал, после его богословских размышлений! Общение с ним, его замечания— все это очень мне помогло. И все же моя иконопись была заложена сестрой Евдокией (Голицыной). Конечно, Успенский был гораздо талантливее. Иконы сестры Евдокии— более женственные, она писала свободнее, потому что так ее научил ее наставник-монах иконописец Сергиевского подворья в Петербурге. Эту свободу она мне дала. Я тоже не пишу через кальки и не пишу копии. Я пишу образ, как я его себе представляю, но, разумеется, по канонам Церкви. Это дает немного иную форму. Успенский тоже писал от руки, но у него к концу жизни образ становился все более упрощенным в исполнении. И это был плюс: он не впадал в детали, он давал сущность…
— Вы помните Вашу первую икону?
— Да. Первая была на бумаге— Божия Матерь. Я помню счастье, которое ощущала в одиннадцать лет, когда мы с инокиней Евдокией писали иконы. Вторая икона была на доске: поясное изображение правого Ангела из «Троицы» Рублева.
— А первый иконостас?
— Это был заказ, сделанный в 1959 году нашему монастырю арабским приходом в Акабе, на Красном море, в Иордании. Мне было почти 20 лет. Много лет спустя, я уже жила в Голландии, как-то провожала на поезд свою парижскую подругу. Проходя мимо киоска на вокзале, я машинально купила «Le Figaro». Смотрю на первую страницу и вижу мои иконы. Читаю подпись: «В Акабе разбомбили церковь. Уцелел иконостас». Для меня это было удивительно!
Семья и иконопись
— Вы— многодетная мама. Как Вам удавалось совмещать воспитание детей с иконописью? В России жены священников обычно не работают…
— Я очень счастливая мать. У меня трое детей: два мальчика и одна девочка. И для меня было большой радостью с ними возиться. Настолько, что когда я их укладывала вечером спать, то скучала по ним и думала: «Когда же настанет утро!», чтобы снова их услышать.
Что касается живописи— я не смогла бы иначе. Я никогда не считала, что я работаю. Я жила иконописанием. Активнее всего я работала, когда мои дети были маленькие. Они уходили в школу в 8 часов, приходили в 4 часа после обеда, и все это время я писала иконы. В Париже я много работала. На каникулы мы снимали дом у моря. Помню, мне нужно было закончить «Вход Господень в Иерусалим». Я выпускала детей во двор и писала. Они через окна, через двери приходили, мне мешали, но как-то все продолжалось.
— Кто-то из детей пошел по Вашим стопам?
— Они все способны к рисованию. Мой старший сын принял священство. Он очень любит Россию, он русская душа. Дочка окончила школу реставрации памятников и работает в музеях. Младший сын Алексей— скульптор.
Православная икона на Западе
— А с чем Вы связываете появление интереса на Западе к византийской иконе?
— Это удивительно! Когда в 1960-е годы я приехала в Париж, там было всего четыре иконописца: Успенский, Морозов, Круг, Мерзлюкин. Они почтили меня, попросив участвовать в выставке икон на Сергиевском подворье. На ней присутствовали только работы этих иконописцев. Думаю, интерес к иконе пришел из Германии, куда были вывезены прекрасные иконы из России. Там проходили большие выставки, есть замечательный музей русских икон Реклингхаузен. Думаю, это дало толчок. И французы, которые сами из своих церквей вынесли всех святых, заинтересовались иконой. Теперь на каждом переулке в Париже есть иконописцы и иконописные школы для католиков.
Успенский говорил, что католики могут только копировать икону. Чтобы понять икону, иконописец должен быть православным богословом. Поэтому важно им обеспечить православную базу. Иначе это будет страшно, если они свои богословские мысли переведут на православную икону. Нужно против этого протестовать, объяснять им сущность иконы.
В 70-е годы в Париже Жак Ширак, тогда еще только мэр, попросил меня преподавать иконопись в иконописной мастерской. Я приняла его предложение и 28 лет им преподавала, объясняла, в чем разница между православным и католическим богословием, рассказывала, что икона не просто изображение, но исповедание православной веры, ее догматов. Были даже и такие, кто перешел в Православие.
— Византийский образ Богоматери при входе в Нотр-Дам— это результат движения, которое длится уже 30 лет?
— Да, и в каждом католическом храме обязательно есть византийский образ. Католики говорят, что икона им помогает молиться.
— Какие работы были Вами созданы во Франции и в Голландии?
— Во Франции я реставрировала росписи храма на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Потом расписала небольшой храм в румынском Благовещенском монастыре в Roziers. В Голландии мой супруг, отец Николай, служил в русском православном приходе Святой Марии Магдалины в Гааге, а я работала над иконостасами для церквей в Амстердаме, Роттердаме и Бристоле в Англии. Написала очень много икон на заказ— и для храмов, и для людей.
Я знаю, что в России сейчас есть много прекрасных иконописцев. Меня поражают эти молодые, сравнительно недавно пришедшие к Церкви люди: как быстро и тонко они восприняли иконопись! Это показывает, что духовность в русской душе— врожденная, как и ее стремление к молитве.
Америка. Крествуд. Отец Иоанн
— Какой период Вашего творчества Вы считаете самым счастливым?
— В Америке, потому что я работала под руководством протопресвитера Иоанна Мейендорфа[13], который был глубокий богослов, историк, византолог.Это влияло, хотя я писала, конечно, своим стилем…
— А что это за стиль?
— Каждый иконописец вырабатывает свой стиль, даже не стремясь к этому. В Америке, когда я писала «Причащение апостолов» в алтаре Трехсвятительского храма Свято-Владимирской семинарии в Крествуде, американцы-прихожане, глядя на роспись, говорили: «Эти апостолы— не греки и не русские, они американцы». Может быть, кому-то и не нравится мой стиль, но мне повезло, что отец Иоанн его понимал и одобрял, называл его «свободным стилем» и говорил: «Я вам доверяю».
— Расскажите, пожалуйста, как создавалась роспись в Крествуде?
— Постройка храма началась при отце Александре Шмемане. Но он очень скоро скончался. Первое, что сделал отец Иоанн, став деканом семинарии, начал искать иконописца для росписи храма и обратился, к моему большому удивлению, ко мне.
Мне пришлось работать очень быстро. Конечно, если бы я могла все переписать сейчас, я бы это с радостью сделала.
— Самая удивительная часть росписи— это «Причащение апостолов» в алтаре храма. Необычны их размеры. Апостолы— огромные, выше человеческого роста. Чья это была идея? Как восприняли роспись прихожане?
— Поскольку апсида была 6метров на 3 метра высотой, я подумала, что этого недостаточно, чтобы уместить что-то еще, и поставила огромных апостолов. Каждый— размером два метра. Что меня тогда поддержало? Во время работы (а это было лето, семинария опустела) зашла в храм матушка отца Павла Лазорева и воскликнула: «О, как красиво!». И этим ободрила меня. Был у нас один священник, который всегда подходил с насмешкой: «О-о, мне будет так страшно служить в их присутствии, они— такие огромные». А когда я закончила, он сказал: «Вы знаете, я критически относился к Вашей работе. Но теперь, когда она окончена, я понимаю, что это их место, апостолы живут своей жизнью». Его слова были очень ценны для меня! Алтарь— небольшой, и когда священнослужители служат, у них создается впечатление, что они— посреди апостолов.
— Елизавета Павловна, Вы особенно чтите отца Иоанна, расписали часовню, выстроенную в память о нем, на Ваганьковском кладбище в Москве.Каким он остался в Вашей памяти?
— Праведником. Я видела его подвиг, искренний, который он никогда не показывал. У меня была привилегия— довольно близко быть к отцу Иоанну в его каждодневной жизни. Он был кротким, скромным. Если бы вы не знали, то никогда бы не подумали, что перед вами— ученейший человек. Он был аристократом не только по рождению, но и по духу. Аристократом не в смысле светском, а в смысле возвышенном. В отношении к людям он был очень деликатен. Он никогда никого ни в чем не укорял. Все недостатки людей принимал на себя.
— И эта его любовь к России необыкновенная…
— Вы знаете, он так верил в Россию, он так любил Россию! У него одна мечта была после перестройки— служить России. Он уже отказался от своей должности ректора семинарии и думал, что теперь совершенно свободен, сможет ездить в Россию, чтобы делиться своим знанием или просто служить Русской Церкви. Это было его последнее желание в жизни.
— На примере тех прекрасных русских людей, которых Вы встречали на своем пути, что такое русское Православие?
— Это смирение. Я думаю, только смирение.
Беседовала Александра Никифорова
Журнал «Православие и современность» №20 (36), 2011 г.
Елизавета Павловна Озолина (урожденная Калюжная) — иконописец, реставратор, монументалист. Родилась в 1939 г. в Иерусалиме. В 11-летнем возрасте начала обучаться иконописи у княжны Е.Д. Голицыной в Вифанской школе при русском Гефсиманском монастыре. В 1959 г. создала свой первый иконостас в Акабе в Иордании. После кончины княжны Голицыной в 1965 г. переехала в Париж и работала под руководством Л.А. Успенского. С 1968 г. вместе с супругом-священником Николаем Озолиным жила в Гааге, где тот служил в русском православном приходе Марии Магдалины. Работала над иконостасом для храма в Бристоле (Англия). По возвращении в Париж по приглашению мэрии преподавала иконопись на муниципальных курсах ADAC. В 1980 г. реставрировала росписи храма Успения в Сент-Женевьев-де-Буа. С 1984 по 1989 г. выполняла роспись храма Трех Святителей в Свято-Владимирской Богословской семинарии в Крествуде (Нью-Йорк).
С 2002 г. Е.П. Озолина — профессор иконописания Православного Свято-Сергиевского Богословского института в Париже. Ее иконы находятся в храмах и частных собраниях во Франции, Голландии, Бельгии, США, России.
[1] Антоний (Синкевич; 1903–1996), архиепископ Лос-Анжелосский и Южно-Калифорнийский (РПЦЗ). С 1933 г. служил в составе Русской духовной миссии в Иерусалиме. С 1937 г. — начальник миссии.
[2] Игумения Мария (Робинсон; 1896–1969), основательница и настоятельница Русской женской обители в Гефсимании-Вифании.
[3] Школа в Вифании была основана в 1936 г. как школа-интернат для православных девочек. Вместе с ними обучались и осиротевшие дети русских эмигрантов. Школа подчинялась Гефсиманскому женскому монастырю во имя святой равноапостольной Марии Магдалины (РПЦЗ).
[4] Монахиня Марфа (Спрот), подруга и сподвижница игумении Марии; заведовала Вифанской школой.
[5] Женская учительская семинария в Бейт-Джале — учебное заведение, основанное Императорским Православным Палестинским обществом в 1890 г. в арабском селении Бейт-Джала, примерно в 10 км южнее Старого города Иерусалима. Семинария готовила учительниц начальных школ ИППО в Палестине и Сирии. Выпускницы семинарии преподавали Закон Божий, арабский язык, арифметику, географию, историю и ремёсла, а также русский язык.
[6] Митрополит Анастасий (Грибановский; 1873–1965), с 1924 по 1935 г. возглавлял Русскую миссию в Палестине.
[7] «Кроме того, в Вифании проживает с детьми своими и состоит преподавательницей в школе наша русская Кассия, песнописица — Валерия Хёке, рожденная Губанова. Она одна из немногих русских женщин имеет законченное высшее богословское образование, хорошо овладела церковнославянским языком и обладает песнотворческим даром. Ее перу принадлежит прекрасно составленная служба Курской иконе Божией Матери… служба св. Филарету Милостивому и ряд других служб». См.: Архиепископ Серафим (Иванов). Паломничество из Нью-Йорка в Святую Землю. США, 1952.
[8] Архимандрит Антонин (Капустин) (1817–1894), начальник Русской духовной миссии (1869–1894) в Иерусалиме, ученый, исследователь Святой Земли.
[9] Игумения Варвара (Цветкова; 1889–1983), в монастырь святой Марии Магдалины в Гефсимании поступила в 1929 г. Долгое время являлась хранительницей усыпальницы великой княгини Елисаветы Федоровны и ее келейницы Варвары, помощница игумении Марии (Робинсон). С 1968 по 1983 г. игумения, настоятельница Гефсиманской женской обители и Вифанской общины Воскресения Христова в Иерусалиме.
[10] Игумения Тамара (Романова; 1890–1979), приняла монашество на Святой Земле. С 1951 по 1975 г. настоятельница Спасо-Вознесенского Елеонского женского монастыря.
[11] Святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский, чудотворец (1896–1966), прославлен Русской Православной Церковью Заграницей в 1994 г., Архиерейским Собором Русской Православной Церкви — в 2008 г. Память совершается 19 июня и 12 октября.
[12] Успенский Леонид Александрович (1902–1987), видный богослов и иконописец, основатель иконописной школы.
[13] Протопресвитер Иоанн Мейендорф (1926–1992) — крупнейший православный богослов ХХ в., один из инициаторов создания автокефальной Православной Церкви в Америке (ОСА), глава Отдела внешних сношений ОСА, декан Свято-Владимирской духовной семинарии в Крествуде.