Воспоминания о духовном сыне

Русь неуходящая.

От редакции.

Новая рубрика посвящается рассказам о жизни Русской Православной Церкви, ее духовенства и мирян. Подчас можно встретиться с мнениями, согласно которым внешнее давление, гонения ограничивают духовное подвижничество, и, соответственно, время гонений — это время упадка Церкви. Представляется, что такое мнение верно лишь отчасти, что в своих глубинах Церковь всегда хранит свою живую традицию и духа не угашает (ср. 1 Фес 5:19). Наша Церковь во времена гонений явила и стойкость в вере сотен тысяч исповедников, и примеры семейного благочестия, радости духовной и повседневной бодрости, которая достигается таким же усилием, что и подвиг исповедничества, и также является свидетельством. Более всех пострадали от гонений сами гонители и те, кто им доверился, потому что они лишились истины и света Христова благовествования.

Нашим современникам старшего поколения есть что вспомнить про жизнь в Церкви, про тех, с кем они были близки по духу, — да и про себя тоже. Сейчас много людей, живших вне Церкви, открывает для себя Благую Весть.  Для них, очевидно, будут драгоценны свидетельства живых носителей живой традиции Православия на Руси. А для тех, кто в русле традиции вырос и жил, материалы новой рубрики могут стать, как мы надеемся, отрадным воспоминанием.

Рубрику открывает беседа настоятеля храма иконы Божией Матери “Живоносный Источник” протоиерея Георгия Бреева. Публикуемый текст печатается по аудиозаписи. При редактировании текста его разговорный характер был по возможности сохранен ради того, чтобы читатель более живо представлял себе речь одного из старейших носителей православной культурной традиции.

Господи, благослови.

Мне посчастливилось познакомиться с Всеволодом Сергеевичем ¹ в 1974 году, в ноябре месяце. Первое знакомство произошло на квартире семьи, которая была нам не только известна, но близка. Семья была христианская, люди отличались ревностной верою и, собственно, интересно, что эта встреча заранее была как бы предопределена моей просьбой, которая состояла в том, чтобы кроме членов этой семьи, присутствовал кто-то еще из близких их друзей. Ну, я пришел, мы сидели, беседовали, потом раздается звонок и входит молодой мужчина. А хозяин квартиры знакомит меня, представляет: “Это вот Всеволод Сергеевич, наш друг, друг нашей семьи”. Таким образом и состоялось наше знакомство.

Первые впечатления были для меня некоторым образом неожиданны, потому что близкий мне человек говорил, что Всеволод Сергеевич — это человек, который недавно принял крещение, что он работает в Институте востоковедения, очень интересуется христианством, и для него очень желательно знакомство со священником. А когда я увидел этого молодого мужчину, то у меня возникло некое недоумение: я увидел не типичного интеллектуала, а представительного, высокого роста, но довольно полного, краснощекого мужчину, который напоминал русского здоровяка, как сам он часто любил себя называть. Когда он узнал, что мы с ним живем в одном микрорайоне и дома наши находятся на расстоянии 5 минут ходьбы, то очень обрадовался. И мне было приятно услышать, что он, оказывается, мой сосед. Кажется, мы чуть ли даже не вместе возвращались тогда домой; он показал мне свой дом, который для меня уже был визуально знакомым. А он сразу у меня спросил: если у него возникнет желание со мной непременно в самое ближайшее время увидеться, представляется ли такая возможность. Я ему сказал, что в любое время, в любой час, когда я только буду дома, мы всегда можем и поговорить и выяснить какие-то вопросы. Эта близость нашего жительства способствовала в дальнейшем частым нашим встречам и определила дружеские отношения, которые углублялись с каждым днем и с каждой встречей.

Всеволод Сергеевич действительно не замедлил в самое ближайшее время заявить о себе, позвонил, и мы встретились — вначале у нас на квартире; так он познакомился с моей супругой и с маленькой дочкой, которой было несколько месяцев. Буквально через встречу он познакомил нас со своей супругой, и очень скоро дружба наша стала семейной. Этот период мне вспоминается как не только полезный для нашего взаимного общения; это было время, когда в свободные минуты, в свободные часы мы могли плодотворно предаваться всесторонним беседам. Чаще всего, общаясь в семьях, мы удалялись потом в одну из комнат. Всеволод Сергеевич, как правило, ставил какой-то вопрос, касающийся или же истин веры христианской, или каких-то догматов, каких-то других умозрительных предметов, и у нас шли беседы. Я, будучи более начитан в святоотеческой литературе, любя ее, считал, что каждый день надо прочесть пусть всего лишь какой-то абзац хорошей духовной литературы, — поэтому мне было что с ним обсуждать, и уже удавалось ему что-то объяснить или что-то показать, может быть, с новой для него точки зрения, с чисто христианской, мистической стороны.

Предметы наших бесед, как правило, всегда были душеполезными — все это касалось и отношений культур и культурных традиций, древних и новых, и философских положений, и нашей христианской аскетики, и я старался его познакомить с богатством нашей аскетической литературы, с “Добротолюбием” особенно. Для него любимым автором стал Исаак Сирин, он очень его полюбил, и когда мы касались каких-то очень глубоких принципиальных вопросов антропологии или гносеологии, я ему прежде всего указывал, что я не встречал лучших авторов, которые показывали бы глубину всех христианских видений как самой природы человеческой, так и духовных сторон, чем Исаак Сирин, Макарий Великий и Антоний Великий. В моей библиотеке эти книги были, я ему преподносил эти жемчужины нашей духовной литературы. Он с упоением читал и потом делился своими впечатлениями, делился глубиной того, что открывалось, поражался, что святоотеческая мысль была настолько подлинно духовной и подлинно божественной и в то же время в ней можно найти и выделить зерна раскрытых в дальнейшем научных положений, которые касались всех сторон человеческого развития и становления.

В 75–77-м годах мне по рекомендации врачей нужно было ежедневно совершать прогулки по воздуху, что мне действительно очень существенно помогало. Когда Всеволод Сергеевич узнал, что я совершаю эти прогулки и мне это необходимо, он с радостью сказал, что может меня сопровождать. Таким образом открывалась интересная для нас обоих возможность совмещать приятное с полезным. Я в этот период испытывал, по-види­мому, какое-то кислородное голодание, и врачи мне рекомендовали прогулки. Я часто приходил со службы в три или в четыре часа, и, как правило, обедал и потом звонил Всеволоду Сергеевичу. Он говорил, что уже тоже кончил работу; прогулка у нас всегда продолжалась не менее 2 часов, мы уходили на несколько километров, избирали места малолюдные, красивые по природе, начиная от Люблино до Кузьминок, через Печатники. Шли туда на источник, набирали там немного воды, пили и шли обратным путем. В процессе наших прогулок нам всегда удавалось обсудить злободневные вопросы, что-то новое, появляющееся в литературе, или поделиться своими — не сказать, что открытиями, а какими-то обретениями в переживаниях, мыслях, в богослужении. Всеволод Сергеевич всегда старался не выдвигать свое мнение на передний план. А я удивлялся его способности глубоко принципиально постигать суть вещей, какой бы области это ни касалось — искусства, религии, науки, аскетики, Библии или других текстов. Я чувствовал, насколько высочайшим даром была его интуиция, постижение сакраментального. Особенно уникален и неповторим он был в своей способности совершенного видения в тексте того, что стоит за словом, — самих идей, самих духовных построений. Я сторонник того, что слово — это только та веха, которая должна нам явить какую-то сокровенную силу первоисточника. Таким вот образом, у нас очень много было и времени, и приятных возможностей, которые повторялись из года в год, можно сказать, еженедельно. Два-три дня в неделю нам удавалось совершать общие прогулки, а если в силу каких-то препятствующих обстоятельств мы с ним неделю или полторы не встречались, не прогуливались, то потом возникало чувство того, что нам не хватает духовного общения и любимых тем, которые мы всегда готовы были обсуждать.

Вот эти свободные дружеские беседы помогли мне глубоко почувствовать его душу, его мир необычайно одаренной, глубокой, незаурядной личности. Я иногда изумлялся, думал: Боже мой, какой же у тебя, Всеволод, непочатый край возможностей; мне казалось, что этот человек — гигант духа и ученый с необычайными способностями видеть мир и все явления его, дать им объяснения, — необычайная не только культура духа, но и культура дисциплины; она нечасто бывает при больших интеллектуальных способностях, мы знаем, как Апостол говорит, что разум кичит. У Всеволода Сергеевича вот этого кичения разума при его дарованиях не было, и это самое главное, может быть, качество, которое помогало ему спокойно и с некоей непосредст­венностью, так сказать, касаться любых культур, будь это культуры самые древние, как индийская — сложнейшие тексты вед, Упанишад и других книг… Когда я хотел сопоставить, увидеть, так сказать, другую религиозную традицию, сравнить ее с христианской, то часто я чувствовал, насколько именно Всеволод Сергеевич владеет этой культурой, способен ее понять из глубин. Иногда даже появлялась у меня некая ревность, и я думал: вот ты, такой великий ученый, столько энергии, сил, способностей посвящаешь традиции, которая, собственно, не близка нам, не родственна, она в какой-то мере нам некий антипод… Хотя при этом я понимал со всей ответственностью, что передо мной стоит ученый и христианин, которого Бог призвал трудиться на этом поприще. Но с другой стороны, я его потихонечку подвигал к мысли о том, что он с его способностями овладел высочайшими интеллектуальными, филологическими феноменами, а ведь есть целая область христианской литературы, где не осуществлен перевод очень нужных современному интеллигентному человеку книг, и эта литература ждет серьезных ученых для перевода, ждет, чтобы они дали ее современному читателю. И меня удивило, когда Всеволод Сергеевич сказал, что он сам об этом думает, что он чувствует некий долг перед научной школой, которая ему открыла возможность учиться, поэтому должен как бы выплатить этот свой долг, написать несколько серьезных работ, а потом все внимание свое, все свои таланты переключить на источники христианской мистики, аскетики, — Святых Отцов, переводы которых еще не осуществлены. Всеволод Сергеевич, понимая это, мне говорил, что в ближайшие годы после того, как ему удастся написать все эти работы, он обязательно будет переводить, особенно Дионисия Ареопагита; он хотел приступить к переводу тех его книг, которые у нас не были переведены.

Всех этих сторон мы касались при дружеских контактах и во время наших прогулок, и после них, когда собирались вечерами в доме. Мы условились, что будем встречаться без особой подготовки, а просто общаться за чаем. И это действительно осуществлялось. Многое, конечно, можно рассказать, но отмечу только, что и через три года такого нашего близкого дружеского общения Всеволод Сергеевич часто избирал форму общения через письма, и они были особенно трогательны. Как правило эти письма появлялись тогда, когда наступал период отпусков; Всеволод Сергеевич часто говорил даже: ты мне оставь свой адрес; и сам он, уезжая, считал необходимым присылать письма. Несколько писем у меня до сего времени хранятся. Он считал письмо средством интимного общения, когда нужно сказать что-то особым образом, как бы сообщить свое желание. В одном из писем, датированном 23 ноября 1977 года, он написал о том, что просит, чтобы я принял его как духовного сына. Приведу сейчас последние строчки этого письма: “Оглядываясь на последние три года своей жизни, вижу, что Вы были самым близким мне по духу человеком, советчиком и пастырем. Однако же я медлил назвать Вас окончательно своим духовным отцом, ибо хотел иметь таковым лицо из монашествующих; хотел бы я и сам ступить на сей путь, когда Господь позволит. Господь Бог да устроит житие Ваше, а через Вас и мое. Обязуюсь также Наташеньке (это моя супруга) быть чадом и в духе и Масюне (это моя дочь) старшим братом. Многогрешный раб Божий Всеволод”. Так трогательно он мог писать, с таким более чем дружественным проникновенным, сыновним обращением… Я ему сказал, конечно, что считаю, что это большая честь, что он в духовном отношении достоин, может быть, найти и другого духовника, который мог бы лучшим образом его окормлять.

Достойно внимания то, что мне была предоставлена возможность стать свидетелем необычайных способностей Всеволода Сергеевича как филолога в короткое время овладевать знаниями древнейших языков. Как-то, беседуя о трудных местах Библии, я высказал мысль, что знание древнееврейского языка открывает возможность постигать Священные тексты во всех тончайших нюансах. В короткий срок Всеволод Сергеевич не только стал читать Библию в оригинале, но и вести домашнее преподавание древнееврейского некоторым ученикам. И многих Святых Отцов он часто читал и по-гречески. Также было мне известно, что он свободно мог читать и на латинском языке, в то же время скрывая свои необычайные дарования. Он не любил, чтобы эта тема становилась предметом каких-то обсуждений. И это для меня было утешительно; я видел в нем перспективного ученого, который мог бы много и много сделать еще открытий, много выявить того, что и сейчас еще, может быть, не переведено с подлинников.

Удивляли меня его музыкальные способности. Он необычайно чувствовал музыку. У нас дочка училась тогда в начальных классах, и впоследствии он стал ее первым учителем и немецкого языка, и музыки, а потом уже она поступила в музыкальную школу. Дружба наша была поистине настоящей. Я чувствовал, как глубоко он был ко мне привязан. И в то же время я как-то так проникновенно понимал богатство его души, что у нас состоялось действительно подлинное духовное родство, которое мы взаимно понимали и ощущали, хотя он по смирению своему всегда считал, что я отец, что я священник. Когда мы с ним касались каких-то вещей, он всегда говорил: “Батюшка, а что я знаю, вот вам, священникам, более дано чувствовать это. Что наше знание; наше знание — оно, так сказать, профанное, оно хотя и основа для многих наук, однако священникам подлинно глубоко Бог дал видеть и понимать суть вещей”. Поэтому он всегда свои мнения проверял моим, искал свидетельства или согласия…

Наша дружба и отношения год от года крепли; возможность частых встреч сближала нас духовно, выявлялся целый ряд духовных проблем и интересных вопросов; каждый из нас старался открыть друг другу что-то пережитое, о чем думал, с чем работал. Как ученый, он сосредоточенно работал над многими проблемами в области изучения духовной традиции Индии, отдавал этому много сил, и, по-видимому, перед ним часто возникали вопросы чисто духовного порядка. Для него духовная и религиозная традиция Индии представляла как бы чистый лист, и он своим научным поиском, научным изысканием должен был что-то там обозначить; он часто ставил всякого рода вопросы, касающиеся духовной культуры, духовных традиций. Иногда возникали вопросы, касающиеся конкретно Священного Писания, причем даже, мне кажется, не только иногда, а большей частью. По-видимому, все это было для него значащими вопросами, на которые он хотел получить ответ. Глубоко интересовали его вопросы гносеологии, и не раз мы в беседах подходили к освещению этих вопросов. Я, конечно, перед ним себя чувствовал, как перед ученым, потому что у него был намного выше уровень образования, знаний философских истин; в то же время он говорил, что все-таки у меня больше интуиция, больше непосредственного духовного опыта. Поэтому он старался, чтобы я со своей стороны ответил на какой-то поставленный им вопрос и обсудил с ним какое-то интересное в духовном аспекте положение. Много внимания и исследовательских сил он отдавал вопросу трансляции культур, и этот сложный вопрос не раз бывал предметом наших обсуждений. Я ему показывал, что у нас есть непрерывность в передаче культуры, традиции церковной, это одна из основ Церкви — Священное Предание. Он же более смотрел и сопоставлял, как продолжаются традиции нехристианской восточной культуры, в какой форме; это потом вошло в завершающее определение книги “Проблемы интерпретации брахманической прозы”, которая вышла в 81 году. И когда я читал эти страницы, я чувствовал, что какие-то ключевые вопросы возникали в наших беседах, когда он старался понять, почувствовать, как эти положения освещены в традиции Священного Писания, в нашей христианской традиции. В то же время как ученый он видел линию, которая проводилась в основных  трудах религиозной традиции Индии.

Всеволод Сергеевич всегда поражал нас сочетанием такой необыкновенной скромности, которая доходила до некоей наивности и очень упрощенного, можно сказать, братского отношения в кругу семьи, в кругу личного общения, — и в то же время, при решении очень сложных, можно сказать, умозрительных истин, как глубоко и как принципиально верно он все понимал и мог дать целую уже продуманную им систему таких ответов, которые, собственно, показывали, что эти вещи им были уже проработаны. Всеволод Сергеевич, когда мы встречались в кругу близких друзей, часто вызывал удивление своей осведомленностью в такой области культуры, как литература. Однажды один из людей, которого я знал как прекрасного знатока литературы, и духовной, и мистической, и как исследователя культур, вступил с ним в беседу, и мне приятно было наблюдать, — хотя я сначала думал о том, что Всеволод Сергеевич многих вещей, которые мы с этим моим другом тоже как-то обсуждали, мог бы и не знать, — и вдруг я удивляюсь: ему знакомы все первоисточники, будь это классическая западная литература, мистическая литература, католическая или иная, Всеволод Сергеевич прекрасно все это понимал, ориентировался, и можно было почувствовать, насколько всесторонне он был образован в духовном плане, непрестанно работал над многими проблемами духовной жизни. Он был и прекрасным музыкантом, и необыкновенным мастером слова и в то же время у него было свое какое-то такое легкое обращение, которое всегда снимало напряженность и вносило возможность дружеского общения. И он всегда был трогательно нежен к членам семьи и особенно дорожил общением с нами. В своих письмах и в личном нашем общении он говорил о том, что мы с ним близки по духу, по строю душевному, и поэтому это нас сближало, мы чувствовали духовную близость и родство. Однажды, примерно за три года до своей смерти, Всеволод Сергеевич был чем-то опечален и взволнован; я вижу, что у него какое-то тяжелое переживание, пытаюсь выяснить, что у него на сердце, что его заставило так глубоко переживать. Он мне сказал, что у него есть мысли, которые являются предметом его переживаний уже несколько лет, это мысли о том, что он недолго проживет в этом мире. Я тогда спросил, какие основания для этого, что могло его повергнуть в такое глубокое переживание, может быть, это просто какие-то мимолетные впечатления. И он сказал: “Я тебе напишу письмо. Я не могу так сказать. Я возьму и напишу письмо”. И вот он в 1985 году примерно написал письмо, где действительно изложил очень интересный сон. По-видимому это был не простой сон, а, как мы называем, “вещий” сон. И ему в этом сонном видении было показано, что скоро его очередь оставить этот мир.

Это связано с одним лицом, которое тоже умерло. Это был один из одноклассников, с которым он кончал среднюю школу… Письмо не слишком длинное.

“Мысли о смерти не оставляют меня, видимо, мне дается какой-то знак, что-то указывается намеками. Но я, не имея дара зрения духовного — ибо откуда ему и быть у меня, — воспринимаю все сие как указание скорой если и не смерти, но во всяком случае некоего резкого и решительного перелома во всей жизни. Теперь начинаю понимать особый личный смысл этих великих слов: «госпоже Богородице, помилуй мя грешнаго и в добродетели укрепи и соблюди мя, да наглая смерть не похитит мя неготоваго, и доведи мя до Его Царствия Божиего». Теперь расскажу вам сон, который видел я в ночь с понедельника на вторник второй недели, стало быть, на Радоницу. Я не верю в простые сны. Но что же делать с такими вот намеками? Сначала был какой-то длинный сон, из которого помню мало, только то, что все время куда-то ехал, подвигался на поезде, на машине, может быть, еще как-то. Потом такая картина: надо пройти куда-то, не сказано, или не упомню куда. Но прежде надо встать в очередь и получить воду из какого-то источника. Становлюсь в конец огромного пласта людей, но тут как-то быстренько-быстренько меня проводят прямо и вперед — мне даже вроде бы неловко: почему я? А все-то стоят — и вот я уже стою первым. И здесь надо заметить, что в школе на физкультуре я стоял именно первым из-за роста. Тут в очереди рядом со мной стоит Миша Макаровский, мой одноклассник, тоже очень длинный, чуть пониже меня. Далее кто-то выходит перед строем и командует: «Смирно! На первый-второй рассчитайсь!». Мишка орет: «Первый», — хотя первый-то я. Через пару секунд видят, что расчет идет неверно. Тот, кто перед строем кричит: «Отставить! Рассчитайтесь!». Но Мишка опять: «Первый!». Тут я соображаю, что ему не хочется быть вторым и, предвидя новый перерасчет, решаю тихонько встать на второе место, проталкивая его на первое. Так и есть, опять команда, но тут уж все чисто: он первый, я второй, первый, второй, первый, и пошло. Мы строимся в две шеренги и идем куда-то. Потом нам дают почему-то призы, небольшие такие и недорогие книжки, на вид детские. Этот Мишка был всю жизнь отличник, все десять классов. Сначала дают ему, затем мне. Я раскрываю и вижу славянский шрифт. Оказывается, это какой-то хороший текст, названия я не вижу, но на первой странице какой-то лес, редкие дома и голос снаружи говорит фразу, из которой я улавливаю или запоминаю слова «культ предков» и понимаю, что изображено на картине что-то вроде кладбища. Конец. Смысл всего вам станет ясен, если я вам скажу, что этот самый Миша Макаровский, никак не хотевший рассчитаться по порядку, умер первым из нашего выпуска через два года после окончания школы. Еще раз, я не верю снам, но все же какой-то знак тут есть”.

Вот это сон, действительно, пророческий… Я, конечно, почувствовал какую-то правду в этом сне, действительно мистику, какой-то перст, свыше указывающий, но мне было очень больно принять эту правду, и поэтому я, желая и с его сердца снять напряженность, чисто дружескими доводами стал ее отводить, говоря, что возможно, снам не всегда можно верить, потом, Господь милостив, может что-то исправить в нашей жизни, если мы сами найдем правильный путь. Однако эти слова, как говорится, запали мне в сердце, я почувствовал здесь действительно что-то сверхъестественное. Но время накладывает печать забвения, и мы, так сказать, отложили это подальше для того, чтобы не переживать болезненно и чтобы это не мешало порядку обычной жизни. Но в дальнейшем действительно все оно так и сбылось. У Всеволода Сергеевича было много планов: он хотел быть близким к Церкви, непосредственно принимать участие в богослужении. В какие-то трудные периоды жизни даже была у него мысль уйти в монастырь, но в дальнейшем жизнь пошла своим порядком. Он вступил во второй брак. Да, я крестил также его жену, семью его, детей, которые стали его детьми, и потом у него родилось еще двое своих детей, и несмотря на все трудности, которые были сопряжены с такими семейными обязанностями, Всеволод Сергеевич продолжал упорно работать, писал серьезные труды, которые готовились к изданию. И в то же время постоянно приходил в храм, постоянно просил у меня исповеди, исповедовался очень часто, старался во все большие праздники причащаться Святых Христовых Таин, всегда с благодарностью вспоминал те моменты, когда получал милость и благодать Божию.

Наше общение продолжалось вплоть до 85 года. В летнее время у меня был отпуск, и я проводил его на даче. Как-то вечером я возвращаюсь с дачи и встречаю Всеволода Сергеевича в метро. Я смотрю на лицо — я не узнаю его. Лицо у него совершенно не того человека, с которым мы всего несколько недель тому назад виделись. Я смотрю: на лице у него написано страдание, видно, что отразилась на лице какая-то тяжкая болезнь. Я сразу воскликнул: “Сева, что с тобой?”. “Да, вот что-то, или я заболел, не знаю, сейчас идет обследование, у меня большая сла­бость…”. Вот так мы встали перед фактом, что Всеволод Сергеевич тяжко заболел. Весь период болезни все друзья его часто навещали и в больнице, и в домашних условиях. Его соборовали и причащали несколько священнослужителей, друзья его, которые приходили к нему в больницу. Состояние здоровья его ухудшалось, и свершилось то, чего мы больше всего боялись: Всеволод Сергеевич оставил нас. Это горе всеми нами переживалось тяжко, как утрата невосполнимая. В его лице мы потеряли человека, который мог бы много и много еще принести пользы и Церкви, и всем ищущим людям, особенно интеллигенции, которая в то время обретала пути веры. Всеволод Сергеевич и знаниями своими, и верою своею, и своими планируемыми трудами, которые были бы основополагающими для духовного познания, мог бы принести пользу не только всем нам, но и последующим поколениям. Мы всегда незабвенно храним в сердце светлую память о нашем друге, о нашем собрате, сподвижнике. И, конечно, Всеволод Сергеевич для нас остается живым человеком, живым другом, который сейчас временно положил предел и границу для наших возможностей общаться, но в сердце мы всегда с ним, и он, я думаю, также — по милости Божией, по благодати Господней.

Но вот еще такой вопрос, который, я думаю, важен не только для читателей журнала, но и для всех, — как он относился к духовничеству? Самое поразительное, что он три года готовился для того, чтобы написать письмо. И это — едва ли не важнейший вопрос, потому что есть две основные тенденции: одна тенденция — люди вообще живут без духовного руководства, а вторая — считается, что батюшка должен решить за тебя все проблемы, полностью снять с тебя вообще всю ответственность. Это, в частности, проявляется в таком явлении, как младостарчество. А если вспомнить об отношении Всеволода Сергеевича и к духовничеству, и к личности духовного отца, то он понимал, что духовник — это действительно, подлинно отец, к которому не просто можно подойти и решить ряд проблем и вопросов. Духовник должен свое чадо духовно родить или вымолить, или, как апостол Павел пишет: “Чада, я в муках рождения вас родил”. Здесь действительно есть таинственная сторона. У нас может быть большой диапазон отношения к сути самого духовничества и тех средств окормления, которыми пастырь может вести или руководствовать. Поэтому здесь нет возможности изобразить все особенности этих путей, потому что это отдельная тема, и, по-видимому, очень солидная. И поэтому я мог бы сказать только, что подлинное, настоящее духовничество идет от Господа, оно идет каким-то своим таинственным путем. И иногда даже сам духовник может получить от Бога ясные указания, почувствовать, что к нему идет человек не просто, а идет душа, которая вручается ему. Чудно как для самого духовника, так и для тех, кто может увидеть в лице священника или монаха, что он именно тот, кого душа искала, кто ему дан от Бога. Здесь есть какая-то, можно сказать, тайна, которая явно существует в Церкви, но к этому нужно действительно в очень серьезной мере готовиться. Это не просто…

У каждого, кто встал на духовный путь, возникают очень непростые вопросы. Действительно, человеку нужно идти и разбираться в чем-то со священником, просить совета или какого-то руководства. Но все эти отношения, которые тут же могут сложиться, я бы не назвал в подлинном смысле духовничеством, хотя здесь уже налицо духовная связь священника и того, кто приходит к нему, просит разрешить какие-то вопросы. Но если смотреть глубже, то духовничество — это некое, как называется в Церкви, тайноводство, когда осуществляется евангельский образ Христа как пастыря — “Я есмь истинный пастырь, а вы — овцы пажити Моей, и знают Меня Моя и Я знаю Моя” (см. Ин 10:14). Если это подлинное духовничество, то оно должно иметь аналогичный смысл: меня знают мои, я знаю моя. Это проявляется не в каких-то внешних формах, которые сейчас, может, на всех приходах существуют, но устанавливается как бы в самой жизни, если сам духовник созрел до того, что ему Бог дает видеть и чувствовать эти души. И есть люди, которые подлинно ищут не “внешнего” духовника, как ищут справочник: открыл справочник, получил информацию и пошел… Область духовничества очень сложная. Другие крайности, иные пути, которые могут развиваться и складываться сейчас в практике жизни церковной, могут далеко не соответствовать такому глубокому принципу духовничества, которое нам явлено и показано в Евангелии и которое действительно подлинно, реально существует. Духовник — это не только духовное лицо; мы знаем, были времена, когда духовниками были старцы, то есть люди, которые были подлинно благочестивы, были подлинно подвижниками, вот из них Бог и ставил тех, которые могли испытывать совесть, принимать и давать ответы. Потом исторически духовничество вместе с принятием сана легло на плечи каждого духовного лица, но в то же время это остается существенно важным духовным деланием, к которому следует стремиться, искать таких отношений. Поэтому прежде всего нужно осознать, может быть, возболев сердцем, почувствовать эти отношения, может быть, нужен не один год знакомства, духовного общения, а не то чтобы человек первый раз подошел к священнику и сказал: “Ты вот, батюшка, благослови, я буду твой духовный сын”. И все, и отныне считается (есть даже такое в практике, я знаю): подошел раз на исповедь, и все, ты мое духовное чадо, ты уже не смеешь то-то делать, не смеешь туда-то ходить; это отношение в принципе совершенно ложное и не соответствует духу Евангелия и самому смыслу духовничества. Духовничество — это прежде всего, как мы знаем, сказано: где Дух Божий, там свобода, но какая свобода? — Именно такая, когда духовник даже не ищет кого-то, но ему дана от Бога власть родить душу, образовать, дать ей путь открытия Бога, привести ее. И тогда, когда это уже созрело, — так сказать, дитя тоже не сразу появляется в этот мир, оно тоже проходит период утробного становления, так же вот Всеволод Сергеевич тоже это понимал, он вслушивался в сердце, он хотел, чтобы сложились некоторые отношения, такие, чтобы потом попробуй сломай их. Поэтому этот вопрос и для нашего времени остается таким, к которому мы не должны подходить огульно. Есть и вторая сторона вопроса — о том, что духовник якобы должен решать самые, так сказать, банальные вопросы — вопросы о том, что мне надеть, какие сандалии или какую шляпу, и с какой ноги мне утром встать — с правой или с левой, или пойти ли мне туда-то. Я считаю, такие тяжкие бремена для священников невыносимы, и в то же время нельзя связывать этими условностями других людей, обязывать ими; в этом проявляется совершенно не духовная позиция. Хотя естественно, что все важные вопросы, от которых зависит, может быть, и дальнейшая жизнь, дальнейшая судьба духовных чад, конечно, непременно должны разрешаться духовником. И все, что конкретно влияет на формирование христианина как духовной личности, тоже должно решаться духовником. Но и здесь важна та же подлинно благодатная свобода. Духовник берет на себя ответственность перед Богом, а духовное чадо верит и свободно себя чувствует и вручает себя водительству духовного отца. Вот из этого, мне кажется, складывается основное.