Воспоминания об отце — священнике Владимире Амбарцумове

Когда воспоминание о дорогих, безвременно ушедших в неизвестности, вызывает болезненную жалость к ним и беспредельную по ним скорбь, когда жгучесть слез разъедает душу безмерной печалью, милость Божия, всегда врачующая, приводит на память начертанные в письмах к праведной Олимпиаде слова мученика и великого страдальца, претерпевшего гонения и клевету, муки, путы и узы, заградившие златословесные уста — святителя Иоанна: “Радуйся же и веселись как сама за себя, так и за тех, которые скончались блаженною кончиной, — не дома, не на своей кровати, но в темнице, в оковах, в пытках, а плачь и проливай слезы о тех, которые заставили умереть их в муках”.

Из воспоминаний Веры Алексеевны
Верховцевой (рукопись). 6/IX 1956 г.

Отец мой, Владимир Амбарцумович Амбарцумов ¹ родился в лютеранской семье. Дед, армянин Амбарцум Егорович, после смерти в родах первой жены женился второй раз на Каролине Андреевне Кноблох, происходившей из немцев Поволжья. Он был учителем глухонемых, являлся помощником основоположника этого дела в России — Федора Андреевича Рау, и был почетным гражданином города Шемаха Бакинской губернии, поэтому его дети, в том числе и Владимир, считались уроженцами Шемахи. Во втором браке у него было еще трое детей, младший из них — Владимир. Отец мой родился в 1892 году в Саратове, но был, как и дед, почетным гражданином городе Шемахи.

Для старшего поколения родственников отца Владимира были характерны духовные искания и деятельная общественно-религиозная жизнь. Семья Амбарцумовых была лютеранского вероисповедания. В роду Кноблохов были миссионеры, страдавшие от иноверцев. Сама Каролина Андреевна была глубоко верующей и вышла замуж из-за сострадания к овдовевшему Амбарцуму Егорычу и его трем осиротевшим детям, после того как он обратился в церковную лютеранскую общину Сарепты с просьбой найти помощницу в воспитании детей. Родная сестра Каролины Андреевны, Ольга, принимала активное участие в жизни Сарептской лютеранской общины, за что в середине 30-х годов высылалась в Вятку. В начале войны Ольга Андреевна как немка была сослана в Кзыл-Ординскую область, где и умерла от голода. Активная религиозная жизнь была характерна и для рода Амбарцумовых. Брат Амбарцума Егорыча, Саркиз, был видным религиозным деятелем в Армении.

Получив лютеранское воспитание, папа унаследовал от предков ищущий характер и тягу к деятельной религиозной жизни, что в конечном итоге привело его с помощью Божией в лоно Православной Церкви, где Господь сподобил его мученической кончины.

Папа был очень разносторонней и неординарной личностью. С ранних лет он очень любил природу, много бродил по лесам, хорошо знал пение птиц и, имея прекрасный слух, умел вторить любой птице. Он их любил особенно и всегда мечтал иметь целое окно птиц. В лесу он всегда слышал пение птиц и сразу определял, какая поет, и удивлялся, что мы этого не слышим. Охотником папа никогда не был. В юности у него был фокстерь­ер Дорон, спасенный им от мучивших его мальчишек. Дорон был очень умным псом и очень любил папу, папа научил его всяким фокусам. Говорят, утром в доме часто начинался переполох. “Где мои туфли?”, — кричала папина сестра Наташа, — “а где мои ботинки?”, — искал дедушка. Все это куда-то затащил Дорон. Когда папа женился и родился Женя, Дорона пришлось кому-то отдать. Папа был очень музыкальным, умел играть на скрипке, фисгармонии и хорошо пел. Видимо, его музыкальность способствовала изучению иностранных языков. Он знал греческий, латынь, английский и немецкий.

С детства папа был очень увлеченным человеком и любил физику, особенно все связанное с электричеством. В доме на Шаболовке (Варваринского приюта — мне его папа успел показать, сейчас его нет), была круглая дыра под окном, — это папа пробил, делая какой-то опыт. Сестре Наташе он часто подсовывал какие-нибудь электроды, и ее било током, он довел ее до того, что при виде какого-нибудь блестящего предмета она с криком убегала. Папа рассказывал, как он выносил во двор сосуд с водой, на дне которого лежали монеты. В воду был опущен один электрод. Всем желающим он предлагал взять монеты из сосуда. Для этого требовалось только взять в руку другой электрод. При опускании руки за монетой в воду, человека начинало бить током, и он бросал провод. Подходил другой и, плюнув на ладонь, крепко брал провод — и повторялось тоже самое. Папа рассказывал Глебу Каледе, что “на пари” он пролежал под проходящим поездом, по ледоходу перебежал Волгу около Саратова.

По окончании гимназии при московской Петро-Павловской лютеранской церкви (в Старосадском переулке) он по настоянию матери уезжает для продолжения образования в Германию, где, учась в Берлинском политехникуме, дает частные уроки. Несмотря на то, что дома говорили по-немецки, ему сначала было трудно понимать живой немецкий язык ². В Германии папа прожил сравнительно недолго. Там он узнал о существовании Христианского студенческого кружка и стал его активным членом. В Германии папа из лютеранства перешел в баптизм.

Отъезд папы из Германии был знаменательным. Проснувшись утром, он неожиданно почувствовал, что надо срочно возвращаться в Россию. Поезд из Берлина в Россию шел, огибая город, и делал несколько остановок. Когда отец принял решение ехать на родину, поезд уже отходил от первой станции. Папа успел окончить свои дела и на последней станции сел в этот последний или предпоследний поезд из Германии в Россию накануне первой мировой войны.

Свое образование он продолжил на физико-математическом факультете Московского Университета, который и успешно закончил. По приезде в Москву папа находит христианский кружок среди студентов Университета. Он активно включается в его работу. В “кружке” он знакомится с Валентиной Георгиевной Алексеевой, на которой женится в 1916 году. Родители решили всю свою жизнь посвятить проповеди Слова Божия. В 1917 году родился сын Евгений, в 1919 году — Виктор. Из-за голода семья с друзьями переезжает в Самару, где папа становится одним из организаторов христианского студенческого кружка. В 1920 году его арестовали в первый раз и привезли в Москву, где выпустили без права выезда. Мама навещала его в Москве, а после смерти сына Виктора (1921 г.) вместе с Евгением и друзьями возвратилась в Москву. По приезде в Москву отец находит брошенный дом в Кречетниковском переулке (сне­­сен в связи со строительством “Нового Арбата”). С помощью студентов-кружковцев его восстанавливают, в одной половине живет его семья, а в другой проводились занятия кружка. Организуется Центральный комитет, объединяющий все кружки России, папа становится его председателем. Ежегодно организуются съезды представителей разных городов России. До 1924 г. Христианское студенческое движение и его отдельные кружки пользовались всеми правами легальных общественных организаций, но в 1924 г. деятельность движения была запрещена. Большинство руководителей движения были готовы выполнить требования властей, но папа запротестовал:

— В такое бурное, сложное время мы не можем прекратить проповедь Слова Божия. Будем работать нелегально.

И работа кружка была продолжена нелегально. Проводились занятия на частных квартирах, собирались членские взносы, организовывались съезды. Последний состоялся летом 1928 г. в Подмосковье.

В мае 1923 года скоропостижно, от пищевого отравления, умирает мама — тогда мне было 1 год 3 месяца. Папа очень любил маму и часто повторял, что не знает, где кончается он и где начинается она. Переживая смерть супруги, папа, как мне рассказывали его друзья, внешне держался спокойно. Похороны были в Троицкую субботу, все были в белых платьях и пели песнопения. На могиле много говорили о маме, говорил и папа. Впоследствии папа встретил человека, пришедшего к вере, следуя за необыкновенной похоронной процессией. Похороны, а все радостные и все поют… “Это были похороны моей жены!” — сказал папа. Большой поддержкой ему были его друзья-кружковцы и многочисленные письма со всех концов России и даже из-за рубежа. Многие из них целы.

Перед самой смертью мама сказала папе еле слышным голосом: “Володенька, я умираю. Но ты не очень скорби обо мне. Я только прошу тебя, будь для детей не только отцом, но и матерью. Поручаю тебе их — и Женечку, и Лидочку и Никиту ³. Времена будут трудные. Много скорби будет. Гонения будут. Но Бог даст сил вам и все выдержите…”.

После смерти мамы нас сперва хотели разобрать и взять к себе разные друзья и родственники, но чтобы сохранить семью, нас стала воспитывать и отдала нам всю свою жизнь, мамина очень близкая подруга, Мария Алексеевна Жучкова, считавшая мою маму своей духовной матерью. Мария Алексеевна всегда была православной. Это был великий человек, пожертвовавший для нас своей личной жизнью и счастьем иметь своих детей, чтобы мы не остались сиротами. Для меня она стала “мамой”. Вскоре после смерти мамы, Женя как-то сказал Марии Алексеевне: “Я бы тоже стал Вас звать мамой, но боюсь, что надо мной будут смеяться”. “Мама” очень расстроилась, что Женя так скоро забыл мать, но папа ее успокоил: “Что Вы хотите от ребенка, ему нужна мать”. Так она стала матерью для нас обоих. Жене сказали, что если он хочет, он может звать ее мамой, но так как родители, то есть папа и “мама”, были на “Вы”, то, видимо, от этого у нас в семье к папе обращались на “ты”, а к “маме” на “Вы”. От нас никогда не скрывали, что мама умерла, и мы всегда, как я себя помню, ездили 24 мая на ее могилу на Ваганьковское кладбище, а затем в зоопарк. На ее могиле до меня дошло сознание, что мы все умрем, но никакого страха не было. Последний раз, видимо, в 1937 году папа тихо служил панихиду на ее могиле и к нам стал подходить какой-то “тип”, от которого мы быстро ушли и петляли по Москве. Это я помню отлично.

Папе было предсказано, что он будет священником (это ему предсказала блаженная Мария Ивановна (†1931) из Дивеева, где он был первый раз еще до перехода в Православие), поэтому Мария Алексеевна, зная, что второбрачный не может быть священником, отказалась выйти за него замуж. Еще она боялась быть нам мачехой, если будут свои дети. Их брак многое бы облегчил, и все это приветствовали. Об этом разговор у них был только один раз, больше отец к этому вопросу никогда не возвращался. Внешне им, конечно, никто не верил, и даже священники говорили “маме”: “Деточка, вы бы лучше повенчались”, и “мама” уходила от этого священника. Потом она нашла старца Георгия (Лаврова) ⁴ (†1932) из Данилова монастыря, который ей поверил.

Вслед за запрещением на кружок обрушились репрессии. Но в тот момент папа чудом избежал ареста. Однажды он ночевал в доме своего православного друга, Николая Евграфовича Пестова (†1982) ⁵, активного члена студенческих кружков, впоследствии известного духовного писателя. Ночью пришли чекисты. Следователь, проводивший обыск, не знал, что Владимир Амбарцумович является председателем Движения, и, продержав его всю ночь, пока шел обыск, арестовав наутро хозяина дома, отпустил Владимира Амбарцумовича. Рано утром он пошел по Москве от одних друзей к другим, но у всех в этот ранний час горел свет — шли обыски. Проходив по городу до открытия парикмахерских, папа сбрил бороду и усы, постриг волосы, затем сменил обычные очки на пенсне. В тот же день он случайно встретился на улице со следователем, проводившим ночной обыск и арест. Следователь не узнал его, хотя по прибытии в ГПУ он понял свою служебную ошибку, понял, что отпустил руководителя Студенческого движения ⁶.

После этого случая папа полностью перешел на нелегальное положение. Мы в то время жили в Манихино в каком-то барском доме. “Маме” сообщили, что папа ждет ее на поляне. Она пришла туда и видит, что там сидит какой-то совсем чужой человек; с большим трудом она узнала в нем папу. Одной нашей близкой знакомой папа назначил встречу на бульваре. Она пришла, а его нет, на скамейке сидит какой-то мужчина и внимательно на нее смотрит. Она решила, что это шпик, и хотела уйти, чтобы не подвести Владимира Амбарцумовича. Когда она стала уходить, папа позвал ее по имени… Вот настолько он был неузнаваем даже для близких. Ночевал он в это время у друзей, иногда снимал на короткое время какую-нибудь комнату. Нередко бывало, что, войдя в какой-нибудь дом, при выходе он надевал другую одежду, чтобы быть менее узнаваемым. Соскучившись по детям, ехал в “Лидино”, — так он по моему имени называл места, где мы жили. А мы в это время молились об отце: “Господи, дай, чтобы папа опять был с бородой”.

Однако несмотря на опасность положения, папа продолжал проповедь Слова Божия. В эти годы в кружках, в которых он непосредственно вел занятия, занимались: Николай Овчинников, впоследствии схииеромонах Нектарий, клирик собора г. Ельца (†1985); Валерий Поведский, умерший священником в Таллинне в конце 70-х годов; Василий Евдокимов, будущий священник Ташкентской епархии (†1990) и другие.

В середине двадцатых годов папа под влиянием своих православных друзей сближается с Православием. Он знакомится с известным московским священником отцом Валентином Свенцицким (†1931) и в начале 26-го года принимает Православие. В Манихино “мама” нас водила в церковь, но никогда не причащала, что очень смущало священника (мы же были некрещеные). Папа, видя скорбь “мамы”, решил нас крестить до своего присоединения к Православию. И вот к нам приезжает наш будущий крестный Николай Семенович Сахаров (†1979) ⁷ и говорит “маме” — нашей будущей крестной, что двое православных друзей-кружковцев признались, что меня крестили тайно, во время какой-то болезни, но таинства миропомазания не было. “Мама” страшно это переживала, во-первых, из-за того, что было нарушено основное положение христианского студенческого кружка — не вмешиваться в дела веры другого. Там все верили в Бога, во Христа на основе Евангелия, и каждый уважал вероисповедание другого. А во-вторых, она боялась, что придет какая-нибудь кухарка и заявит на меня права. Отец Валентин ее успокоил и назвал ее нашей единственной крестной. Нас готовили к крещению, рассказывали о нем, сшили белые рубашки и когда оказалось, что не будут погружать в воду, я очень огорчилась. Крестили нас 5 декабря 1925 года, на другой день Введения во храм Богородицы, “мама” глубоко переживала это совпадение. Это было в левом приделе Храма святителя Николая “Большой Крест”, что на Ильинке, где на потолке было изображение Покрова Пресвятой Богородицы. Как сейчас помню большую купель и лесенку около нее. Увидав это, я, видимо, испугавшись, “милостивно” согласилась не погружаться в купель. Помню, как мы ходили в белых рубашках со свечами вокруг купели, а потом ночевали в маленьких комнатках квартиры Николая Семеновича.

Папа активно участвует в жизни руководимого отцом Валентином прихода, прислуживает и читает на службах. Летом двадцать шестого года папа принял участие в организации и осуществлении большого паломничества прихожан в Саров. В 1927 г., по рекомендации отца Валентина, папа едет в г. Глазов к преосвященному Виктору, епископу Ижевскому и Воткинскому (Ос­тро­видову, скончался в ссылке в 1934 г.), который 4 декабря в Преображенском соборе рукополагает папу во диакона, а 11 декабря — во иерея. Через некоторое время папа переводится в Московскую епархию и назначается настоятелем храма святого князя Владимира в Старых Садах около Ивановского монастыря. Там он служит вместе с отцом Сергием Барделиусом (впо­следствии иеромонах Феодор, погиб в 30-х годах в заключении). В это время он расходится с отцом Валентином Свенцицким из-за крайних непоминовенческих взглядов последнего и становится духовным сыном архимандрита Георгия (Лаврова). В эти годы папа был близок с епископом, впоследствии митрополитом, Мануилом (Лемешевским; †1968), который часто служил в храме святого князя Владимира, а также отцом Сергием Мечевым (расстрелян в 1941 г.), с Сергеем Алексеевичем Никитиным, впоследствии епископом Калужским и Боровским Стефаном (†1963).

После ареста и ссылки отца Георгия примерно в 1928 году мы с “мамой” переезжаем в Сергиев Посад в дом отца Георгия. В 1929 г. Князе-Владимирский храм был закрыт. Оставшись без места, папа с Женей пытаются проехать к нему в Кара-Тюбе. На вокзале, перед отъездом, папа подарил мне резинового верблюда и думал, что я им займусь, но я так плакала, что папа полдороги, к недоумению Жени, не мог придти в себя. Но из-за голода они вернулись, доехав, видимо, только до Уральска. Я радовалась и говорила, что Господь услышал мои молитвы и вернул папу. Домом отца Георгия после его ареста правил владыка Мануил. Помню как убирали дом и стелили ковры, когда ожидали его приезда. Кто-то из взрослых выходил встречать его на станцию, но если замечали его на платформе, то к нему не подходили, и шли домой по разным сторонам улицы. Часто встречи ни к чему не приводили, Владыка не приезжал, а если приезжал, то была служба, затем торжественно обедали, и мы, дети, любили присутствовать на этих обедах. В доме было все торжественно и тихо. Папа, сам будучи с рождения не православным, очень всегда просил “маму” держать православный быт в доме. Все церковные праздники у нас отмечались, конечно, хождением в церковь, а также праздничным столом, на который “мама” была мастерицей, несмотря на скудость продуктов.

В 1930 г. после смерти в кемском лагере отца Василия Надеж­дина папа переходит по его завещанию в храм святителя Николая на Соломенной Сторожке ⁸. Здесь он служил до 1932 года, когда ушел на покой из-за сомнений в каноничности Местоблюстителя Митрополита Сергия. Когда папа священствовал, то мы были лишенцами, не получали карточек и не могли поступать в институт. Папа привозил продукты из Москвы, — то, что нам собирали на приходе, урывая от себя. Много помогали Александра Романовна и Александр Васильевич Каледа ⁹, с семьей которых я познакомилась в 1930 году.

Надо сказать, что в моем сознании папиным храмом в первую очередь являлся храм князя Владимира, там была моя первая исповедь у отца Сергия Барделиуса, там была первая Пасхальная заутреня, и сам храм я помню лучше, чем храм святителя Николая. К сожалению, так как мы всегда жили за городом, мы редко могли бывать на службах папы; так, поезд из Сергиева Посада, где мы много жили, шел около 2,5 часов. Папа, хотя и не жил с нами, старался регулярно приезжать к нам в Посад, с Женей он занимался физикой и математикой и с нами обоими (отдельно) Законом Божиим. Помню, как он мне рассказывал о царе Давиде; он очень любил слова “Ионафан полюбил Давида, как свою душу” (ср. 1 Цар 18:1).

Помню, мы с Женей “делили папу” по часам, и иногда, когда Женино время кончалось и он не отходил от папы, говоря “о чем тебе с Лидой говорить, только о куклах”, я плакала.

Папа, обладая хорошим слухом и прекрасным голосом, любил петь и учил меня еще в Сергиевом Посаде обиходному пению. У папы был твердый, не терпящий компромиссов характер. Он был очень миролюбив и не переносил наши с Женей ссоры. А ссорились мы часто из-за обязанностей накрывать стол. У нас был черед, один накрывает на стол, другой убирает. Женя часто хитрил — “давай ты все делаешь за завтраком, а я за обедом”, а когда наступал обед предлагал — “давай ты убираешь сегодня, а я завтра”. Однажды в наказание из-за ссоры нас даже не пустили на праздничный обед. Нас никогда не шлепали, меня только однажды, когда я назвала Женю “дураком”, а его за скверные слова.

Выйдя за штат, папа работал научным сотрудником в ряде научно-исследовательских учреждений, занимался разработкой и конструированием различных приборов и установок, о чем имел авторские свидетельства. У папы были золотые руки, он любил выдумывать всякие мелкие приборы. Помню, он что-то паяет, а потом ходит дует куда-то в трубку. Так он сделал мне маленькую железную чернильницу “невыливайку”, так как в школе не было чернил и мы носили их из дома в пузырьках или стеклянных чернильницах, и, опрокидывая их, вечно обливались чернилами. Вместе с владыкой Мануилом он увлекался инкубаторами и курами. У меня с Женей были свои куры, для которых папа сделал специальный курятник из фанеры с гнездами и поилкой из перевернутой бутылки.

Но, находясь на гражданской службе, он не оставлял духовную работу, особенно среди молодежи, что ему всегда инкриминировалось. В свое время будучи “лишенцем” и зная всю тяготу жизни оставленных без отцов семей, он организует постоянную им помощь. Он прикреплял к таким семьям более обеспеченных людей и требовал от них строгой и неукоснительной поддержки в определенные числа месяца, чтобы семья знала, когда она получит фиксированную сумму. Значительную часть своего заработка он отдавал другим, оставляя своей семье лишь самый минимум, не допуская никакого излишества ни в пище, ни в одежде. Помню, у меня были туфли, а кто-то подарил мне синие резиновые тапочки, папа их у меня отобрал и отдал нуждающейся семье. Среди семей, опекаемых моим отцом, была семья отца Михаила Соловьева (впоследствии архиепископ Тихвинский Мелитон; †1987), семья отца Сергия Сидорова (расстрелян в Бутово 27.09.1937). Помню как мы с ним вдвоем в начале 30-х годов ходили по Сергиеву Посаду и искали семью отца Владимира Медведюка ¹⁰, с которым папа, видимо, был достаточно хорошо знаком, так как они одно время служили в соседних храмах — в то время, когда папа служил у Соломенной Сторожки, отец Владимир Медведюк служил в храме святителя Митрофания Воронежского на 2-й Хуторской улице.

В 1932 году в Москве начались аресты. Однажды духовные дети отца Георгия собрались на именины одной его духовной дочери вместе с епископом Сергием (Воскресенским) и все были арестованы, но епископа на следующий день отпустили. Нас не успели об этом предупредить, и через день, в ночь, к нам нагрянули с обыском. Весь дом переворошили, но на второй этаж, где я жила с “мамой”, не поднялись; видимо, устали. После этого папа стал остерегаться приезжать к нам, и было установлено, что в случае “тревоги”, мы ставим керосиновую лампу на окно его комнаты. Однажды мы забыли убрать лампу, и папа долго ходил около дома и, не видя ничего подозрительного в окнах, посвистел своим обычным свистом. Ну и попало нам за нашу небрежность!

Папа все время ждал ареста. 5 апреля 1932 года были мои именины и папа не приехал… Находясь на работе (он работал в одном из институтов Академии наук СССР), он был вызван в кабинет директора и представлен сотрудникам НКВД, которые вывели его через другие двери. Об этом мы узнали через день, на Благовещение, от одного из папиных сотрудников. Ему инкриминировали “контрреволюционную работу среди молодежи”. Я не помню, была ли с папой связь через передачи или нет, когда он был в тюрьме.

Время шло — наступил День Святой Троицы. Я пошла на луг перед нашим домом и собирала полевые цветы, чтобы идти к обедне. Настроение у меня было праздничное. Сергиев Посад всегда чувствовал присутствие преподобного Сергия, и вот тогда на лугу я решила, что если папа вернется и у меня будет сын, то я назову его в честь преподобного Сергия. И это мое желание было исполнено, и мой первенец стал Сергеем, и свое благословение на брак с отцом Глебом мы получили от раки преподобного Сергия, и свои первые три дня после венчания мы провели около Лавры.

И вот наступает великий день в Сергиевом Посаде — день обретения мощей преподобного Сергия (18.07 н. ст.). В “дом” приезжает много знакомых и все идут на всенощную в храм Петра и Павла (Троице-Сергиева Лавра в это время была закрыта). Возвращаемся из храма — гремит гром и льет дождь. Вхожу в дом и кто-то мне говорит — “иди скорей наверх” (мы жили на втором этаже), я не спешу, так как ноги грязные, а полы вымыты. “Иди скорей”. Бегу по лестнице. Навстречу “мама” — “Смотри, кого нам Преподобный в гости послал” — Идет бледный папа…

А приехал он так. Была гроза и “мама” с одной старушкой (Ека­­териной Максимовной Утешевой) была дома на кухне. Вдруг открывается дверь и та закричала. “Мама” думает, что она испугалась удара грома, а она кричит “отец Владимир” — в дверях стоит папа в зимней шапке, с него течет вода. Папа пробыл с нами три дня, а затем мы все поехали на Лубянку за приговором. Папа вошел в здание, а мы сидели в сквере у памятника Первопечатнику Ивану Федорову. Ему дали условно высылку в северные края на три года, так как за него хлопотала Академия наук.

До 1934/35 года папа не имел возможности жить с семьей, так как работал в Москве, а мы жили сравнительно далеко от Москвы. Он устал, и решили снять где-нибудь в ближайшем Подмосковье помещение. Мы переехали в Кучино (по Горьковской железной дороге), где сняли две комнаты, а папа тогда работал в Институте климатологии в бывшем имении князя Рябушинского. Потом в 1935/36 годах мы переехали на станцию Никольское, той же железной дороги, где снимали комнаты у одной вдовы. Эти годы были для меня самыми счастливыми, папа жил всегда с нами. Наконец пришла возможность привезти нашу фисгармонию ¹¹, и папа с наслаждением играет на ней и поет духовные и церковные песнопения, “песни Сиона” — песни и гимны студенческого кружка “Непобедимое дано нам знамя, среди гонений его вознесем, Бог нас в любовь приобрел себе вечно и нам победу дает Христос”. В церковь мы ходили в Салтыковке; папа обычно стоял в алтаре. В неделю Святых Отцов перед Рождеством папа всегда читал Апостол и очень подчеркивал слова “ВЕРОЮ…” (Евр 11:36–39). И теперь в этот день я всегда почти со слезами вспоминаю своего отца, так как это чтение подходит к его жизни: “Друзии же руганием и ранами искушение прияша, еще же и узами и темницею <…> И сии вси послушествовани бывше ВЕРОЮ…”.

Летом 1936 года папа, я и Наташа Квитко ¹² ездили в Ленинград. Папа — в командировку и жил в доме ученых, а мы у кружковцев-друзей — у Марии Ивановны Куреленик.

В последнее лето1937года мы с Наташей (она с родителями летом снимала дачу в нашем доме) и с моим учителем биологии ходили на несколько недель в поход на Волгу в Жигули.

*   *   *

Наступила осень 1937 года. Я пошла учиться в 9-й класс, а Женя — на 2-й курс пединститута. Началась волна массовых арестов. Люди разделялись на “сидевших”, “сидящих” и “бу­дущих сидеть”. Каждое мгновение мы ждали ареста папы. Вечерами и ночью мы прислушивались к каждому автомобильному сигналу. 8 сентября Женя вечером вернулся с именин Наташи Квитко и они с папой пошли спать в сарай. После часа ночи раздался стук в дверь — пришли проверять паспорта. Папа с Женей переговаривались в сарае. Пришедшие услышали их голоса и пошли к ним в сарай, нашли облачение, привели домой папу с Женей и только тогда предъявили ордер на арест и обыск. В то время мы жили в двух маленьких проходных комнатках. Я сидела на маминой кровати в первой комнате, и у меня был озноб — ноги подпрыгивали, руки тряслись. Около меня спали котята, и “понятая”, глядя на них, все умилялась.

Я временами смотрела на шкаф в другой комнате: на нем стояла старая керосиновая лампа, в которую папа спрятал антиминс. Следователь, видимо, его и искал, так как он радостно разворачивал каждую шелковую тряпочку, но при этом даже не коснулся лампы руками. Если бы следователь взял в руки лампу, то обязательно бы развернул винт… но “яко одушевленному Божию Кивоту, да никакоже коснется рука скверных” (ирмос 9‑й песни канона на Благовещение).

Они отобрали много всяких бумаг, писем, книг, молитвенников, медальон с мощами святителя Николая, и все клали на стол. “Мама” подала знак Жене, и он стащил медальон и положил его к себе в башмак. Когда папу уводили, решили ему надеть Женины ботинки как более целые; Женя умудрился их снять и не отдать мощи. Так частица мощей святителя Николая осталась в нашей семье. Сейчас они находятся в семье покойного отца Николая Амбарцумова ¹³, внука папы. Под утро следователи еще хотели пойти на чердак, но, видимо, устав, вернулись с половины лестницы назад. На чердаке в вещах были спрятаны богослужебные сосуды. При мне папа никогда не служил дома, но исповедывал и напутствовал многих. Как вспоминал Глеб Борисович Уденцев ¹⁴, папа иногда служил у них дома. Они жили в отдельном доме, расположенном в саду в районе “Соломенной Сторожки”.

Мы собрали папе какие-то вещи и положили их в наволочку. Папа вышел из дома, мы его провожали. Когда проходили садом, я сорвала яблоко и подала папе. “Не надо”, — сказал следователь. «У вас есть дети? — оборвала его “ма­ма”, — так дайте же детям проститься с отцом». Папа попросил прощения у хозяйки за беспокойство, но она сказала, что давно поняла, что он священник. Она была простая верующая женщина. Мы проводили папу до железнодорожной линии, и нас дальше не пустили. Мы видели, как папа помахал нам рукой и сел в поезд… Больше никогда мы его не видали и не слышали его призывного свиста. Раньше папа, сходя с поезда и выходя на дорожку (до дома было идти 5–7 минут), всегда свистел, и мы, дети, бежали его встречать. Его свист знала даже наша собака.

Папу увели… и мы остались одни… Кончилось мое детство… Сгоряча “мама” после ареста сожгла много ценного. У нас практически не осталось папиного почерка. Уходя, папа надел на меня свой крест, впоследствии “мама” любила его надевать и забыла его на работе в душе, где он и пропал, о чем она сильно горевала и переживала.

На следующий день мы поехали в Москву, по поезду ходили какие-то люди, и маме все казалось, что за нами следят. Оказалось, что это были просто безбилетники. С вокзала мы позвонили мужу “маминой” сестры — дяде Коле Трифонову, и он встретил нас около своего дома на Чистопрудном бульваре. Дядя Коля дал нам денег, так как после ареста папы у нас осталось всего несколько рублей.

Потекла грустная безрадостная жизнь… Женя пропадал в Москве, и мы с мамой остались одни. Приходя из школы, я делала уроки и садилась в уголок между печкой и своей кроватью и так сидела до вечера. “Мама” не могла смотреть на меня без слез.

“Утешайтесь надеждою, в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны”, — было написано на пасхальном яичке, присланном мне на Пасху 1938 г. отцом Павлом (Троицким; †1991), который в 30-х годах был духовником нашей семьи ¹⁵.

После ареста папы я неоднократно ходила в НКВД за справками о нем. Это было очень тяжело. Идешь на Кузнецкий мост, дом 3, и стоишь в унылой очереди, чтобы подать заявление. Через какое-то время приходишь за ответом. За столом в кабинете сидит не поднимающий на тебя взгляд человек, открывает стол и, смотря в ящик, читает одну и ту же фразу: “Осужден на 10 лет без права переписки в особые лагеря”. Так было и в 1937 году и по прошествии 10 лет (во время моих походов в НКВД меня всегда сопровождал Глеб Каледа и ждал меня где-нибудь у входа). Подавала заявления всегда я, а не Женя, так как не хотели ему портить биографию.

*   *   *

В 1954–55 годах я со своей семьей жила на станции “Заветы Ильича” Сев. (теперь Ярославской — Ред.) ж. д. у Марии Вениаминовны Винарской. Эта женщина, будучи революционеркой, знакомой со Сталиным еще по Баку, в годы гражданской войны работала в ЦК в Одессе. Она не побоялась в 1937 г., будучи референтом Ежова по наркомату водного транспорта, положить на стол сталинскому наркому свой партбилет, заявив: “Я делала с ними революцию, а теперь должна говорить рабочим, что они враги народа”. “Дура, — сказал Ежов, — лучше посадить 10 невинных, чем упустить одного виновного”. После этого Ежов послал ее в дальнюю командировку. В партию Мария Вениаминовна больше не вступила, даже в войну. И вот, когда начали в эти годы выпускать многих “парттоварищей”, она стала мне рассказывать, как над ними там издевались, решив, что я об этом ничего не знаю. Я проговорилась, что у меня отец там, видимо, погиб. Она посоветовала дать ей данные моего отца, а она передаст их своему товарищу в НКВД. Через некоторое время она передала, что дела моего отца нет, значит его нет в живых, и единственное, что можно сделать, это подавать главному прокурору СССР на реабилитацию. Это сделал в начале 1956 года Женя, который в то время был уже священником; он подал заявление в прокуратуру СССР с просьбой предоставить нам сведения о судьбе нашего отца. Через некоторое время он получил письмо, в котором говорилось, что Амбарцумов Владимир Амбарцумович умер 21 декабря 1942 года в лагерях от заболевания почек. Тогда мы решили, что надо совершить отпевание, однако дату 21 декабря мы не восприняли как день папиной памяти и никогда его не отмечали. Дата была “мертвой”, то есть она никак не отложилась в нашем сознании. Отпевание мы решили совершить 24 мая в день смерти мамы Вали, и соединить их снова вместе в этот день.

Мы с Сашей ¹⁶, оставив Глеба с мальчиками в загородном доме около станции “Заветы Ильича”, под проливным дождем, холодным ветром, добрались до станции и поехали в Москву к родителям Глеба, где жила тогда и моя “мама”. Идти было трудно, но мне ни на минуту не приходило в голову вернуться из-за непогоды домой. В Москве нас ждали с тревогой. “Мама” волновалась, а родители Глеба считали, что надо продать билет и остаться дома. Но мы закутались потеплее и, преодолев все препятствия, поехали в Ленинград. Ведь не на веселье же мы ехали, а на отпевание нашего дедушки.

Вот что писал в эти дни о нем один наш друг, Николай Евграфович Пестов: “Память о твоем Папе у меня глубоко в сердце: при жизни он был для меня одним из самых близких по духу и дорогих для души людей, а теперь он сияет мне из Вечности, как сияют многие из великих христиан трех первых веков нашей эры… Тогда семьи подобных твоему Папе считали себя счастливыми, имея близких покровителей в Царствии Небесном”.

Зоя Вениаминовна Пестова писала так: «Твой папа был для меня большим другом. В жизни мы встречались с ним на очень “узких дорожках”, да таких опасных, что только в “сказке сказать”. Я рада, что мне удалось ему много помогать и во многом. Он у нас почти жил, наш дом был ему родным и наши скорби и радости были общими. Я знаю, что он меня там встретит. Твоя мама была моя первая советчица в брачной жизни. Тебе было тогда 1,5 года и, держа тебя на руках, она уделяла мне время, считая это “своим служением”. 11/V 1923 года была наша свадьба, а 24/V было наше первое горе: все мы хоронили Валю. По городу мы шли за гробом с песнями, одна из которых была “Ближе Господь к тебе”, “Они собирались все домой!” и так до кладбища, а там речи и призывы остаться верными до конца».

Отпевали папу в доме отца Евгения ¹⁷ в Шувалове. Отпевание совершали четверо священнослужителей, хорошо его знавших — отец Михаил Соловьев (впоследствии архиепископ Мелитон Тихвинский; †4.11.1986), отец Петр Гнедич († ок. 1962), отец Ев­гений (†26.11.1969) и еще один иеромонах. Кроме того, были еще старые друзья моих родителей — Анна Никандровна Сарапульцева и Авенир Петрович, и вся семья Амбарцумовых: Таня (матушка отца Евгения), тетя Соня (родная сестра мамы) и пять старших внуков.

Отпевание прошло стройно и торжественно, землю я похоронила в могилу моей матери на Ваганьковском кладбище. Впоследствии в эту могилу была похоронена и Мария Алексеевна — “мама”, как мы ее звали. И вот все трое опять соединились вместе. Папу я никогда в молитвах не поминаю одного, но всегда с мамой Валей и “мамой Марией” — крестной, воспитавшей нас и заменившей нам родную мать. После отпевания была трапеза, и друзья тепло вспоминали о папе. Вечером я уехала в Москву, где была встречена на вокзале Глебом с мальчиками.

Некоторые из наших друзей считали, что отпевать папу не надо, так как его могли отпеть “там”, но отпевание не таинство, которое не может повторяться. Оно нужно не только покойному, но и близким, которые прощаются с ним, провожая его в Царствие Небесное. Теперь, когда мы узнали, что папа был расстрелян 5.11.1937 года на полигоне НКВД в Бутово, стало совершенно ясно, что его никто отпеть не мог.

*   *   *

Проходили годы — о судьбе папы ничего больше не стало известно. Мне кто-то сказал, что о пропавших молятся святому великомученику Артемию, пострадавшему при Юлиане Отступнике в 362 году (см. Жития святых, память его 20.10/2.11). Я стала ему молиться ежедневно, читая тропарь и кондак, и день памяти его всегда вспоминала. Потом и дети стали молиться: “Господи, дай, чтобы мы узнали, как умер дедушка Володя!”. Годы шли, и людей, которые могли встретится с папой “там” или случайно что-нибудь о нем знать, становилось все меньше и меньше, и надежда их встретить становилась нереальной. Память же великомученика Артемия мы продолжали ежегодно чтить 2 ноября.

В 1989 году в Московской Патриархии стали создавать списки на молитвенную память, а может быть, и на канонизацию репрессированных лиц духовного звания и мирян. Весной мы подали заявление в прокуратуру СССР с просьбой выдать копию свидетельства о реабилитации, так как наша справка в связи со смертью отца Евгения и его сына отца Николая была потеряна, а также сообщить подробности и место смерти папы. Подавал заявление мой сын Кирилл ¹⁸, так как я боялась опять туда идти.

Летом нам прислали справку из суда, копию свидетельства о реабилитации, в котором говорилось что постановление “трой­ки” от 3.11.1937 года аннулировано “из-за недоказанности преступления”, а сведения о причине и месте смерти должны быть присланы из управления КГБ, откуда нам сообщили, что запрос получен и о результатах нам будет сообщено позже.

1 ноября под день памяти великомученика Артемия я прочитала его житие и ему помолилась. Со второго на третье мне не спалось, и я опять открыла Жития святых. Утром просыпаюсь, а Кирилл мне говорит, что звонили из КГБ и просили его туда приехать, то есть есть сведения о папе.

Я осталась одна дома, отец Глеб был в церкви, стала звонить родным: Ване ¹⁹, Ане ²⁰, Саше в Ленинград, где в это время была и Маша ²¹. Мне было как-то очень “не по себе”, и я легла.

Кирилл уехал к 12 часам, и через час мне позвонил, что едет домой. Приехав домой, он сказал: “Они все врали — он мученик. Дедушка расстрелян 5.11.1937 года!” и дал мне фотокарточку из дела, на которой папа одет в нижнюю рубашку, в очках, смотрит вперед очень напряженным взглядом (как говорят, человек уже отрешенный). Сбоку фотокарточки черная полоса: фамилия, инициалы и № 77536.

Я знала, что папы нет в живых, но принять эту весть было больно и тяжело. Он — мученик за веру Христову, но как представишь себе, что думал и переживал он, когда его вели на казнь… Может быть пел: “Христос Воскресе..!”, а, может быть, и слышал это пение, как слышали русские солдаты, ведшие на расстрел Лаврентия, епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии (Князева) 6.11.1918 г. Они слышали пение “Херувимской” и отказались стрелять. Призвали латышей, и те привели приговор в исполнение.

Как нам стало известно из протоколов, Господь дал папе силы и мудрость мужественно перенести допросы. На вопросы о его знакомых, сотрудниках по Христианскому студенческому движению, близких духовных чадах и собратьях по священническому служению он называл или покойных, или лиц, находящихся вне достигаемости властей. На более настойчивые требования следователей назвать кого-либо он прямо говорил, что отказывается отвечать на эти вопросы. На вопрос о его политических убеждениях он ответил, что политикой он не интересуется, так как она не может решить наиболее важные вопросы в жизни как отдельного человека, так и общества в целом. На вопрос о его отношении к советской власти отец Владимир ответил: “Я по своим убеждениям заявляю, что советская власть есть явление временное, как всякая власть”.

Придя домой, Кирилл вскоре ушел по каким-то делам к Маше на квартиру, и я осталась одна, не отрываясь от папиной карточки. Стала звонить к своим… К счастью, скоро позвонил Василий ²². “Сволочи…”, — только сказал он в телефон и поспешил домой. В дверях он столкнулся с отцом Глебом, который ничего не знал и не понимал, почему я в слезах и Вася меня обнимает. Кирилл дозвонился до Маши в Ленинград, ему тоже было тяжело. Когда Маша отошла от телефона, племянницы бросились к ней: “Тетя Маша, что случилось?”. Потом весь вечер они вспоминали дедушку и очень переживали за меня.

Это было 3.11, то есть ровно через 52 года после решения “тройки”. С папой по делу было расстреляно еще два человека: Владимир Алексеевич Комаровский — иконописец-художник, и Сергей Михайлович Ильин — счетовод.

Просите, и дастся вам… — вот мы много просили, а потом по маловерию отчаялись получить просимое, но Великомученик не оставил нашу просьбу тщетной и, когда уже не было никакой надежды, послал ответ. Вот наглядная связь неба с землей, небожителей с нами.

Родственников Владимира Алексеевича Комаровского мы нашли на следующий день через знакомых по храму Ильи Обыденного. Ими оказались Антонина Владимировна Комаровская (Тонечка); с ней я была знакома через Надежду Григорьевну Чулкову, у которой мы с мамой жили на Смоленском бульваре с 1943 по 1951 год, и Алеша Бобринский, его внук по матери Софии Владимировне, товарищ Кирилла. Родственников С. М. Иль­­­ина пока не нашли.

Комаровские тоже ничего не знали о смерти своего отца и деда и были очень тронуты и благодарны. По нашим следам они тоже получили документы и карточку своего отца. Антонина Владимировна даже видела “дело” своего отца и моего папы. Туда она шла с тяжелым чувством, а оттуда пришла просветленная, так как в “деле” она почувствовала их непреклонность и твердость. Ничего лишнего они не подписали.

5.11.1989 года, через 52 года после расстрела папы, отец Глеб отслужил заупокойную литургию, как всегда в то время, дома ²³, а вечером собрали внуков, правнуков и друзей, знавших папу еще детьми. Это были Глеб Борисович Уденцев, очень любивший папу и часто приезжавший к нам в Никольское, и Дмитрий Михайлович Шаховской, отец которого, отец Михаил Шик, служил вместе с папой на Соломенной Сторожке и был расстрелян 27.09.1937 года. Все вместе отпели панихиду, была трапеза и вспоминали папу в первый раз в день его смерти.

По рекомендации сотрудника КГБ Кирилл подал на реабилитацию папы и по делу 1932 года. Она пришла в начале 1990 г. Обвинение было за «участие во Всесоюзной контрреволюционной монархической организации “Истинно Православная Церковь”» — это был приговор в высылке в Северный край сроком на три года “условно”. По этому делу папа тоже полностью реабилитирован.

*   *   *

Его духовные дети вспоминают его как очень цельную, сосредоточенную, молитвенную и волевую личность. Близких поражал всегда сосредоточенный взгляд его темно-карих глаз. Им трудно представить, чтобы у него было хаотическое блуждание мыслей, как это бывает у подавляющего большинства людей. С каждым человеком, за очень редким исключением, он разговаривал как с самым важным и дорогим. Делами веры были для него молитва, проповедь, моральная и материальная помощь нуждающимся. Он мог сосредоточенно молиться и в храме во время богослужения, и наедине, и когда кругом была суета и шум. Его богослужения были вдохновенны, а праздничные просто наполнены благоговейным восторгом, который охватывал весь храм. Когда в 1932 году после ареста его привезли на Лубянку и оставили одного в помещении без окон, он первым делом встал на колени и стал горячо молиться, а затем уничтожил все записи с адресами. Его близкие, у которых он нередко жил, вспоминают, как он подолгу молился стоя в углу комнаты, в которой жизнь шла своим чередом: кто-то разговаривал, ел, спал и т. д.

Он умел живо и доходчиво проповедовать как с церковного амвона, так и в маленьких комнатах. Особенно большое влияние он оказывал на молодежь и подростков. Как пастырь он, казалось, был создан прежде всего для них. Когда отец Владимир был вынужден уйти на покой, один из его духовных сыновей, мальчик лет одиннадцати, спросил свою мать: “Мама, если бы отец Владимир вернулся, ты бы вернулась к нему?” — Мать ответила: “Нет, отец Алексей лучше” (отец Алексей Рождественский был восьмидесятилетним старцем). — “А ты?” — в свою очередь спросила она сына. — “Я бы перешел обратно к отцу Владимиру”, — не задумываясь, ответил мальчик.

Он обладал блестящими организаторскими способностями. Это отмечали все, кто сотрудничал с ним как во время его деятельности в Христианском студенческом движении, так и в последующие годы, в частности, когда он организовывал помощь репрессированным.

Мои родители мечтали, что у них будет двенадцать детей — двенадцать проповедников Слова Божия. Господь исполнил их чаяния в следующих поколениях. Сейчас в нашем роду (Амбар­цумовы-Каледы) 12 священников (сын, 5 внуков, правнук и четыре зятя), а кроме этого — игумения монастыря, три диакона и два семинариста.