Ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина, театровед, театральный критик, автор многих книг профессор Борис Николаевич Любимов делится с нашими читателями воспоминаниями о своей жизни, тесно связанной с жизнью Русской Православной Церкви.
— Борис Николаевич, в начале каждого интервью, которое призвано «открыть» человека, мы задаем традиционный вопрос: как вы пришли к вере? Однако в Вашем случае в нем нет смысла, потому что Вы, как я понимаю, ниоткуда не приходили, Вы в христианской вере росли.
— Да, вы правильно сформулировали, это действительно так. Я принадлежу к числу тех счастливых людей, которые восприняли веру с детства, в семье. Все мои предки были люди в большей или меньшей степени православные, а по одной из ветвей (она доходит до XVIII века) — либо псаломщики, либо диаконы Калужской епархии. Иногда отец[1] надо мной посмеивался и говорил: «В тебе поповская кровь играет», — это когда я чересчур, с его точки зрения, уходил в церковность: он опасался во мне обрядоверия.
С детства, с того момента, как я себя помню, — а помню я себя примерно с 4–5 лет, — отец всегда снимал дачу по северной железной дороге, посередине между Москвой и тогдашним Загорском, ныне Сергиевым Посадом. С одной стороны, не очень далеко от Москвы: в столице дела были, нужно было ездить в город. А с другой — недалеко от Лавры, куда по субботам и воскресеньям отец неукоснительно направлялся (он об этом писал в своих воспоминаниях — книге «Неувядаемый цвет»). Кого-то из его лаврских знакомых я немного знал, скажем выдающегося архидиакона Сергия (Туликова). Когда отец в воспоминаниях пишет, что отец диакон, сходя с амвона, любил погладить чью-то детскую головку, то это мою головку он имеет в виду. Был он знаком с достаточно известным в церковной среде игуменом, а впоследствии схиигуменом Саввой (Остапенко), позднее — насельником Псково-Печерского монастыря. Я помню его у нас дома; после службы в армии я навещал его во Пскове в 1973 году.
Московским нашим приходом был храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке, где теперь Иерусалимское подворье. Помню, что отец и я стоим в алтаре этого храма — был 1955 год, я был первоклассник. Каждый год обязательно туда, в Воскресенский храм, прихожу.
Кроме того, отец ежегодно ездил в Киев, в Киево-Печерскую Лавру. Он очень любил 
сам город, Владимирский собор, замечательного протодиакона Антония, которого я тоже немножко помню, и дивный лаврский хор под руководством Михаила Петровича Гайдая (о нем папа целую главу воспоминаний в своей книге написал).
С одним из насельников Киево-Печерской Лавры, иеромонахом Иосифом (Штельмахом), отец поддерживал отношения, переписывался. Письма отца Иосифа сохранились в моем домашнем архиве. Он приезжал к нам домой, останавливался у нас в квартире, я вместе с ним ходил в Большой театр, с моей мамой он был на опере «Сказание о граде Китеже».
— Расскажите, пожалуйста, о том, как менялось отношение к вере с течением времени. Вы ведь застали как раз начало хрущевских гонений…
— Да, конец 1950-х — начало 1960-х годов было время более атеистическое, чем поздние сталинские годы. Действительно, сыграли свою роль хрущевские гонения, но еще и общий воздух эпохи был такой — технократия, полеты спутников, Гагарин в космосе… Интеллигенция тогда не очень тянулась в храмы, прямо скажем. Можно у очень прогрессивных поэтов того времени найти вполне антирелигиозные строчки. Скажем, спектакль театра «Современник» назывался «Без креста!» — с восклицательным знаком. Потом большинство его участников пришли в той или иной степени к вере, в Церковь, но что было, то было.
В 60-х годах в одном из номеров журнала «Новый мир» вышла статья талантливой театральной критикессы, которая писала о подмосковном храме, где служил священник, бывший царский полковник, который «без спросу» устроил на Пасху крестный ход. Этот очерк — что это, как не политический донос, не призыв к уничтожению храма? И автор, которая страшно переживала закрытие прогрессивных театральных постановок, не думала, какой трагедией может обернуться закрытие маленькой сельской церкви… Слава Богу, храм не закрыли — я потом в него ходил пешком с моей дачи в Подмосковье.
Это общее настроение времени меня не то чтобы захлестнуло, но в какой-то момент — нужно прямо сказать — без напоминания я в храм не стремился. Если отец не предлагал мне: «Давай сходим вместе», то я бежал вечером в субботу играть в футбол. Впрочем, это не надо валить на Хрущева — вали на себя…
Однажды к нам приехал отец Савва — как я теперь понимаю, он ездил в Абхазию, навещал тайных православных того времени и проездом заехал и к моему отцу. У нас дома была трапеза. Я посидел полчасика и пошел в футбол гонять. А отец Савва, мне отец рассказывал, спросил: «А сын-то вообще верующий?» — «Да, но единственно, — вот что отец мой ответил, — ему во время шестопсалмия в церкви очень скучно». Действительно, так и было, честно скажу — скучал… Знал ли я, что впоследствии буду в храме Божием читать шестопсалмие и что это будет один из самых моих любимых моментов всенощной?.. А отец Савва сказал тогда: «Ему скучно, а бесам совсем не скучно». Такое домашнее воспоминание.
— Борис Николаевич, в вышедшем в 2011 году фильме Александра Архангельского «Жара» речь идет о том, как люди в 60-х годах стали в Церковь возвращаться. Вы это на себе почувствовали, сами пережили?
— Да, середина 1960-х годов очень многих вернула или привела в Церковь. Меня — не то чтобы вернула, я ведь и не уходил, просто частота посещений была не та, что в детстве. Понимаете, одно дело, когда тебя десятилетним мальчиком папа в храм ведет, а другое дело, когда тебе 15–16 лет и ты уже сам определяешься…
В общем, воздух церковный очень переменился. На интеллигенцию, о которой идет речь в фильме «Жара», повлияли три фактора. Во-первых, роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Для многих поэзия церковности, о которой так замечательно писал в начале своей книги «Столп и утверждение истины» священник Павел Флоренский, в стихах и прозе Пастернака явлена. И любовь к Борису Леонидовичу как к художнику очень многих привела к мыслям о вере, к мыслям о том, что вера — это красиво, к принятию ее хотя бы на уровне эстетики, хотя, конечно, эстетикой вера не исчерпывается… Кстати говоря, Борис Пастернак был первым человеком, которого я провожал в последний путь, — моя бабушка скончалась на год позже. Присутствовал при историческом событии[2] — когда Пастернака хоронили на Переделкинском кладбище.
Второе событие, повлиявшее на интерес образованных людей к вере Христовой, — выход в свет романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Конечно, относиться к этому произведению можно по-разному, но поделюсь своими личными впечатлениями. Когда я учился в восьмом классе, мой отец познакомил меня с Еленой Сергеевной Булгаковой. Я с ней очень подружился, бывал у нее едва ли не раз в неделю. Она давала мне читать все, что написал Михаил Афанасьевич, — все, кроме «Собачьего сердца». Потом уже сам прочитал в машинописи и понял, что политически эта вещь была самая острая, потому Елена Сергеевна ее не показывала — тогда она занималась тем, что активно пробивала все, что могла… А я ж мальчишка был — мало ли, сболтну нечаянно. Когда я поступил в 1964 году в ГИТИС, то сразу пошел к ней, кофе попить. И она дала мне тогда «Мастера и Маргариту». Я прочел первые пять или шесть глав при ней, и у меня что-то на лице отразилось такое, что она дала мне роман с собой. И помню, как я бежал к метро «Маяковская» («Пушкинской» тогда не было еще) по бульварам от Никитских ворот, где жила тогда Елена Сергеевна, бежал под дождем, который разразился, как только я вышел из подъезда, и думал: «Вот сейчас на меня кто-нибудь нападет, отнимет рукопись, и я просто умру из-за этого»…
Многих роман Булгакова заставил подумать о защите прав Церкви, как это ни странно звучит. Например, читал человек текст и думал: кто такой Матфей? Кто такой Пилат? Где о них прочитать? В Евангелии? А где его взять? Ах, негде! Ах, эта книга вне закона? И следующий вопрос был: почему? В каком состоянии сейчас Церковь?.. Хрущевские гонения, в отличие от процесса Синявского и Даниэля, были мало кому известны. Я как-то сказал об этом одной своей знакомой, а она удивленно переспросила: «Какие такие гонения?»…
Третье событие — это рассказ Солженицына «Пасхальный крестный ход». Автор описывает крестный ход на Пасху в
Переделкине, весьма, впрочем, типичный для тех лет. Выяснилось, что Церковь — это не просто что-то реакционное и устаревшее. К тому же коммунизм как-то все не приближался, вера в технократию ослабевала…
Невозможно не сказать и о заслуге Дмитрия Сергеевича Лихачева как издателя. В 1957 году под его редакцией вышел сборник «Художественная проза Киевской Руси», где был напечатан практически весь Киево-Печерский патерик. Отец мой подарил эту книгу тогда монахам Троице-Сергиевой Лавры, и они внесли Дмитрия Сергеевича в помянник. Огромное спасибо и тем искусствоведам, которые пусть на уровне эстетики, но все же описали феномен преподобных Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия и других иконописцев.
— Вы говорите об общем воздухе эпохи или, скорее, ветерке, который повеял в обществе. А что повлияло лично на Вас? Вы обмолвились, что частенько подростком прогуливали службу, играя в футбол…
— Конечно, только вера, которая жила в сердце. Только она вернула меня в церковную жизнь. Это произошло в 1965 году — тогда скончался духовник моего отца, который меня крестил, протоиерей Александр Скворцов, настоятель храма Воскресения Словущего в Филипповском. Потому отец остался, как говорится, без руля и без ветрил на какое-то время — и я тоже. И отец возобновил старое знакомство с протоиереем Всеволодом Шпиллером, настоятелем Николо-Кузнецкого храма. К тому же нам очень повезло — мы с отцом Всеволодом практически жили в одном доме: если нужно какую-то книгу взять — три подъезда, и ты у него (корпуса были под разными номерами). Его знаменитые проповеди, которые он произносил после великопостных пассий в конце 1960-х — начале 1980-х годов, — они сейчас опубликованы — печатала на машинке моя сестра.
В общем, в пору знакомства с отцом Всеволодом мне было довольно трудно внутренне. Виноват сам, конечно, был, но проблем это не решало. И однажды я вышел из дому в состоянии раздрая и встретился с батюшкой. Он спросил меня: «Как ваши дела?». До этого я никогда никому и ничего не говорил о своих трудностях, а тут произнес: «Очень плохо, отец Всеволод». Он сразу сказал: «Вам нужно исповедоваться и причаститься». Что в таких случаях советует говорить лукавый разум? «Да сейчас я не готов, лучше потом…». А отец Всеволод мне: «А чего готовиться? В понедельник будет Сретение Господне. Хорошо бы вам причаститься…». Я пришел в храм. С тех пор у меня этот праздник — особый, я всегда на Сретение отцу Всеволоду звонил и поздравлял. Это день моей Встречи. Так и пошло — я бывал в храме сначала раз в два месяца, потом все чаще. Шпиллер мне всегда говорил: «Чаще причащайтесь», — он был одним из пионеров, предвозвестников частого причащения, другими словами — евхаристического, литургического возрождения.
Протоиерей Всеволод Шпиллер сделал для меня очень многое. Он со всеми находил общий язык. Он не превращал личность в среднестатистического православного христианина, а находил индивидуальность… С гордостью могу сказать, что однажды отец Всеволод назвал меня своим сыном — когда незадолго до его смерти вышла у меня какая-то статья и кто-то из общих знакомых начал батюшке меня хвалить. Тут-то он и сказал: «Это мой сын».
Отец Всеволод был человеком бесстрашным, не боявшимся осуждения. В 60–70-х годах он во время проповеди мог цитировать святых отцов и тут же — «Мастера и Маргариту». Помню, как солженицынскую «Молитву», тогда еще не опубликованную, он процитировал на пассии — автор уже был исключен из Союза писателей, его травили, а Шпиллер — не боялся.
Помню, как отец Всеволод говорил мне: «Я очень рад, что вы живете в церковном ритме». Хорошо, когда ты знаешь, какой сегодня день, какой праздник, что на каждый день есть своя молитва, что сейчас в храме звучат великопостные песнопения, а потом будут песнопения пасхальные. Вся церковная жизнь ритмична — сверху донизу и справа налево: по временам суток, по временам года, по месяцам и неделям… Это потрясающе — и именно это помогло мне войти обратно в Церковь.
— Вы не ощущали враждебности атеистического окружения?
— Враждебность… Красиво было бы сейчас рассказать о том, какие я жертвы приносил, но — нет.
Когда я был маленьким, мы жили в коммунальной квартире. В нашей комнате был укромный уголочек для икон, но никто их особенно не скрывал. Соседи не заходили, гости по чудовищной тесноте, а в ранние годы — и по бедности не приходили. А те, кто навещал, были избранные или, лучше сказать, званые. Сложнее, как ни странно, оказалось в старших классах. Но я чувствовал тогда не враждебность даже, а, скорее, полное безразличие. Никто о том, что я христианин, просто не знал. Если бы как-то начал я себя активно проявлять, миссионерствовать, то получил бы, наверное, по полной — директор у нас был сталинский сокол… Однако мне хватало вполне наказаний за хулиганство — я и так несколько раз вылетал из школы, поэтому добавить еще и христианство означало расстаться с учебой.
От близких своих друзей в институте я веры своей не скрывал. В 70-е, когда уже стал преподавать, говорил и со студентами… Была только одна негативная история. Однажды я пришел к отцу Всеволоду в Николо-Кузнецкий храм и вдруг увидел идущего мне навстречу моего студента в стихаре, который только что мне сдавал зачет. Он нес что-то из церковной утвари и, когда увидел меня, чуть все это не уронил. Конечно, меня ведь можно было принять за шпика. Потом у него все же были неприятности — во время встречи Армянского католикоса в Москве, где он принимал участие, его кто-то увидел и донес. Но доучиться ему все-таки дали, слава Богу.
Круг верующих действительно был узок. Советскую власть уже можно было 
ругать, а о вере говорить было все равно не принято. Помню, мой прогрессивный приятель с недоумением спрашивал: «А правда, что твой отец верующий?» — «Да». — «Ну, как-то странно, вроде такой умный и хороший человек, а в Бога верует». В этом заключался большой драматизм — ты обретал единомышленников в другой среде, в среде, которая с твоей не была связана никак — только верой.
В общем, я был свой среди чужих и чужой среди своих по некоторым параметрам.
— Борис Николаевич, скажите, пожалуйста, как сочетаются вера и Ваша профессия, связанная с театром, — искусством, которое многие святые отцы отрицают и считают диавольским? Не было ли у Вас внутренних противоречий, с этим связанных, и как Вы их преодолели, если они были?
— Противоречия, конечно же, были и есть, но… жизнь сама по себе противоречива. Я всегда вспоминаю одну фразу Лескова: «Глубоко верующий, как большинство актеров».
Стоит ли верующему человеку служить в театре? А почему нет? Тогда и спорт нужно изгнать — это же зрелище, оно возбуждает страсти. Однако это не мешает священникам благословлять наших спортсменов перед Олимпиадой… Если довести логику до абсурда, то тогда, кроме медицины, вообще ничем не надо заниматься. Да и тут все непросто, ведь если страдание приводит к Богу, то зачем тогда лечиться и лечить? По крайней мере, обезболивающие незачем принимать…
Однако святые отцы древности были справедливы к театру, порицая его, потому что они знали театр своего времени. Во-первых, театр тогда был антихристианским. Это место, где казнили мучеников, где издевались над христианами. Но мы знаем и святых, которые умирали за веру, будучи актерами… Конечно, можно возразить мне, сказав, что и сейчас иногда театр напоминает самый низкопробный шоу-бизнес. Против этого можно и нужно восставать, хотя, боюсь, большинство людей все-таки сегодня верят не столько в Богородицу, сколько в Мадонну, причем не в Мадонну католическую, а в Мадонну, которая поет и двигается…
Для меня бесспорно, что в театре, в самом по себе, не больше и не меньше греха, чем в любом другом виде искусства. Есть тут определенные опасности — об этом, например, писал священник Александр Ельчанинов. Причем опасности эти подстерегают не зрителя, а актера. Это постоянное ощущение себя играющим, это страсти образа, которые ты принимаешь на себя. Но, безусловно, и тут ничего не сделаешь, даже к самому хорошему полицейскому, который борется с преступностью, что-то от преступников прилипает. Возьмите Шерлока Холмса, Жеглова и Шарапова… Что ж теперь — не бороться с преступностью?
Помню, как однажды я исповедовался у самого старого священника в Москве — отца Василия Серебренникова. Ему было 87 лет, он служил в храме Воскресения Словущего. Год был 1994-й. Я подошел к нему, сказал, что когда-то в алтаре вместе с отцом тут стоял, начал говорить о своем… Потом он спросил меня: «А кто вы по профессии?». — «Театральный критик». И отец Василий произнес: «Трудная профессия». Не сказал: «Какая плохая, грешная», а — «трудная». Конечно трудная! Тяжелейшая! Но сейчас я ее бросил — или она меня… А вы думаете, быть ректором проще?
— Нет конечно!
— Попробуйте быть всепрощающим. Допустим, приходит ко мне студент, который нагрешил в общежитии, и я должен его оттуда выселить. С одной стороны, я должен это сделать как ректор, но как человеку мне очень жаль этого мальчика… Студентка подделала зачетную книжку. Я должен на это отреагировать? Должен. Она просит прощения, хорошо. Я могу подставить свою щеку — но как же я подставлю щеки всех преподавателей? Господь наш Иисус Христос на этот счет ничего не говорит… Поэтому нету такой профессии, в которой было бы легко. На долю священников и монахов сколько искушений выпадает? Ушел в пустыню, ото всех подальше, а тут тебе раз — искусительные помыслы… И тут уже никуда не скроешься. Но у нас есть оправдание: «Меня искушают те, кто по улицам ходит», а в пустыне ты голенький стоишь перед Спасителем. Но это все равно не должно останавливать человека.
Думая о своей жизни, понимаешь, что ты и школьником искушаешься, и студентом, и в армии у тебя искушений хоть отбавляй, и в качестве преподавателя, и в качестве заведующего кафедрой, и в качестве директора музея, и в качестве ректора…
— Борис Николаевич, по-Вашему, сейчас Церкви труднее или легче по сравнению с советским периодом?
— В каждый исторический период у Церкви — свой крест. Свой крест был у патриарха Сергия, патриарха Алексия I… И свой крест, конечно, несет сейчас Патриарх Кирилл.
Церковь конца 1940-х — 1950-х годов, позднесталинских и хрущевских времен, которую я застал, была сокровенна, но и количество людей приобщенных было ничтожно мало по сравнению с сегодняшним днем. В брежневский период, в 1970-е, очень многие пришли в Церковь. Потом наступило замечательное романтическое время конца 1980-х — начала 1990-х — открытие храмов. Ты всех-всех знал, со всеми христосовался, тут тебя просят выступить с лекцией, там — по телевизору, рассказать о Русской Православной Церкви. Сейчас, конечно, все иначе.
Мне кажется, что в Русской Церкви сейчас трудный период — и он наступил уже 2–3 года как. Однако в последнее время все громче, наглее выпады в нашу сторону — достаточно вспомнить о печально известной акции в Храме Христа Спасителя. Мы помним крестный путь Христа, Его крестные страдания. Но помимо них были еще и издевательства, и крики толпы… Мы часто говорим, что так ослабели, что не выдержим физических страданий за веру, как древние христиане терпели. Но попробуй терпеть насмешки хохочущей, ржущей и издевающейся толпы… Сигнал к этому подан. Но думаю, сейчас справиться с христианским народом довольно трудно. Принесение в Россию Пояса Богородицы, то, как святыню встречали, по силе и значимости несопоставимо со всеми акциями против Церкви, вместе взятыми.
Бесы веруют тоже — и идут своим путем. Надо к этому быть готовым. К тому морю разливанному, которое сейчас идет из социальных сетей, из Интернета. Себе я запрещаю уходить в виртуальную реальность, а так соблазнительно открыть свой блог и написать все, что думаешь. Если бы такое было 40 лет назад, как был бы я счастлив, что могу говорить о своих мыслях! Но сегодня я не читаю, даже если обо мне пишут — я это выключил для себя. Сегодня всё настолько далеко зашло во взаимном ментальном интернетном эксгибиционизме, что уже несмешно. Все расчесывают свои раны, вместо того, чтобы достойно и молча нести свой крест или пойти на исповедь к духовнику, — нет, надо поведать обо всем всему миру: «Меня жена бросила, сын пьет, дочка наркоманка…». О себе все рассказывают, соревнуясь, так сказать, в остроумии, выпускают все бесовское. Многомиллионным, может быть, уже и многомиллиардным тиражом растиражированы «записки из подполья», вся гниль человека, все его беды, подлинные и придуманные, — все они растиражированы. Пользователь социальных сетей — это Петр Иванович Бобчинский, который мечтал услышать, чтобы государь император узнал о его существовании. И вот он, Петр Иванович Бобчинский, сидит за компьютером, прячется, правда, за псевдонимом и рассказывает о том, кто ему лично не нравится — Патриарх, Путин, Михалков…
В общем, Церковь и церковные люди должны быть готовы к насмешкам и заушениям, во-первых. А во-вторых, должны помнить, что и добру, и злу лучше внимать равнодушно, не оспаривать ни глупца, ни подлеца. На суде Божием всех рассудят. Противоядие лично у меня есть только одно — не включаться в это. Как из упомянутого мною «Собачьего сердца»: «…не читайте до обеда советских газет». Интересную информацию я получу всегда, неинтересная мне не нужна — в любой сфере, которая меня интересует, будь то Церковь, литература, театр, кино, политика, спорт. А «что станет говорить княгиня Марья Алексевна» — прогрессивная или реакционная, с Болотной площади или с Поклонной горы, — мне это абсолютно неинтересно. Те немногие умные, которые есть и там, и там, — с ними и общаюсь, а еще больше с теми, кто не там и не там.
В этом отчасти я иду путем своего отца. Ему было проще: он никогда, кроме как только до ареста, не занимал официальных должностей. Его рабочим местом был письменный стол. У меня, к сожалению, вот видите, есть только вот этот стол в рабочем кабинете, за которым я сижу, и поэтому совсем быть выключенным из этой жизни не могу, не хочу, не считаю нужным. Однако не включаться в нее целиком — вот это мой путь.
Борис Николаевич Любимов, театровед и педагог, родился в Москве в 1947 году. Он сын культуроведа Николая Михайловича Любимова и переводчика Маргариты Романовны Любимовой.
В 1969 году Борис Николаевич окончил театроведческий факультет Российского университета театрального искусства — ГИТИС, затем — аспирантуру. С 1974 года преподает в ГИТИСе, с 1982 года заведующий кафедрой театральной критики. В 1988–1995 годах Любимов заведует литературной частью Малого театра, в 1995–1998-м — Центрального театра Российской Армии. С 2003 по 2007 год Борис Николаевич — директор Государственного центрального Театрального музея им. А. А. Бахрушина. В то же время он заместитель художественного руководителя Малого театра (с 1999). С 2007 года и по сей день он ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина.
Борис Николаевич Любимов — автор более 500 научных трудов, статей и монографий. В основном его работы посвящены истории русского театра, теории театра; русской литературе, а также истории Русской Православной Церкви, русской религиозно-философской и общественной мысли.
Автор и ведущий передачи на ТВ «Читая Библию» (с 1998), передач на радио «Новые языки» и «Действо и действие».
Беседовала Наталья Волкова
Журнал «Православие и современность», №23 (39), 2012 г.
[1] Отец Бориса Николаевича — известный переводчик Николай Михайлович Любимов (1912–1992). Он переводил на русский язык произведения, написанные главным образом на французском и испанском языках (П. Мериме, Ф. Рабле, Г. Флобер, Бомарше, Мольер и др.).
[2] Борис Леонидович Пастернак скончался 30 мая 1960 года, на 71-м году жизни. На его похороны пришли сотни людей, несмотря на то, что писатель находился в опале, его терроризировали органы госбезопасности, травили коллеги по писательскому цеху. 2 июня Пастернак был похоронен на кладбище в Переделкине.