Без общины — никак
Павел Лукин
В православном рунете с определённой периодичностью оживляются споры относительно общины. Сталкиваются разные мнения, подходы, но определяющая тональность, как правило, такова: 1) община – нужна, и без неё никак; 2) сетования по поводу, что «настоящих» общин нет; 3) утверждения (часто весьма агрессивные) на тему того, что «вот у нас-то настоящая община» (а не какой-нибудь жалкий приход).
Нечто подобное мы видим, например, в статье, которая открыла нынешнюю дискуссию. Во всём этом мне всегда виделась какая-то фальшь, или, вернее сказать, некая неадекватность действительному положению вещей. Но сначала надо оговориться.
Я не дерзаю судить об этой проблеме с богословской или вообще собственно с церковной точки зрения. Речь пойдёт исключительно о том, в чём я более или менее компетентен – о социально-исторической и отчасти социально-писхологической стороне дела. Поэтому нужно предупредить читателя: будучи по профессии историком, я буду говорить аналитически отстранённо, и «общинная» идеология будет оцениваться не с позиции «как должно быть», а с позиции «как бывает», «как может быть» и «как есть».
Прежде всего, что такое «община»? Не с теоретической, духовной, богословской или какой-то ещё, а с самой практической точки зрения. Что означает это слово? Многие думают, что это какое-то исконно русское понятие, а значит, и явление. Между тем, слово это отнюдь не народное, древнерусское, а церковнославянское. Как можно понять из словарей, оно изначально было калькой древнегреческого понятия κοινωνία («сообщество, товарищество»), но вот в живой речи оно вряд ли употреблялось вплоть до Нового времени. А существовала ли какая-то реалия, которую обозначали этим понятием?
Крестьянская община — явление вынужденное
Обычно «община» ассоциируется в сознании наших людей с крестьянским миром, с его периодическими земельными переделами, круговой порукой и вазаимопомощью («помочами»). Кто-то это устроение идеализирует, кто-то, наоборот, проклинает. И, конечно, когда употребляется слово «община», всплывают у большинства именно такие, крестьянские, образы. В действительности, однако, подобная уравнительная крестьянская община – явление, по-видимому, достаточно позднее, и – очень вероятно – вынужденное.
В обстановке становления и укрепления крепостничества община стала (не ранее XVI, а то и XVII века!) неким компенсационным механизмом, смягчавшим жёсткое давление власти и привилегированных слоёв на крестьянство. То есть община, в том виде, в каком её знают наши люди – в основном по произведениям художественной литературы XIX в. – возникла, скорее всего, не от хорошей жизни.
Есть теория, имеющая серьёзные основания, согласно которой ранее уравнительных общин просто не было. Более того, ряд данных свидетельствует о том, что сельское население домонгольского времени отнюдь не стремилось к пресловутому коллективизму, а жило в малодворных поселениях, по типу современных хуторов. Были, вероятно, и большие сёла, но никаких данных ни о переделах, ни о коллективной собственности нет. Зато известно, что крестьяне в тех регионах, где крепостного права не было (например, на Русском Севере), и в ΧVII веке заключали между собой поземельные сделки, вплоть до купли-продажи земли. Крестьяне там тоже помогали друг другу, но передельных общин там не было.
Таким образом, нет оснований утверждать, что община – это некое исконное и неотъемлемое для русского народа явление. Более того, есть определённые причины предполагать, что уравнительный коллективизм исторически (по крайней мере, в европейских условиях, а древняя Русь, безусловно, была частью Европы) – явление во многом противоестественное.
С другой стороны, как бы ни относиться к крестьянской поземельной общине, она была вещью не надуманной, а отвечавшей вполне реальной социально-исторической ситуации и в этом смысле как бы «адекватной». Она основывалась на двух «скрепах»: общем деле (сельскохозяйственном труде в тяжёлых условиях) и определённом архаично-патриархальном демократизме (общиной управлял сельский сход, в котором участвовали главы семей и домохозяева – мужчины-«большаки»). Таким образом, крестьянские общины, во-первых, были структурами, объединёнными для выполнения конкретных, ясных задач, во-вторых, структурами горизонтальными, а не иерархическими. У общин не было гуру, фюреров, «батюшек» с большой буквы «Б» и т.п., которые бы формулировали общие цели на каком-то мутном «птичьем» языке.
Раннехристианская община была нужна для выживания
В принципе, нечто подобное мы видим и в раннехристианских общинах. Конечно, это некоторое упрощение, но, тем не менее, очевидно, что неотъемлемыми чертами той же апостольской общины, как мы её знаем из Деяний апостолов, были общность имуществ, определённая уравнительность, равенство её членов (с чем связаны непрекращающиеся споры о том же авторитете апостола Петра, который явно не носил институционального характера) и многое другое. Всё это было естественно и необходимо в условиях постоянных преследований и также служило своеобразным компенсационным механизмом.
Само выживание Церкви в этих условиях и было ясным и очевидным конкретным делом, для которого и существовала эта община. Хотя мы знаем, что и в евангельское время были разные формы церковности – вплоть до наличия «тайных учеников», которые ни в какие общины явно не входили.
В любом случае, однако, то, что сейчас обычно называется церковными общинами, ни к общинам раннехристианским, ни к крестьянской общине никакого отношения не имеет. Это либо обычные приходы, либо жёстко организованные вертикальные иерархические структуры по типу средневековых орденов (на что уже обращалось внимание). И никакие, даже самые возвышенные, разговоры о «любви» не могут отменить этой реальности.
Существуют вполне ясные критерии, которые позволяют понять, о чём идёт речь: о структуре вертикальной, иерархической, или горизонтальной (собственно, «общей»).
Кто все решает?
Их много, но я бы выделил три. Как ни странно, главными тут являются не формальные властные полномочия (согласно Конституции СССР, как известно, власть принадлежала народу, а самым главным политическим институтом был Верховный Совет СССР, на практике лишь единогласно утверждавший заранее подготовленные «инстанциями» решения).
- Кто определяет дискурс? Иными словами, кто определяет идеологию данной группы и её словесное оформление?
- Кому принадлежит собственность данной структуры? Молельные центры, братские дома, залы для выездных собраний и т.д.? Вот банально – на кого они записаны? (уже слышу возмущённый гул: «а как же Любовь!» «как вы можете такое говорить?»… А ведь для настоящей общины такой вопрос – вещь абсолютно естественная).
- Что происходит с людьми, которые по тем или иным причинам уходят из этой общины? Не только в моральном, но и в материальном смысле. Они имеют право на свою долю в общинном имуществе? Уходят – пользуясь крестьянскими понятиями – со своим «наделом»? Как вообще к ним относятся? Как называют? (см. выше, про дискурс). Кто всё это реально решает?
На все эти ответы может быть, в принципе, три ответа: а) всё это решает один человек; б) узкая, но более или менее равноправная руководящая группа; в) широкий круг полноправных членов в институционально определённой форме. Только в последнем случае можно вести речь об общине. Первый вариант – жёсткая авторитарная (а то и тоталитарная) структура, второй – олигархия. Пусть члены «настоящих общин» ответят сами себе на эти вопросы. Только ответы эти должны быть честными.
И последнее. Даже «хорошая» община – вещь, подходящая не всем (что касается полу- и полностью тоталитарных структур, то они, по моему глубокому убеждению, никому не подходят).
Не “общинность”, а общение
Если очень упрощать, есть две категории людей. Есть люди деятельные, которые не могут долго сидеть на одном месте и жить без «движухи». И в этом нет ничего плохого. Прозвучавшая в одном из обсуждений ирония по поводу «тусовок» – неуместна. Без «тусовок» не было бы ни фондов помощи больным детям, ни археологических раскопок, ни даже самой Церкви как института.
Другое дело, что такого рода деятельных людей вполне можно заманить в разного рода иерархические структуры и, вместо конкретного дела, заставить их заниматься ролевой игрой – неким псевдоделом, выгодным иерарху данной группы. Поэтому людям такого склада лучше не прилепляться душой и телом к какой-то одной структуре, а реализовывать свою деятельность сразу в нескольких, непересекающихся, чтобы не «закукливаться» в одной группе (по типу заговорщиков в главе «У наших» из романа «Бесы» Достоевского) и дышать как бы свежим воздухом.
Непростая ситуация и у людей иного, созерцательного типа. У них слова, типа «община» или, того хуже, «коллектив», органически вызывают аллергию. У многих ещё с советского времени. Вспомним все эти обвинения в «отъявленном индивидуализме» (автору этих строк приходилось это выслушивать в «лучшей в мире советской школе»).
Или принудительный коллективизм – от детского сада до совместных выездов научных сотрудников на разбор гнилой капусты на овощной базе. Поэтому рассуждения православных «гуру» — проповедников «общинности» и послушания «старшим» о «самости», важности отречения от всего своего, общинности – выражающейся в принуждении к дружбе и «любви» с чуждыми по духу людьми – вызывают у них либо отторжение, либо, в случае согласия с этими постулатами, приводят к потере себя.
А между тем такие люди, на самом деле, совсем не против – не будем говорить «общинности» – но общения. Они с удовольствием общаются и сотрудничают с близкими по духу и интересам людьми, в том числе и в церковных структурах, в приходах, вокруг и «поверх» них. Часто, кстати, этим людям проще общаться в интернете (а потом такое общение может перейти и в реальное). Возникают самые настоящие виртуальные «общины».
Фото: mariamagdalina.ru
Для думающих людей важнее всего — свобода
Тут я уже слышу строгий глас. «Это – несерьёзно». Вот и в статье, которая упоминалась выше, презрительно упоминаются «холивары в интернете». Но столкновение мнений и дискуссия равноправных собеседников, пусть даже жёсткая, – это альфа и омега европейской цивилизации, начиная с эпохи Древней Греции. Какая разница, где она происходит, в афинском саду или в интернете? Неужели «серьёзнее» читать и чуть ли не учить наизусть полуграмотную кустарную ахинею своих гуру?
Слушать дурные вирши (зато «духовные») и, кривясь, деланно ими восхищаться? Делать вид, что согласен и «осознал», когда некая восторженная дама восклицает: «Вы видели, какие сегодня у Батюшки были глаза?!». Делить априори литературу, в том числе и церковную – вполне в духе товарища Крупской – на «нашу» и «ненашу»?…
И, кстати, чей этот глас? Не тех же ли самых гуру? (прямо или опосредованно?). Приходилось, между прочим, видеть, как блёкло выглядят эти «авторитеты», когда им случается оказаться в интернете. Уж здесь, казалось бы, все равны? Вот она, общинность-то… Но почему-то они так часто его не любят и осуждают. А, может быть, именно поэтому. Ведь в интернете (и вообще в письменном жанре) намного сложнее оказать на человека раздумчивого, склонного к аналитичности, постоянно сомневающегося, – деструктивное давление. Подавить его не аргументами, а чеканными фразами (заимствованными из вторых рук и плохо понятыми). Эмоциями. (Псевдо)уверенностью и многозначительным видом…
В общем, представляется, что сейчас важнее всего для всех думающих людей – не во многом мифическая «общинность», а свобода. Естественно, не хулиганское «что хочу, то и делаю», а внутренняя, творческая свобода, которая трезво оценивает то, что есть вокруг, и использует из этого только то, что адекватно данной конкретной личности в данных конкретных условиях.