Вот, я надел ордена…

Папа умер, когда мне было 7 лет. Это случилось в августе 74-го. Ровно через три недели после его смерти я пошел в первый класс. А за три месяца до этого, в мае, он записал меня в английскую школу. Почему-то он ужасно хотел, чтобы в английскую. Таких школ было в районе две. Одна на канале Круштерна, возле площади Труда. Другая – на Плеханова, теперь Казанской. Бывшая Вторая гимназия.

На Круштерна папе что-то не понравилось. Он сам не мог объяснить что. Вроде бы и к дому ближе, пешком минут двадцать – а на Казанскую приходилось ехать на трамвае. Но папа почему-то выбрал Казанскую.

Папа был старше мамы на 36 лет. Когда я родился, ему было 54, а маме – 18. По-моему, он считал меня главной удачей своей жизни, главным приобретением. И любил меня безмерно. А я гордился своим папой.

Когда-то папа воевал. Был командиром батареи. Гвардии капитаном.

Я его спрашивал:

— Пап, расскажи про войну. Как там было?

А он мне отвечал только:

— Вот, Илька, я утром строю солдат и громко говорю им: «Здравствуйте, товарищи!» А они мне отвечают хором: «Здравия желаем, товарищ командир!».

Вот и весь рассказ. Ни стрельбы, ни побед.

А еще на даче в сарае висела теплая офицерская шинель. Папа в ней осенью перекапывал грядки. Про нее я тоже знал, что она «с войны».

Он вообще не хотел говорить со мной о войне. Какие-то подробности я узнавал потом, от мамы.

На фронте он был два раза ранен: в ногу и в легкое. Осколок в легком оставался до конца жизни.

Еще была блокада. В блокаду в Ленинграде умерла бабушка Сима, папина мама. Был Ленинградский фронт, Волховский. Какой-то Прибалтийский. Потом Украинский. Тоже не помню, какой точно.

Закончил войну в Будапеште. После его смерти остались три боевых ордена: Красной Звезды, Красного Знамени и Отечественной войны I степени. И три медали: за Ленинград, Вену и третья – с профилем Сталина.

Ордена и медали были приколоты к небольшому поблекшему коврику.

Когда закончились бои за Будапешт, папа пошел взглянуть на знаменитое здание королевского дворца. Пока папа осматривал побитые пулями и осколками залы, ординарец принес ему этот коврик со словами:

— Вот Вам, товарищ капитан, бархотка, будете сапоги чистить.

«Бархотка» оказалась куском гобелена 17-го века, срезанного со стены дворца.

Ну, папа на сапоги велел ординарцу отрезать кусок дорожки, которая во дворце на полу лежала, а на исторический гобелен после войны прикрутил награды и убрал с глаз подальше.

Папа никогда не носил орденов. Он считал войну самым отвратительным событием в своей жизни. А ордена, приколотые к этому самому гобелену, валялись в стареньком довоенном ридикюле где-то в шкафу.

В школу на Казанскую меня брать не хотели. Очевидно, из-за отдаленности от места проживания. Вечером ко мне в комнату доносились невнятные разговоры между родителями. И я слышал, как мама сказала папе:

— Надел бы ты, что ли, ордена? Все-таки заслуги…

Наутро папа действительно надел ордена и отправился разговаривать с директором школы.

Но в орденах он до школы только доехал. Потому что, поднимаясь по беломраморной гимназической лестнице, папа остановился между этажами, отошел к окну и, сняв с пиджака награды, решительно убрал их в портфель.

Директор, приятная молодая женщина, слушала немолодого седоволосого мужчину, который рассказывал ей о своем маленьком сыне. И что-то было в папином рассказе такое, что директор выслушала его, улыбнулась и все-таки приняла меня во Вторую гимназию. Она взяла документы, все записала, а в конце беседы, немного замешкавшись, попросила:

— Арон Захарович, а не могли бы и Вы нам помочь? Надо бы покрасить стены в кабинете у первоклашек.

Она привела папу в коридор начальной школы и сказала:

— Вот Вам два класса на выбор. Какой покрасите, в таком Ваш сын и будет учиться.

Мама говорит, папа приехал из школы веселый, убрал ордена в шкаф, переоделся и тут же отправился в магазин. В магазине он купил ведро краски и валик. Поехал назад в школу. Остановился перед классом с надписью 1 «Б». И за один вечер выкрасил там стены в нежно-зеленый цвет.

Ближе к ночи папа вернулся домой, зашел в детскую, вынул книгу у меня из рук, по-папуасски попрощался со мной, потершись носом об нос, как это у нас было заведено, и, взъерошив мне волосы, сказал:

— Давай, гимназист, спи. Начитаешься еще…

Почему папа так стремился отдать меня именно на Казанскую? Почему он выбрал именно этот класс? Догадки пришли много позже.

Лет через тридцать после его смерти я вдруг осознал, что все важнейшие свершения моей жизни, друзья, карьера, а главное, женитьба, случились таковыми потому, что корни их были определены именно в той школе и в том классе, куда папа устроил меня за три месяца до смерти. Как бы я ни разматывал события своей жизни, начало их всегда происходило из этого класса со светло-зелеными стенами.

Чудны дела Твоя, Господи!

Если бы папа все же отдал меня в другую школу или покрасил стены в другом классе, вся моя жизнь сложилась бы совершенно иначе.

И хотя многие потом долго рассуждали, насколько безответственно было родить ребенка на шестом десятке, а потом взять и умереть, оставив его (то есть меня) без поддержки. Папа всем им утер нос. Он устроил мою жизнь. И только после этого умер. Все в моей жизни было просто папино благословение.

Прошли годы. Минуло десять лет. Я заканчивал школу.

К тому времени у меня был отчим. Его звали Эммануил Исаакович. Он был круглоголовый, лысый, с густыми бровями, внешне очень эффектный, ужасно обаятельный. Родные и друзья называли его Моник. Мы, дети, пока он не женился на нашей маме, искренно его любили и звали дядей Мишей.

Нам он тогда очень нравился. Тем более, что это был первый человек с загадочным названием «еврей», появившийся в нашей семье после смерти папы. Ну, а когда они поженились, достаточно быстро что-то сломалось. И мы сами за глаза стали звать его Моником. И в этом было уже что-то презрительное и насмешливое.

Вообще-то, среди трех моих отчимов Эммануил Исаакович был наиболее интересный и, я бы даже сказал, самоотверженный человек.

— Я взял вас с тремя детьми, — говорил он всем нам и никогда моей маме. Имея в виду, что когда они поженились, нас у мамы уже было трое.

Он был влюблен в маму. Мама была младше его на 20 лет. Через месяц после свадьбы Эммануилу Исааковичу исполнилось 55.

Он любил Ленку, нашу приемную сестру. Он обожал Наташку, нашу младшенькую, вечно хворую, но ужасно вредную и, естественно, избалованную. Он безоглядно удочерил ее и отдал ей всю нежность, какую только может подарить немолодой мужчина четырехлетней дочери. Наташка звала его папой.

Одна у него была беда. В тот год, когда он стал моим отчимом, мне, его пасынку, исполнилось четырнадцать лет. Переходный возраст.

У нас были очень сложные отношения. Я его попросту изводил.

У меня ведь был когда-то папа. Понимаете? Папа умер, когда мне было 7 лет. Но мама сделала все, чтобы сохранить, воспитать и преумножить во мне память о папе. Она говорила:

— Папа очень хотел, чтобы ты занимался музыкой.

Или.

— Представь, что папа узнал бы об этой двойке.

Или.

— Папа никогда бы так не поступил.

По-моему, когда мама выходила замуж за Моника, она пыталась вернуть папину тень в наш дом.

А для меня папа итак всегда присутствовал где-то рядом. И я никак не мог понять, зачем мне вообще нужен какой-то отчим? Каким бы замечательным он ни был. О маме я, разумеется, не думал.

Нет, я, конечно же, не пытался их развести. И, вроде бы, специально их не ссорил. Но вел себя сознательно вызывающе. Хамил тонко и с подтекстом. Иногда просто оскорблял. Моник не выдерживал, вспыхивал. Пытался поставить меня на место. Мама принимала мою сторону. Она всегда принимала мою сторону. Я об этом знал.

Позже, когда я ушел в армию, они развелись. Папино возвращение не состоялось.

Эммануил Исаакович тоже успел повоевать.

Когда началась война, ему шел шестнадцатый год. Летом они с одноклассниками рыли траншеи на Лужском рубеже. Потом бежали под бомбежками от наступавших им на пятки немцев. В пути еле укрылись от пытавшихся расстрелять их мотоциклистов. В конце августа пробились все-таки в Ленинград.

Осенью 41-го вместе с другом они прорвались в кабинет секретаря обкома комсомола в Смольном. Идея была такая. Поскольку все понимали, что Ленинград сдадут фашистам, они просили выдать им пистолеты, гранаты и запас продовольствия. Со всем этим снаряжением замуровать их в колонны Зимнего дворца. Когда Гитлер приедет осматривать сокровища Эрмитажа, они убьют Гитлера.

Секретарь похвалил друзей за находчивость, пообещал, что Ленинград не сдадут, и, поскольку мальчишки соврали, что им уже исполнилось шестнадцать, определил в комсомольско-молодежный боевой отряд.

В суровые дни конца осени – начала зимы 41-го отряд лежал в оцеплении на Средней Рогатке. Это были самые настоящие боевые действия: немцы стреляли в них, они стреляли в немцев. Потом, когда стало потише, им на смену пришли регулярные части, а комсомольцев отправили решать боевые задачи в городе. Они ловили диверсантов, охотились на мародеров, выискивали на рынках торговцев человеческим мясом. Всякое, в общем, было. А главное, был голод.

Прямо накануне войны родственники из белорусского местечка, откуда вся семья и происходила, прислали им в Ленинград бочонок прошлогоднего засахаренного меда. Мама Моника, Роза Александровна, страшно ругалась на местечковых скупердяев, тем более что мед в семье никто не ел.

Как выяснилось позже, белорусских родственников немцы сразу сожгли всех до единого, еще осенью 41-го. А в первую блокадную зиму бочонок старого меда спас всей семье жизнь.

Вообще, Моник не очень любил про войну рассказывать. Только, когда начали давать в 80-е участникам войны льготы, всплыли все эти истории. Они тогда с друзьями добились, чтобы бойцов отряда приравняли к участникам и выдали им, хоть и запоздало, медали «За Оборону Ленинграда», а Монику, как офицеру в отставке, еще и орден Отечественной I степени.

Ордена были получены. И убраны в шкаф. Только разве ж дело в орденах? Не носить же их…

Вы знаете, чем старше становишься сам, тем больше вещей становится на свои места. Эммануил Исаакович был совершенно незаурядным человеком. Трезво оглядываясь назад, а еще больше по сторонам, я понимаю это только теперь.

Боевая юность. К концу войны окончил военное училище. В мирное время получил два высших: техническое и юридическое. К 80-му году, когда они с мамой поженились, он возглавлял лабораторию НОТиУ на Полиграфмаше. НОТиУ – это Научная Организация Труда и Управления – последний рывок в попытке спасти советскую экономику. В Ленинграде тогда шутили: «Пережили мы блокаду, переживем и НОТ».

Моник писал стихи. Добротные, кстати, качественные стихи. Знал историю и литературу. Увлекался фотографией. Сам проявлял и печатал карточки. Научил этому и меня. Вообще он был необыкновенный рукодельник. Сам собирал и чинил мебель, делал ремонт в квартире. Занимался всевозможными поделками: делал аппликации из ткани, картинки из соломки, чеканил, выжигал. Ко всем этим занятиям он изо всех сил пытался привлечь и меня. Я брыкался. Но тому, что такое склеить стул, или забить в стену дюбель, научился именно у него.

Удивительно, насколько самозабвенно он был увлечен древнерусской культурой. Он пытался вырезать по дереву иконы, клеил из соломки псковские и новгородские храмы. Ездил с фотоаппаратом по старинным русским городам.

Мы знали историю его знакомства со знаменитым архимандритом Алипием, Псково-Печерским наместником.

Однажды в 60-е годы Моник оказался в Печерах. Побродив по монастырю, он стоял возле колодца на площади. Проходивший мимо высокий широкоплечий монах с крестом на груди остановился и вдруг задал ему вопрос:

— Еврей?

— Еврей.

— Воевал?

— Немного.

— Как зовут?

— Эммануил.

— Пойдем, раб Божий Эммануил, чаю попьем.

По рассказу Моника, в наместнических покоях попили они не только чаю.

Вот такой был человек наш Моник. Происходя из ортодоксальной довоенной местечковой еврейской семьи, он был истинным таким русским интеллигентом-почвенником. Крещеным, между прочим.

Про его крещение тоже существовала занятная семейная история.

Однажды маленький Моня, а было это в начале тридцатых, рассказал вечером своей еврейской маме, Розе Александровне, что русская няня Аннушка завела его на прогулке в какой-то дом с высокими куполами.

— Постояла, — рассказывал Моник, — помолчала. Потом перекрестилась и со словами «Почто такое хорошее дитя мучается?» зашла. А там какой-то дяденька в длинном халате читал непонятные длинные стишки, поливал его водичкой, а потом с ложечки давал что-то теплое типа хлеба с компотиком.

Ну, няню-то, понятное дело, сразу же выгнали. За то я теперь, спустя много лет, из всей своей бесчисленной еврейской родни подаю в записочках одного только своего отчима, раба Божия Эммануила. Он один из всех крещеный. Упокой, Господи, его душу!

Мы ссорились. Мирились. Он требовал, чтобы я извинялся. Мама меня уговаривала. Я просил прощения. Потом все начиналось снова. Главное, что я пытался ему внушить: мне не нужен отец. Отец у меня уже был. А ты – никто.

Ему было трудно. В конце концов, он бросил попытки приручить меня и занял отстраненно-ироническую позицию. Вслух он называл меня «мальчик».

— А мальчик что? Долго будет еще сидеть в туалете?

Или:

— Неплохо бы мальчику не оставлять грязные носки в гостиной…

Сами понимаете, это было непереносимо. Кончилось тем, что однажды я назвал его «старым придурком».

Эхе-хе-хе-хе-хе-хе… Стыдно вспомнить…

А тут случился конец 10-го класса. В середине мая, за две недели до последнего звонка, я решился рассказать маме, что аттестат мой будет безнадежно испорчен. При среднем балле 4,75 у меня будет «тройка» по физкультуре.

Надо сказать, что с физкультурой я не дружил никогда. Физкультуру мне заменяли книги. Мама дважды, в четвертом и в седьмом классах, пыталась отдать меня в спорт. Обычно с формулировкой «Или сегодня после школы запишешься в какую-нибудь секцию, или ты домой не возвращаешься».

В секции-то я записывался, а вот с посещением было сложнее. В первый раз нелегкая занесла меня на бокс. Но там меня все били. Через несколько месяцев мама случайно обнаружила сына в секционное время, сидящим на лавочке в соседнем дворе с книжкой в руках вместо боксерских перчаток.

Второй раз я записался на бадминтон. Там меня не били, просто я всем проигрывал. Через несколько месяцев я снова вернулся к любимым книжкам. Мама махнула рукой.

На школьных уроках было не лучше.

У нас был учитель физкультуры. Звали его Игорь Иванович. Он был в возрасте такой мужчина, лет около шестидесяти. Вся спортивная часть нашего класса любила его очень. Неспортивная, то есть я, страдала. К тому же в классе была девочка Оля, в которую я был безутешно влюблен, и которая не особенно считала меня человеком. Игорь Иванович тоже не особенно преуспел, чтобы Оля свое мнение поменяла. На уроке это выглядело так:

— Забежинский на перекладину. Подтянуться десять раз.

Возле перекладины он выстраивал девочек и говорил:

— Ну что, девочки! Посмотрите на Забежинского! Висит как сосиська!

Не знаю. Может быть, он надеялся на то, что во мне взыграет самолюбие? Что я начну, как Рахметов поднимать тяжести и спать на гвоздях? Я пошел по пути наименьшего сопротивления. Перестал вообще ходить на физкультуру.

Игорь Иванович не мучил меня «двойками». Не ставил прогулов. Он выводил в четвертях «тройку» за «тройкой» и, похоже, просто радовался моему отсутствию. Очевидно, я должен был или победить себя, глядя с перекладины на Олю, которая сама при этом и не думала на меня глядеть. Или перестать оскорблять представления Игоря Ивановича о мужском физическом совершенстве. Не подтягиваешься – уходи. Ну, я и ушел.

Мама не ругалась, она только тихо вздыхала. Я присел рядом и обнял ее:

— Ма-ам, — протянул я, — поговори с Моником. Может, он сходит?

Мама скинула мою руку и сказала:

— Мне кажется, тебе надо самому его попросить.

— Может, все-таки ты?

— Ну, да. Ты будешь его оскорблять, а я буду просить. Нет уж. Дудки.

Вечером за ужином, после какого-то невнятного моего лепета, мама уговаривала Моника сходить в школу похлопотать за меня.

— А что мальчик сам не может решить свои вопросы?

Не ручаясь за мою выдержку, мама поскорей отправила меня делать уроки. С кухни долго доносились обрывки фраз про то, что «Взрослый человек должен сам отвечать за свои поступки» и «Если бы это был твой родной сын, ты бы просто сходил и договорился».

— Ну да, ну да, — гремело в конце разговора, — мальчик набедокурил, а я теперь пойду трясти орденами…

В субботу Эммануил Исаакович надел выходной костюм. Приколол военные награды. И отправился в школу. Через несколько часов, когда он вернулся, я сидел в своей комнате и делал вид, что готовлюсь к экзаменам. Моник переоделся и зашел ко мне. Взял стул, придвинул к столу, сел и посмотрел мне в глаза.

— Послушай, Илья! Вот, я надел ордена… — он перевел дух, — Я пошел в твою школу. И я сделал это совершенно напрасно. Игорь Иванович твой – нормальный человек. Он не хочет исправлять тебе тройку. И, по-моему, он имеет на это право. Он говорит, у тебя был выбор: заняться спортом, или махнуть рукой. Ты выбрал второе. Получаешь по заслугам. Я его понимаю.

Но. Твоя мама просила меня похлопотать. Поэтому я пошел к директору и просил ее еще раз поговорить с ним. Директор при мне собрала малый педсовет. Они пригласили Игоря Ивановича и хором уговаривали его не портить тебе аттестат.

Игорь Иванович сказал им просто: «Кто такой Забежинский? Я не знаю, кто такой Забежинский. Он не умеет подтягиваться? Если бы он хотел, он мог бы приходить после уроков. Он мог бы заниматься на переменах. Значит, он не хотел. Поэтому я своего решения не поменяю. И вряд ли вы станете меня заставлять».

Директор развела руками. Даже пыталась передо мной извиниться. Я сказал: «Не стоит. По заслугам, значит по заслугам».

Моник помолчал.

— Вот, я надел ордена.… Но лучше бы я этого не делал… Чужими заслугами не прожить, Илья. Ордена не помогают.

— Плевать! – сказал я и отвернулся.

Моник вышел, а с кухни долго еще раздавалось:

— Если бы это был твой родной сын…

Да-а-а…. Вот такая была история. Схлопотал я «тройку» в аттестат. И вместо двух вступительных, сдавал в институт четыре экзамена. Такие тогда были правила.

Прошло почти тридцать лет. Холодным февральским вечером наш сын Забежинский Митя, учащийся 11-го класса школы, в которой когда-то учился его отец, пришел к своей матери на кухню, чтобы рассказать, что в первом триместре он совершенно случайно получил по немецкому «два».

И он, разумеется, не стал бы никогда отвлекать маму такими пустяками, тем более, что первый триместр закончился уже три месяца назад, если бы не ужасно строгая учительница немецкого языка Людмила Игоревна.

Так вот эта самая Людмила Игоревна – она ничего не хочет слышать! Она намеревается и во втором триместре выставить ему «двойку».

И что это означает? А это означает, что Митю Забежинского не допустят к сдаче ЕГЭ и не выдадут ему аттестата зрелости.

Ну, и, конечно же, не могла бы мама поговорить с папой, чтобы он пошел и поговорил с Людмилой Игоревной, а если не получится, то и с директором школы, про то, что за оставшиеся до конца школы три месяца он, Митя Забежинский, уже никак не успеет выучить немецкий. А портить жизнь человеку из-за такой ерунды, как немецкий язык, конечно же, не стоит.

Нет, он, Митя Забежинский, несомненно, и сам бы поговорил с папой, но зачем лишний раз слушать все эти «Безответственный разгильдяй» и «Пускай получает по заслугам».

Сами понимаете, это был непростой вечер. Дети сидели каждый в своей комнате, а с кухни то и дело доносилось «Взрослый человек должен сам отвечать за свои поступки», перемежавшееся «Это же твой родной сын, поэтому просто сходи и договорись».
Слышали дети и последнюю фразу:

— Ну да, ну да, наш сын лодырь, а я теперь пойду трясти орденами…

Орденов у меня нету. Нет, ну, конечно же, какое-то подобие есть. Я директор. Бизнесмен. Успешный выпускник той же самой школы. Поэтому через несколько дней я достал из шкафа свой итальянский пиджак, английские ботинки, шведское драповое пальто и отправился в школу к учительнице немецкого. У каждого поколения свои ордена…

Людмила Игоревна оказалась очень милой женщиной. Услышав мою фамилию, она улыбнулась одними глазами и предложила присесть.

— Видите ли, Илья Аронович. Вопрос ведь в чем? Кто такой Забежинский? – спросила меня Людмила Игоревна, — Так вот я не знаю, кто такой Забежинский. У Мити было шесть лет, чтобы выучить язык. В этом году у него было целых два триместра, чтобы хотя бы не получать двоек. В конце концов, если он чего-то не понимает, он мог бы заниматься и после уроков. На переменах мог бы подходить.

— Если Вы хотите меня уговорить, чтобы я просто так поставила ему «тройку», вряд ли у Вас что-нибудь получится.

— Понимаете, — устало пытался парировать я, — ведь я же с Вами полностью согласен. Он, безусловно, лодырь. Но мы же прекрасно понимаем, что за оставшиеся три месяца он немецкого все равно не выучит.

— Послушайте, Илья Аронович, у Вашего сына был выбор, учить немецкий или не учить. Он свой выбор сделал. «Двойка» — это просто констатация его выбора. По-моему, все по-честному.

Я в недоумении замолчал. Повисла пауза. Ордена не работали. Да их, собственно, и не было.

Я сделал движение, чтобы подняться и уходить.

— А Вы ведь учились в нашей школе? – спросила вдруг Людмила Игоревна.

— Да.

— Долго?

— Что значит, долго? Не понимаю.

— Ну, сколько лет Вы здесь учились?

— Ах, в этом смысле… Все десять лет. От звонка до звонка, как говорится.

— А Вы, наверное, знаете моего папу. Мой папа много лет работал учителем в этой школе.

— Интересно, — задумался я, — у нас немного было мужчин преподавателей. Как его звали?

— Мой папа – Игорь Иванович, он был учителем физкультуры.

— М-да-а…

— Чему Вы улыбаетесь?

— Видите ли, Людмила Игоревна, тридцать лет назад человек, пытавшийся заменить мне отца, надев боевые ордена, вот также, как я сейчас, ходил просить Вашего папу, чтобы он не портил мне аттестат зрелости «тройкой» по физкультуре.

— И что? Каков был результат?

— Никакого… Игорь Иванович отказался что-либо исправлять. Аттестат я получил с «тройкой».

— У меня папин характер, — склонив голову набок, со вздохом сказала Людмила Игоревна.

— Я это понял, — грустно улыбнулся я, снова собираясь уходить.

— А папа, кстати, жив, — сказала Людмила Игоревна, — Ему 86 лет.

— Здорово! Я рад. Надо же, они ровесники с моим отчимом, который приходил к нему за меня хлопотать. Очевидно, они понимали друг друга. Одно поколение. У них по-другому не получалось. Каждому по заслугам. И точка.

— По заслугам… — усмехнувшись, еле слышно повторила Людмила Игоревна.

— Постойте, — усадила она меня опять на место, — Вы должны понять, я не поставлю Вашему сыну «тройку».

— Я это понимаю.

— Я не поставлю ему «тройку» просто так. Он должен потрудиться. Хоть немного. Думаю, это будет справедливо. Пускай возьмет учебник и сделает с четырнадцатого упражнения по двадцать третье. В тетради. Через неделю я его жду.

— Спасибо, — сказал я, поднявшись. И остановившись в дверях, добавил:

— У Вас замечательный отец. Передавайте ему поклон.

Я приехал домой, переоделся и пошел к Мите Забежинскому в комнату. Взял стул, придвинул к столу, сел и посмотрел ему в глаза.

— Знаешь, Митя, — сказал я, — Вот я надел ордена… И пошел к тебе в школу. И я сделал это совершенно напрасно. Потому что двойка твоя по немецкому – честная. Все остальное – вранье. И будет справедливо, если тебя не допустят до экзаменов и оставят без аттестата зрелости. Это будет по заслугам.

— Но твоя учительница, Людмила Игоревна, считает по-другому. Она дала тебе задание. Имеешь шанс исправить, — и я протянул ему учебник.

— Па-ап, — говорит Митя и в порыве нежности вешается мне на шею, — Спасибо, пап!

— Не мне спасибо, а учительнице, — говорю я, — добрый она человек.

— Вот так, сынок – добавляю я, взъерошивая волосы у него на голове, — Не дай нам Бог получать по заслугам. Не дай нам Бог! Так что ордена не работают. Не работают, понимаешь?

Читайте также:

Восьмая заповедь

Медовый месяц

Дитя прогресса, Депардье и лесные ботинки