— Когда мне исполнился 21 год, я был на войне… Это не шутка. Сейчас в сто раз лучше, понимаешь?
— Да. – Керн повернулся. – И лучше жить так, как мы живём, чем вообще не жить, я знаю.
Эрих Мария Ремарк «Возлюби ближнего своего»
Не знаю, читает ли сегодня кто-нибудь Ремарка? Не удивлюсь, если о нём уже забыли, молодёжь не очень-то любит читать. Раньше я ещё как-то интересовался у своих студентов, известно ли им это имя, теперь уже не спрашиваю. Хотя, что упрекать мальчишек. Недавно в Москве познакомился и разговорился с одним немецким дипломатом, классически образован, умница, полиглот — свободно говорит на семи языках, удивительно, но и он ничего не слышал, как пишут, «об одном из самых известных немецких писателей XX века».
Э. М. Ремарк
Когда-то, очень давно, Ремарк мне многое объяснил. Как раз началась война в Афганистане, и кто-то из моих товарищей успел на ней побывать. Возвращаясь, они становились какими-то другими, и я не понимал, что с ними происходит, пока кто-то не подсунул мне его книжку «На западном фронте без перемен». Потом искал и другие его романы.
Помню, читал «Возлюби ближнего своего». Предвоенная Европа, сытая и равнодушная. И на фоне этого сытого равнодушия трагедия людей, вышвырнутых из Германии, уже знающих, что такое концлагерь, лишённых родины и даже паспортов.
Читал, как гнали этих несчастных из одной страны в другую, как, словно на зверей, устраивали на них облавы и сажали в кутузку.
Я удивлялся, что талантливые люди, способные в жизни на многое, за радость почитали, если их не обманывали, и после тяжёлой физической работы расплачивались куском хлеба. Было понятно, что автор на собственном опыте испытал то, о чём пишет. Читал и думал: «Как хорошо, что у меня есть моя родина, паспорт, мне нет нужды куда-то бежать, где-то скрываться. Что вокруг живут нормальные люди, и у них растут хорошие дети».
Впервые за еду я работал в армии. Прошло уже месяца два после призыва, и мы, недавние маменькины сынки, пребывали в постоянно желании что-нибудь съесть. Ещё и кормили отвратительно — из всего того, что нам полагалось, съедобен был только хлеб. Есть хотелось и днём, и ночью. Нас так и называли: «желудки». Помню, будучи в наряде по столовой, после приёма пищи сметал со столов, и там, где были места стариков, солдат, прослуживших на два призыва больше нашего, нашёл шкурку от солёного сала. Увидел, и так мне её съесть захотелось, даже зубы от желания свело. И сразу мысль: «Какой-то пижон ел сало, отгрыз шкурку и выбросил, а ты, как собака на помойке, нашёл и хочешь её сожрать. Не забывай: ты человек, а это звучит гордо, не опускайся на дно с высоты человеческого достоинства». Подумал так, по сторонам огляделся, никто не наблюдает? Вздохнул и, презирая себя, съел эту кожицу. Вкус её помню до сих пор.
Правда, с того времени не осуждаю бомжей, копающихся в помойках в поисках съедобного, потому что сам побывал в их шкуре.
Сержант из наших, белорусов, подходит и предлагает:
— Поработать не хочешь? Нужно в столовой, в военном городке картошку в подвалы спустить. После работы обещали цивильно покормить.
И вот мы, четверо «желудков», по неудобным трапам часа за два перетаскали на своём горбу в подвалы всю эту картошку. Потом нам позволили принять душ, мы переоделись в чистую одежду и сели за стол. Помню ту жареную колбасу с яичницей, сметану, булочку с чаем. Помню, как ем яичницу, а перед глазами герои Ремарка, люди без паспорта и без родины. Нет, что ни говори, для усвоения преподанных знаний мало о чём-то просто прочитать, это что-то полезно ещё и на собственном опыте испытать, запоминается хорошо, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь.
Кто тогда из нас думал, что придёт час, и от нашей большой страны, объединяющей в себе пятнадцать дружных республик, ничего не останется? Кто представлял, что появятся беженцы, люди без паспортов, нелегалы, готовые за тот же кусок хлеба работать на хозяина, и быть ему безмерно благодарным, что вообще что-то дал, не обманул, не прогнал.
В нашей местности начали останавливаться предприятия, людей в массовом порядке не то что бы увольняли… нет, им перестали платить зарплату. Работать работали, а денег не получали. Даже анекдот такой появился.
Один директор завода другому:
— Я им месяц за работу не плачу, они ходят, два не плачу — всё равно идут. Не знаю уже, что с ними и делать.
Другой советует:
— А ты сам попробуй с них деньги стрясти. Хочешь работать? Плати!
В своё время мне повезло устроиться рабочим на железную дорогу. Работа была тяжёлой, но платили неплохо и зарплату никогда не задерживали. В это время к нам на горку пришёл на должность дежурного врач из нашей же железнодорожной поликлиники. Высокий, сутулый и худой, в очках с большим числом диоптрий.
Вообще-то он был патологоанатомом, работал на полставки, а у нас просто подрабатывал. Патологоанатом, человек флегматичный, с замедленной реакцией, трудно приживался на горке. От дежурного требуется быстрая реакция и хорошее зрение, а он ни тем, ни другим похвастать не мог, потому и допускал много брака. Его непосредственный начальник, Володя Мамонов, маленького роста, холерик, с ума сходил от такого подчинённого. Поначалу он себя ещё как-то сдерживал, но потом эмоции взяли-таки верх, и он стал орать: — Ну, удружили, дали помощничка! Мало того, что реакции на нуле, так он ещё и слепой! Рохля, оглобля, не соображающая в железнодорожном деле! Да лучше бы я один работал!
Врач, бедняга, человек интеллигентный и очень тактичный, волей обстоятельств заброшенный на железную дорогу, терпел, сколько мог, оскорбления в свой адрес. Но Володя, что говорится, его «достал», и доктор попытался защищаться: — А вы, Владимир, тоже, знаете ли, ничего не смыслите! Первый дежурный даже подпрыгнул от возмущения: — Это кто не смыслит?! Я не смыслю? Специалист с высшим специальным образованием? В чём же это, я по-твоему, не смыслю, а, трубка ты клистерная?! – Зато вы, Владимир, ничего не смыслите в трупах, а я, к вашему сведению, патологоанатом, и с огромным опытом! Здесь Володе крыть было нечем, он, действительно, не смыслил в трупах. Спор прекратился. Доктор вскоре от нас ушёл, зато с тех пор Вовкиной любимой присказкой стало: «ты сперва иди в трупах научись разбираться, а потом меня уже будешь учить».
Тогда многие занимались не своим делом. У меня на кухне клал плитку узбек-гастарбайтер по имени Амин, человек уже немолодой и тоже очень интеллигентный. Матушка его кормила, хоть это и не было оговорено «контрактом», а тот извинялся и просил, чтобы мы не смотрели, как он будет есть. Амин — кандидат искусствоведения, всю жизнь изучавший древний Хорезм, одно время работал в Турции, шил обувь на маленькой фабрике, до тех пор, пока турецкие власти не выслали его из страны.
Потом, перебравшись в Москву, переквалифицировался в строителя и клал плитку у меня на кухне. Увлекаясь, Амин мог часами в подробностях рассказывать о строительных секретах древних мастеров, но в реальности плитку класть не умел, и мне приходилось подсказывать ему, что нужно делать. Конечно, в таком случае было бы проще самому сделать эту работу, но я видел, с какой жадностью ел Амин вспоминал героев Ремарка — и не мог его прогнать.
Из моего окна виден дом. Строился он очень долго. Лет восемь простоял во дворе цоколь со стенами первого этажа, пока один бизнесмен не выкупил его и не продолжил строительство за свой счёт. Мы были не в курсе, что строительство дома продолжится, и очень удивились, когда увидели, что на стройку, непонятно откуда, высадился десант из молодых смуглых каменщиков. Всего человек пятнадцать, самому старшему, бригадиру, можно было дать лет двадцать пять, остальным и того меньше. На дворе стояло лето. Строители, раздевшись по пояс, загорали во время работы, я тогда ещё обратил внимание, что никто из них не носил крестов. На азиатов они были не похожи, а потом кто-то узнал, что все они мусульмане, гагаузы из Молдавии. Самый юг этой маленькой страны населяют гагаузы и болгары, вот оттуда они к нам и прибыли.
Интересно было наблюдать за этими мальчишками. Казалось, что всю работу они проделывали под неслышную окружающим музыку. Когда привозили кирпич, ребята выстраивались в три цепочки и моментально разгружали огромные грузовики. Потом, практически не отдыхая, возвращались на стены, мешали раствор, подавая его непосредственно каменщикам, а те, в свою очередь, словно строители из мультфильмов, весело и будто пританцовывая укладывали кирпичи. Я наблюдал за ними из окна, поэтому сам и додумывал, что там за музыка у них звучит. Она не могла не звучать, так ритмично они совершали движения.
Но самое замечательное – это был их обед. Чем занимается человек в обеденное время? Он заправляется едой, и ещё норовит немного прикорнуть, набраться сил перед дальнейшей работой. Так поступают все разумные люди, но эта гагаузская молодёжь словно и не слышала о такой полезной традиции. Как раз в эти дни проходил чемпионат мира по футболу, все знали результаты матчей, поскольку наша команда тоже участвовала в чемпионате. По-быстрому перекусив, строители преображались в футболистов. Они доставали мячик, разбивались на две команды и начинался матч. Ребята носились по двору, выкладываясь и стараясь загнать друг другу мячик в ворота. Наблюдая за ними, я всегда удивлялся, откуда у них столько сил, ведь внешне они никак не производили вид тренированных суперменов. Молодость требует движения.
Так, играючи, ребята гагаузы возвели стены второго этажа. В одно прекрасное утро выглядываю во двор и чувствую, чего-то во дворе не хватает, а чего, понять не могу. Потом доходит, да стройка стоит, и пацанов этих нет. Гастарбайтеры, как правило, договариваются об оплате за какой-то проделанный объём работ. По идее, расчёт состоялся по окончании второго этажа, а потом молодые каменщики должны были бы дальше класть коробку, но к работе никто так и не приступил. Стройка остановилась.
Потом в разговоре с одним человеком, вспоминая ту весёлую молодёжь, посетовал, что привык уже к ребятам, без них во дворе скучно. – Наверно, в цене не сошлись, раз я их больше не вижу. А мой собеседник задумчиво так размышляет:
— Может и не сошлись, а может, их того, просто кинули? Ты знаешь, как сегодня рассчитываются с гастарбайтерами? Ночью к ним в общежитие подъезжают дюжие ребята. Загоняют перепуганных работяг в машину и везут в неизвестном направлении километров за сто. Потом высаживают где-нибудь в поле, и, как особая милость, возвращают паспорта и «по-хорошему» советуют им больше в тех местах не появляться. Такая форма «расчёта» много дешевле, потому, я слышал, в те годы её практиковали повсеместно.
По странному совпадению хозяин стройки умер буквально через пару месяцев после исчезновения строителей гагаузов. А ещё через год, в день смерти известного человека, я служил панихиду на его могиле перед помпезным памятником с цепями, мраморными вазочками и шарами в окружении большого числа родственников и друзей. Служил и думал, а что если то, о чём рассказывал тот человек, правда? Наверно, страшно умирать с такими грехами. И какие памятники потом не возводи, душе этим уже не поможешь.
Закончил панихиду, и перед тем, как народу разъехаться, чтобы потом вновь собраться помянуть усопшего, уловив минутку, успел сказать: — Господь велел нам, если мы христиане, конечно, возлюбить ближних своих. Когда у тебя есть возможность любить не только на словах, но и делом, то чего бы ни возлюбить, а, братья?
Братья стояли, и молча смотрели в мою сторону, потом, всё так же, не проронив ни слова, расселись по машинам и уехали. Вместе с ними уехали и те, кто пригласили и привёзли меня на кладбище, наверно, просто забыли про меня. Бывает, я не обижаюсь, собрался и пошёл на автобус.
Всё лето, начиная ещё с мая месяца, у нас в храме трудилась узбеки во главе с Хасаном, их бригадиром. В то время ещё никто не требовал, чтобы иностранцы получали разрешение на работу, и получалось, что все тогда работали нелегально. Дела под руководством мудрого пожилого Хасана продвигалась так споро, что иногда мы не успевали с ними расплачиваться, выбиваясь из предварительно оговоренных сроков. Однажды, помню, всё, крайний срок платить, а денег нет, ещё не наработали. Можно, конечно, прерваться, да погода на дворе стояла замечательная, жалко терять такие деньки.
– Хасан, — говорю бригадиру, — не успеваю я с оплатой, что делать будем?
– Как что, — удивляется тот, — работать будем, погода хорошая.
– А с деньгами как, потерпите?
– Не волнуйся, отец, мы тебе верим, ты же священник.
Окончательный расчёт со строителями мы готовили в конце сентября, по окончанию сезона работ. А буквально за несколько дней подошёл ко мне один знакомый. В тот момент я находился на территории, а узбеки что-то доделывали на куполе. Мужчина поздоровался и начался обычный разговор ни о чём, и потом он меня спрашивает:
— Батюшка, а какие у вас расценки на работы?
Прикинул он, сколько это всего выходит, и говорит:
— Не слишком ли много получается?
– Так ты высотность учитывай, на такой высоте работать страшно, наших штукатуров найти не удалось, а эти соглашаются.
– Всё равно много, батюшка, но если хочешь, мы можем тебе помочь.
Я обрадовался:
— Неужто деньгами?
– Не то чтобы деньгами, но помочь, — и он рассказал мне уже известный приём с ночным захватом и вывозом работяг за пределы области. – Храму поможем бесплатно, это я тебе гарантирую.
Он был очень удивлён, когда я отказался от его «помощи», и, по-моему, даже немного обиделся.
– Ты пойми, добрый человек, — пытаюсь его вразумить, — соглашаясь работать, эти люди заранее допускают, что их могут обмануть, и если их обманет предприниматель, чиновник, милиционер, поплачут и простят. Но если их обманет священник, то это всё, конец. Тогда все мы, весь наш народ в их глазах станет бесчестным. Мы их с тобой обманем и выкинем, у нас получится, не сомневаюсь. Ответить они нам не смогут, здесь нас больше. Но потом они уедут домой к своим голодным семьям и скажут, что русский «имам» их обманул, и тогда они получат полное моральное право мстить тем русским, кто ещё остался и живёт с ними. А кто остался? Старики, да бедняки. Они в чём виноваты? Не может священник никого обманывать, права такого не имеет. По нам судят обо всём нашем народе, даже если сам народ так не считает.
После расчёта с бригадиром в храм влетает моя староста:
— Батюшка, узбеки молятся прямо у нас на территории! Я им говорю: прекращайте, а они не прекращают. Пойдите, скажите им, вас они послушают.
Моя Нина законник в последней инстанции. Запретив мусульманам молиться в пределах храмовой ограды, она внимательно следила за исполнением своего требования. Выхожу из храма и вижу, действительно, стоят наши рабочие кружком, с поднятыми вверх руками и хором что-то произносят.
Подхожу ближе, с одной стороны, мне неудобно прерывать молитву, пускай и мусульманскую, а с другой стороны, в прямом смысле этого слова, моя негодующая староста. Стоило нам подойти, те молиться прекратили.
– Хасан, — показываю на свою помощницу, — был договор Аллаху здесь не молиться.
– Отец, мы не нарушаем, мы Иисусу молились, благодарили Его, что нас не обманули.
У Хасана шестеро человек детей, и по специальности он садовод. Стройка стройкой, но при любых обстоятельствах он находил возможность зайти к нашим соседям, посмотреть на деревья, что-то хозяевам посоветовать. С деревьями поговорит и счастлив, день прошёл не зря. Одно время он работал на подворье одного богатого человека, тот решил посадить большой сад. Трудился с удовольствием, при встречах всё норовил рассказать, как он востребован, как хорошо к нему относится хозяин. Но идиллия длилась недолго — видимо, последний счёл, что держать у себя агронома на ставке ему невыгодно, и решил рассчитать Хасана. Приходит тот за деньгами, а хозяин ему объявляет:
— Мне доложили, что после тебя пропал ценный инструмент. Сказали, что ты его украл, следовательно, и расчёт тебе не положен.
И вытолкали старика взашей. Он приходил потом, пытался с хозяином объясниться, мол, не вор он, не брал того инструмента. Да охрана всякий раз прогоняла.
Хасан нашёл меня и рассказывает о своей беде. Так, мол, и так, нет возможности с хозяином объясниться, тот ведь думает, что это я украл. Он уже чуть не плачет:
— Как же мне дальше жить, если такой уважаемый человек считает меня вором? На следующий год сына с собой хочу привезти, вдруг до него слухи дойдут, что отец его вор? — Что делать? Может, ты поговоришь с ним?
Слушаю его и думаю, как же мне это тебе объяснить, человече, что слово гастарбайтер правильнее было бы произносить «гастербайтер», от «гастер» — «желудок»? А если ты «желудок» и нелегально работаешь в чужой стране, то и забудь о таких понятиях: «честь» «совесть». Это когда-то ты учился в Тимирязевке, получал грамоты за хорошую работу, родил шестерых детей, а теперь ты никто, «желудок», человек без права на собственное достоинство, и оскорбить, обмануть тебя, не заплатив за работу, уже считается чем-то само собой разумеющимся. Но говорить ему этого не стал, а сказал только:
— Не расстраивайся, Хасан, я ему обязательно расскажу, какой ты на самом деле порядочный человек. Нужно было видеть, как его глаза засияли от радости.
Узбеки давно уже у нас не работают. Хасан и его команда на законных основаниях трудятся в строительной фирме, но связи не потерялись. По старой памяти, они, бывает, приходят к нам помочь по хозяйству и покушать домашней еды. Но если для молодых это скорее развлечение, то для старика бригадира такие походы в храм стали уже чем-то большим. Иногда он приходит на воскресные службы, после которых вместе со всеми целует крест, и всякий раз, прощаясь, просит молиться о нём и о его пацанах. А тут звонит, и срывающимся от волнения голосом просит молиться о его дочери:
— Отец, моя Фаиза умирает.
Когда Хасан вернулся после похорон и пришёл в храм, я его не узнал. Того прежнего Хасана не было, передо мной стоял плачущий раздавленный горем старик.
– Я любил её больше остальных детей, и она любила меня. Между нами со дня её рождения сразу же возникла какая-то необъяснимая связь. В детстве она от меня просто не отходила.
Ещё находясь в колыбельке, завидев отца, ребёнок радовался, как другие дети радуются появлению матери.
— Дочка всякий раз так хотела видеть меня, словно от этого целиком зависела вся её жизнь.
Потом, когда Фаиза стала взрослой, вышла замуж, оказалось, что она не должна иметь детей, а ребёнок, если он у неё родится, погубит мать. Я следил за ней и не позволял беременеть, а она мечтала о ребёнке, мечтала родить девочку, только более счастливую, чем она сама. Когда мне пришлось уехать на заработки, дочка, несмотря на все мои просьбы, забеременела и долго таилась. Фаиза родила девочку, как и хотела. Назвала её тоже Фаизой, и через двадцать дней умерла. Когда меня вызвали, она ещё была жива, а я не успел. Вот, — он достал из бумажника вчетверо сложенный клочок бумаги и протянул его мне, — почитай, это от неё.
На листке из тетрадки в клеточку было написано несколько строк по-узбекски.
— Ах, да, — сказал Хасан, — ты этого не поймёшь, — и стал переводить.
«Отец, прости меня. Твоя дочь оказалась непослушной. Ты знаешь о моей мечте стать матерью, хотя бы ненадолго. Я женщина, и моё предназначение — дарить жизнь. Не сердись на меня, отец. Свою доченьку я назвала Фаизой, пускай она станет тебе дочерью, вместо меня. Прости, что заставляю тебя страдать».
— Мне очень больно, — плачет Хасан, — не могу найти успокоения.
– А ты приходи к нам на панихиды, мы служим их по субботам. Будешь молиться вместе с нами. Молитва тебе обязательно поможет.
Помню, как он пришёл в первый раз на панихиду. Как все, написал записочку об упокоении и отдал её за ящик. Дежурная прочитала имя в записке и вопросительно, посмотрев в мою сторону, хотела уже было что-то сказать, но я, понимая, что она мне сейчас скажет, глазами попросил её не отказывать.
Во время панихиды листок с именем Фаизы лежал передо мной отдельно. Церковь не молится об усопшем человеке иной веры, но Церковь молится «о всех и за вся», и я просил о Хасане, чтобы Господь дал покой ему и его дочери, и чтобы маленькая внучка и старик так же полюбили друг друга.
Сегодня я уже редко захожу в книжные магазины, это раньше книги были великой ценностью, а сейчас всё больше читают, чтобы развлечься или отвлечься. Иду по городу, смотрю, прямо на улице лоточник торгует печатной продукцией. Чего тут только нет, множество книжек в твёрдых красочных переплётах, женские романы, фэнтези, и среди этого яркого книжного изобилия где-то сбоку приютился какой-то скромный серый томик. Взял посмотреть: Ремарк, третий том, «Возлюби ближнего своего», издан ещё 17 лет назад.
– Интересуетесь, — это продавец, — если решите купить, продам дёшево. – Откуда у вас такая древность, 1993 год, и где остальные тома? – Сам не пойму, скорее всего, на базе старый неликвид подсунули. — А что, Ремарк сегодня спросом уже не пользуется? — Да кому нужен этот депресняк, и название такое чудное. Сейчас вот, «Как стать богатым», хит продаж, не желаете?
Но я всё-таки купил томик Ремарка. Купил, перечитал и заметил, что, читая даже одни и те же строки, в пятьдесят плачешь куда как чаще, чем в двадцать. Помилуй Бог, а что будет со мной в семьдесят? Хотя, до семидесяти ещё нужно дожить, и эта мысль утешает.
Думаешь, почему человек плачет, может, мужчине это непозволительно? Но вот читаю всё у того же Ремарка: «Не пытайся скрыть своей печали, мальчик, — сказал Штайнер, — это твоё право. Древние греческие герои плакали больше, чем какая-нибудь сентиментальная дура наших дней. Они знали, что заглушить в себе этого нельзя… Грусти, давай выход чувствам, и тогда ты скорее от них избавишься».
Подвозил меня как-то один человек на Порше Кайен с немецкими номерами. Узнав, что я священник, он рассказал мне историю своей эмиграции. Как уезжали они всей семьёй, и как потом он эту семью потерял. Он никого не винил, просто ему нужно было выговориться, а попробуй найди собеседника, способного слушать тебя и молчать.
Человек говорил со мной, вёл машину и плакал. На улице было темно, но я понял это по движению его руки, вытирающей слёзы с глаз. Ему не хотелось, чтобы кто-то видел, что он плачет, но ничего не мог с собою поделать.
— Сперва я остался без родины, а потом и без семьи. Одиночество невыносимо, и в этом я не одинок, — он улыбнулся получившемуся каламбуру. — Здесь навестил своего друга, такого же эмигранта, он сейчас живёт во Франции. Так вот, друг мне сказал: «Я уехал из России 15 лет назад. За эти годы много было и хорошего, и плохого, и знаешь, какой я сделал вывод: как известно, человек на 98 процентов состоит из воды, вот из этой, — и он показал на своё тело, — а ещё, оказывается, на два процента – из той, — и дотронулся рукою до глаз».
Задумаешься, почему с нами всё это произошло? Зачем было нужно, чтобы этот человек уехал жить в Германию, а его друг – во Францию? Чтобы узнать, что человек на два процента состоит из слёз? А Хасан? Для чего было отрывать его от детей и гнать на чужбину на старости лет?
Несколько недель подряд Хасан приходил в храм на панихиды, он перестал плакать, а потом сказал:
— Спасибо вам всем, я нашёл мир, и мне сейчас хорошо, но я ещё похожу на службы, хочется побыть с вами.
– Конечно, приходи.
Он снова стал бывать на литургиях, а однажды, это уже перед самым его отъездом, смотрю, сложил руки на груди крестом и идёт со всеми на причастие.
– Хасан, прости, но я не могу тебя причастить, для этого ты должен стать христианином, покаяться и принять крещение.
Он извинился и отошёл.
Потом староста рассказывает:
— Выхожу из храма — в притворе Хасан, снова плачет. Я ему:
— Хасан, ведь ты же уже не плакал, смирился. А он отвечает:
— Нет- нет, я не о дочке. Мне обидно, батюшка не стал меня причащать, а мне так хочется быть с вами, быть таким же, как вы.
Моя староста, кроме всего прочего, ещё и утешитель в высшей инстанции, каждому нужное слово найдёт:
– Хасан, ты вот что, едешь сейчас домой, поезжай. А вернёшься, мы с тобой к батюшке подойдём и обязательно с ним на эту тему поговорим. Хочешь, я буду у тебя крёстной?
И он уже улыбается:
— Спасибо тебе, мы обязательно об этом поговорим.
Быть может, именно ради этого?
В издательстве «Никея» вышла первая книга священника Александра Дьяченко «Плачущий Ангел».
Вы прочитали статью «Возлюби ближнего своего» — Эрих Мария Ремарк. Читайте также: