Возможен ли диалог с современным искусством
Каково распространенное мнение церковного человека о современных художниках? — «Хулиганы, провокаторы, готовые в своих инсталляциях и перформансах на любое кощунство». А мнение художников о церковной общественности? — «Мрачные типы, которые хотят запретить нам свободно мыслить и мечтают разгромить наши выставки». Непримиримость естественна: у всех свежи в памяти столкновения и судебные процессы вокруг скандального перформанса «Юный безбожник» (1998) и кощунственной выставки «Осторожно, религия» (2003). Однако среди представителей актуального искусства есть те, кто готов отдавать свои работы на суд Церкви.
Прецедентный случай произошел недавно (в сентябре 2008 г.) с известным московским художником Гором Чахалом, который последние десять лет обращается к христианской тематике, оставаясь при этом в русле актуального искусства. В сентябре администрация одной из московских художественных галерей заявила Гору Чахалу, что его персональная выставка «Хлеб, и Вино, и Мать Сыра Земля» не состоится, если он не предоставит разрешение из Московской Патриархии. Опасения галереи были вызваны судебными исками, связанными со скандальными выставками других художников. Разрешение было получено, но история получила большой резонанс в прессе и интернете.
Чтобы прояснить вопрос о том, как должны строиться отношения современного искусства и Церкви, редакция «Нескучного сада» собрала круглый стол с участием представителей обеих сторон. Участники: профессор кафедры пастырского и нравственного богословия ПСТГУ, доктор богословия, настоятель московского храма Трех Святителей на Кулишках протоиерей Владислав СВЕШНИКОВ, кандидат искусствоведения, настоятель храма Покрова Богородицы в Филях протоиерей Борис МИХАЙЛОВ, искусствовед и философ Евгений БАРАБАНОВ, литературовед, завсектором «Литературное наследство» Николай КОТРЕЛЕВ, художник Гор ЧАХАЛ.
Это не искусство?
Диак. Ф. Котрелев: Первый вопрос связан с тем, почему современное искусство стало таким, что приходится говорить о диалоге, цензуре, конфликтах?
Прот. Б. Михайлов: Мне кажется, что мы должны, прежде всего, сказать о том, что тот предмет, с которым мы имеем дело, мы совершенно напрасно называем искусством. Современная художественная культура, начиная с ХХ века, очень мало отвечает тому слову, тому содержанию, которое традиционно несет это слово – искусство. Так же, как икона не является произведением искусства, так и «Черный квадрат» не является произведением искусства. Но с противоположным полюсом. Мир иконы – это не только собственно икона, это, конечно, и сам храм, и, прежде всего, правильная жизнь во Христе. И по отношению к искусству этот мир первичен. Далее, в какой-то момент появляется искусство. Художественное произведение в эпоху Ренессанса и дальше, понималось как совершенный художественный организм: здания, картины, статуи – это эстетически преображенная и возвышенная реальность, самодовлеющая, самодостаточная ценность. Вот это и есть искусство. Но на протяжении веков оно эволюционировало в своем содержании. Новая культура XX века направленно разрушала это искусство, и это-то и важно для того явления, о которой мы сейчас говорим. Его специфика заключается в том, что оно чрезвычайно агрессивно и по отношению к предмету, и по отношению к зрителю. А самое главное — это явление выходит за пределы искусства. Это не эстетическое явление, а социальная активность! Это не-искусство! И если икона есть эпифанический символ, то есть то, что нас связывает с Богом, в какой-то степени являет Его, приобщает к Нему, то современное не-искусство тоже соединяет нас с духовным началом, но с духовным началом отрицательного порядка. Это демоническая культура, культура ХХ века, Пикассо, Малевича и так далее. Но я сразу хотел бы сказать, что искусство Гора Чахала не имеет ничего общего с не-искусством ХХ века, о котором я сейчас говорил. Потому что это работы художника религиозного, для которого Бог значим. Я рассматриваю искусство Гора как искусство, принципиально отличающееся от того, о чем мы сейчас говорим.
Ю. Данилова: У меня вопрос к Гору. Каково сегодня соотношение сил в художественной среде? В какой степени современное искусство представлено провокаторами, для которых религия является самой легкой жертвой, а в какой – людьми ищущими Бога, хотя, иногда и в новаторской форме? В вашем Интернет-дневнике можно прочитать, что ваша позиция не находит понимания внутри художественной среды, и вам ставят в вину то, что вы хотите искать диалога с церковью…
Г. Чахал: Я должен сказать, что неправильно думать, что уникален и одинок: это не совсем так. Еще лет шесть назад мы с художником Андреем Филипповым пытались сделать выставку современного искусства на религиозную тематику. Мы долго ее готовили, потому что хотели сделать ее убедительной и основательной. В ней должны были участвовать и художники и старшего поколения: Олег Васильев, Иван Чуйков, Валерий Орлов, Андрей Монастырский, Константин Звездочетов и более молодые. И вот, когда мы стали уже писать какие-то тексты, вдруг выскочил Олег Кулик и как-то очень стремительно организовал свою скандальную выставку «Верю». Мы очень расстроились, поскольку поняли, что после этого сразу делать такую выставку не возможно. Что касается соотношение сил, то современное искусство это не какой-то единый монолит, в нем есть очень много разных групп. А провокативные художники — они всегда общались между собой, где-то совершенно отдельно. Я, конечно, не настолько общительный человек, и с художниками общаюсь все меньше и меньше, но, по крайней мере среди моих друзей и даже просто людей, с которыми я здороваюсь, провокаторов нет в принципе.
Е. Барабанов: Давайте кратко рассмотрим, как современное искусство – я настаиваю на законности такого словоупотребления – пришло к своей свободе. Да, понятие «искусство» в сегодняшнем его значении – позднего происхождения. Первоначально было то, что на латыни называлось ars, а по-гречески «тэхне» — ремесло. А ремесло предполагало цех, гильдию. Законы в гильдиях были очень строгими, и ремесленник или, как мы теперь говорим, художник сначала должен был пройти весь курс обучения: от умения работы с доской и растирания красок до выполнения самых сложных задач. Потом, по выучке он мог открыть собственную мастерскую. Но для того, чтобы ее открыть, нужно было сдать экзамен: самостоятельно изготовить вещь, которая и называлась «шедевр». Подобная зависимость художника от требований цеха, его норм и правил со временем ослабла. С эпохи ренессанса мы наблюдаем все большую автономию художников от требований заказчиков. «Делай, как знаешь», — эти слова папы Юлия II, сказанные Микеланджело, можно поставить эпиграфом к истории становления суверенного искусства. В XIX веке автономия провозглашается как основное условие творчества художника, а ХХ век добился автономии уже в полной мере. Теперь художник, выбравший путь «свободы от тирании заказчика», ориентируется на свободный рынок. На этом построена вся система современного искусства. Художник предлагает продукт рыночному обществу и рассчитывает, что в этом обществе он обретет успех и символический статус. Конечно, можно сказать, что подобная свобода иллюзорна, что заказчик – на этот раз в лице рынка и страстей тщеславия, честолюбия или стяжательства – по-прежнему господствует над художником. Но это особая тема. Важнее то, что исторический разрыв с традициями прошлого для современности необратим. Мы имеем дело с реальностью нового искусства, укорененной в культурных трансформациях второй половины XIX столетия и через XX век продолжающей себя проблематизировать. В отличие от отца Бориса я не вижу смысла в демонизиции этого периода. Во всяком случае, если таков диагноз, то диалог между Церковью и современным искусством противоестественен: «Какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?». Тогда остается выискивать «праведников современного искусства» и декларировать: вот с этими мы имеем диалог, а с остальным никакого диалога, потому что это демонический мир. Но нет, все сложнее. Надо сказать, те примеры, которые привел Гор Чахал, говоря о религиозной выставке, должны вас разочаровать. Хотя бы потому, что художники, упомятые им, в своем искусстве чрезвычайно ироничны. Например, упомянутый Андрей Монастырский в опубликованной им повести «Каширское шоссе» рассказывает о своем псходелическом и психопатологическом опыте «умной молитвы», с которым он оказался в психбольнице. Рассказ ироничен, и с позиций дзен-буддизма, к которому близок автор, православие выглядит далеко не так, как его видят участники нашего «круглого стола».
Каноны – зыбки, критериев – не найти
Диак. Ф. Котрелев: Судя по всему, о современном искусстве договориться не удастся. Но все-таки современные художники, кажется, есть. И вот вопрос: можно ли им писать на религиозную тематику — изображать священные предметы, святых и так далее – выходя за рамки привычных канонов? Ведь такие претензии им нередко предъявляются…
Прот. В. Свешников: Понятие «канон» давно определено, и совершенно ясно, что у него есть определенные границы, очерченнst церковной действительностью. Эти границы канон не переходит. Но и внутри них ни о какой жесткости говорить не приходится. Когда я служил в Тверской области, там в одном храме был совершенно замечательный образ Михаила Архангела: это была точная портретная копия государыни императрицы Екатерины. Известно, что барочные формы процветали в церковном искусстве с XVII века, но если бы каноны были жесткими, никто не допустил бы такого изображения. Еще пример: сейчас, правда, все реже и реже, но церковный хор поет «Покаяния отверзи ми двери» Веделя. А ведь это произведение способно скорее дезориентировать молящегося, потому что его распев вызывает ощущение не смирения, а, наоборот, самоуверенности. Так что, о строгости канонов, к сожалению, приходится помолчать. Скорее говорить надо не о канонах, а о возможностях нравственных подходов, которые, впрочем, не могут иметь одинаковый для всех, объективный характер.
Диак. Ф. Котрелев: Значит, если художника упрекают в том, что он изобразил, предположим, прп. Серафима Саровского не так, как это принято, то такой упрек беспочвенен?
Прот. В. Свешников: Если нет очевидного издевательства, то и совершенно реалистическое изображение, к сожалению, уместно. Но что толку было бы сравнивать это изображение с лучшей, на мой взгляд, иконой этого святого, сделанной архимандритом Зиноном, если современные художники просто не понимают, не знают, не живут так! Писать иконы можно только живя соответственно! А точных критериев оценки искусства не найти.
Прот. Б. Михайлов: Уверен, что это должны быть прежде всего духовно-нравственные, а не эстетические критерии. Потому что, еще раз повторяю, что, как правило, с эстетическим началом в его традиционном классическом виде, эта культура не имеет ничего общего, кроме того, что она использует старое искусство, чтобы, опрокидывая его, выявлять себя, проявлять свою природу. Оценка должна быть духовной, мы должны видеть внутреннее содержание и об этом и говорить.
Прот. В. Свешников: Я, честно говоря, сомневаюсь, что даже мы с тобой увидим это одинаково и определенно. Скорее, здесь должно быть что-то от интуиции: «Вот это, по-видимому, разрушительно, а это, по-видимому, не разрушительно». Ничего другого, пожалуй, нельзя сказать.
Е. Барабанов: Если посмотреть на новейшую архитектуру католических, и особенно протестантских храмов последнего полувека, то вы увидите необычайное разнообразие форм и образов. Там совершенно свободно обращаются с традицией. Акцент сделан на способности церкви говорить на языке современности. Да, для православного здесь многое непривычно, многое вызывает возражения. Но и у нас, внутри церковной традиции существуют попытки обновления языка искусства. Я вспоминаю, например знакомую мне с 60-х годов художника-иконописца Юлию Николаевну Рейтлингер, сестру Иоанну. Мы с ней очень много говорили о путях нового искусства. Сама она училась у Мориса Дени в Париже, прошла школу современного искусства того времени. Потом, по благословению о. Сергия Булгакова, вступила на дерзновенный путь нового церковного искусства. Ее очень чтут в православном мире Франции и не только. Иными словами: диапазон, расхождение между различными практиками может быть очень велик и он вовсе не признак ущербности.
Прот. Б. Михайлов: Но эти расхождения — все внутри церкви. Мать Иоанна – это совершенно церковное искусство, очень живое, очень вдохновенное. Здесь никакого противоречия нет, это все наше. Расхождения были и в древности.
Е. Барабанов: Теперь мне хотелось бы вернуться к теме демонизации современного искусства и напомнить о попытках истолкования первых опытов авангарда Бердяевым в его «Кризисе искусства» и Булгаковым в «Тихих думах». Любопытно: сами картины мало интересовали авторов. Для них это нечто чужое и чуждое. Новое искусство, которое тогда представлял кубизм, они рассматривают как симптомы перемен в культуре, мире. Их диагноз: аналитика объектов у художников-кубистов являет в демонических образах кризисного искусства разложение старого мира. Возражения и аргументы современников-авангардистов остались не услышанными. Возможно, сегодня кто-то увидит в былых толкованиях образец проницательности, кто-то, напротив – симптом идеологической слепоты. На мой взгляд – и диагностика, и теоретические предпосылки диалога остановились на полпути. И здесь еще одна проблема – проблема возможностей развития отечественной религиозной мысли. Думаю, русской мысли предстоит огромная работа, чтобы провести более сложные анализы и предложить более точные выводы.
Цензуре — быть?
Диак. Ф. Котрелев: Сегодня многие – не только со стороны церковной общественности, но и, как мы видим, и со стороны галерей – думают о введении цензуры в искусстве. Насколько реалистичны такие мысли?
Николай Котрелев: Конечно, о цензуре как институте, речи быть не может. Но необходимо понимать простую вещь: цензура – один из признаков человека, может быть даже — фундаментальный признак человека. Это запрет на некоторые поступки или разрешение некоторых поступков. И в этом смысле цензура была всегда во всех обществах. Кстати говоря, в европейских странах — в Италии, Португалии — цензура, особенно театральная, была отменена только в 50-60-е годы XX века, о демократическом же разгуле можно говорить только после 60-х годов. Есть разные способы цензурирования: простые, и очень сложные, заметные и не очень, но цензура, повторяю, есть в любом обществе. Другой вопрос, что Церковь — тут я говорю в самом общем виде — как в Европе, так и в России, оказалась лишенной физической силы. Она больше не имеет возможности свои идейные и свои духовные решения, коллективные, общецерковные так или иначе навязывать обществу. Возможен только авторитет внутри самой общины. Осудить людей, которые после рубки икон идут и рубят, условно скажем, «черный квадрат», я не могу, потому что и то, и другое общество — Церковь и мир – очень сильно по вертикали и по горизонтали разбросаны. Но отвечать за насилие должна и та, и другая сторона. В этой ситуации каждый член Церкви несет ответственность за жизнь всего церковного тела. Естественно, встает вопрос, а как я здоровье своего тела буду защищать? Но тут возникает серьезная проблема: если говорить исключительно о духовной составляющей, всегда очень личной, всегда глубинной, то операции с данными духовного опыта представляются всегда в высшей степени гадательными, сомнительными. Вся история всех мистических учений, показывает, что как только это учение выходит за рамки определенной группы, оно становится обязательно физически ограниченным и тем самым не подлежащим описанию и дальнейшим операциям. Есть авторитет святых, есть авторитет людей, живущих в правде, есть авторитет предания. Но если мы решим в суждениях о жизни или об искусстве непременно опираться на церковные предания, это ничего не даст. Хотя бы потому, что и между Отцами Церкви были расхождения. Возвращаясь к вопросу о цензуре, еще раз скажу: у Церкви нет никаких инструментов силового действия. Возможна только добровольная цензура.
Прот. Борис Михайлов: Цензура не возможна – это ясно. Нет и не будет соответствующего механизма, аппарата. Да и нечего нам вставать в позу цензоров. Мы должны духовно постигать это явление, мы должны просвещать наш церковный народ любой другой народ, который захочет это услышать. Мы должны объяснять, с чем мы имеем дело, в каком мире мы живем, каковы здесь культурные ценности, каковы здесь приоритеты. Но это, конечно, будет не цензура.
Диалог через баррикады
Диак. Ф. Котрелев: Что делать для того, чтобы избежать конфликтов? Может быть стоило бы начать диалог между Церковью и современным искусством? Такие предложения уже звучат. Но готовы ли стороны к диалогу? Нужен ли он?
Е. Барабанов: Тут чрезвычайно серьезная проблема. В глазах представителей современного искусства Церковь вовсе не является тем светом миру, тем новым творением, о котором говорит Новый Завет. Напротив, в их глазах Церковь что-то старое, мракобесное, зашоренное, где в лучшем случае способны на косметический ремонт. И многих здесь вполне устраивает «пакт о взаимном ненападении». При том, что с точки зрения общества, претендующего быть современным, сама перспектива разговора с Церковью не особенно интересна. Не интересна уже потому, что наши православные не желают слышать ничего, кроме себя самих. И всякий раз – напоминание о приоритетных рамках византийского и древнерусского средневековья. Но вдохновит ли: «Идите и прочтите канон Андрея Критского»?. Потому то и кажется – вопреки силе евангельской вести и чуду обновляющихся икон – будто в самой Церкви нет духа обновления. Не обновленчества (его хватает), а обновления. Дело не в упреках. Да, сегодняшняя жизнь Церкви идет под знаком реставрации. После семидесяти лет разгрома нужно в буквальном смысле восстанавливать все, что было порушено. На это и уходит сегодня созидательная энергия. Вопрос в другом: какое будущее заложено в реставрационных планах? Думаю, время для диалога еще не пришло. Мы еще не вышли из прошлой эпохи «взаимных непониманий». Говорю об этом не как миссионер современного искусства, но как человек принадлежащий двум мирам, стремящийся привлечь внимание к тому, что происходит за церковными стенами.
Прот. В. Свешников: Мне представляется, что такой диалог почти невозможен. Потому что нет точек соприкосновения в главном. А главное – это этико-мировоззренческие содержания. И то, что в сегодняшнем разговоре лишь только порой, вскользь мелькали догадки о содержании диалога – это показательно.
Г. Чахал: Проблема в том, что, если диалог невозможен, тогда получается следующая ситуация. Напуганные тем, что любое обращение художника к религиозной тематике вызывает в православном сообществе бурную реакцию и последующий суд, современные художественные институции вообще перестают выставлять художников, которых волнует эта тема. И, таким образом, мир просто открыто разделяется. Я, например, из-за всех этих скандалов и провокаций практически уже нигде не могу сделать выставку — при том, что я очень известный художник в этой среде, я знаю всех, и меня все знают. Но мне уже давно все говорят: «Слушай, лучше не надо». Может я ошибаюсь, но мне кажется, что православное сообщество кроме того, чтобы что-то запрещать, должно еще что-то и предлагать, и это очень важно. А про диалог мне все говорят: нет шансов. A я все же уверен, что он нужен.
Диак. Ф. Котрелев: Я тоже считаю, что нужен. Потому что на самом деле единственным страдательным лицом здесь становятся художники, которые работают с религиозной тематикой. У художников-провокаторов есть своя среда, которая их одобряет, у православных есть Церковь. А страдают художники, которые хотели бы работать на этом поле, но их творчество вызывает массу возражений со всех сторон.
Фотографии Екатерины СТЕПАНОВОЙ
Нескучный сад — Архив по номерам