Суперкрасиво и жуткая нищета
– Скучаете по миссиям?
– Скучаю.
– Как давно вы были «в поле» в последний раз?
– Я езжу периодически в короткие командировки, организовывать тренинги и так далее. Последний раз я был в Ливане в 2016 году. До этого в Индии, а до этого, собственно, жизнь такая была, что я ездил постоянно.
– Расскажите про первые дни самой первой миссии?
– Это была Либерия, 2007 год. 2-3 года после гражданской войны, которая длилась 25 лет. Совершенно разрушенная страна. Единственное, что я знал о ней – это фильм «Кровавый алмаз», который рассказывает о событиях в Сьерра-Леоне, там война точно такая же была. В фильме была показана страшная-страшная жестокость. И когда я летел в Либерию, этот фильм был у меня в голове.
Сначала было страшно. Я плохо представлял, как все будет выглядеть. 2007 год. Понятно, что все уже давно пользовались электронной почтой, но социальные сети, фотографии – все это еще только начиналось, не было такого обмена визуальной информацией, как сейчас.
И вот мы прилетаем. Аэропорт находится недалеко от столицы, Монровии. Просто в джунглях кусок площади очищен для взлетно-посадочной полосы. Ты приземляешься и ждешь, что будет дальше. Открывается дверь самолета, выходишь и попадаешь в тропический тягучий воздух. Меня встречает водитель, который говорит на местном варианте английского языка, не похожем на тот английский, который мы учим в школе и в университете, и на котором я привык говорить профессионально. Они говорят на том, что называется пиджин: упрощенный вариант, упрощенная грамматика, местные слова туда вплетаются, и манера говорить, вокализация, совершенно другая. Я понимаю базовые команды, инструкции типа «пошли в машину», «где твой багаж?». А когда задаю вопрос типа «Почему люди идут вдоль дороги? Куда они идут? Что вы едите по вечерам?», я не понимаю его ответа, или он не понимает моих вопросов.
Меня отвезли в наш дом, где живут международные сотрудники. Такая вилла тропическая, бетонная, но при этом огромный балкон на втором этаже с видом на Атлантический океан, кокосовыми пальмами и закатом. Суперкрасиво и жуткая нищета. Городского электричества вообще не было, только у нескольких счастливчиков генераторы.
А потом я попал в больницу. Ее я себе представлял совершенно по-другому: белые стены, все вычищено, как в западных клиниках. Но это африканская больница, в которой фокус на эффективности, а не на внешнем.
– У вас до этого был опыт путешествий, знакомства с другими странами и культурами?
– Я достаточно много времени провел на Западе. Два лета жил в Исландии, полгода в Дании, по обмену учился семестр в Англии, в Японии к тому времени был, в Канаде, много ездил.
Более того, к «Врачам без границ» я прошел подготовительный курс молодого бойца: провел две недели в Барселоне, где нас готовили. По идее, я знал, куда еду. Но это было сюрпризом, я все-таки ожидал что-то другое.
– Ваша задача была управлять больницей?
– Нет. Во «Врачах без границ» мы редко принимаем людей, которые идут сразу на руководящую должность. Нужно, чтобы люди понимали, кого они представляют. Больница, грубо говоря, является этим представительством. Если ты не знаешь организацию, ее принципы, специфику, это очень сложно. Я сначала был руководителем отдела кадров и бухгалтерии. Подо мной было 4 сотрудника.
– Местных?
– Да, все местные. В первые недели была задача просто начать понимать людей. Я уже сказал, в Либерии даже у образованных людей есть этот субстрат либерийского пиджина, он очень сильный. Я провел год в стране. В конце уже мог говорить на пиджине немножко, отвечать в типичных бытовых ситуациях, как они отвечают.
Никита
Плюс оценка самого масштаба работы. В Петербурге я работал преподавателем в СПбГУ и в местной неправительственной организации.
А тут вдруг я – административный сотрудник. От меня зависел весь рекрутинг, зарплаты, налоги, отношения с банком, дисциплинарные вещи.
– Большие провалы были?
– Провалов не было, но первые два месяца я понимал, что это нечто совершенно новое для меня. Очень важным было стать успешным. Соответственно, я много слушал: своего начальника, руководителя проекта, коллег, наших технических и финансовых специалистов. Слушал и учился, первые два месяца посвятил обучению профессии. И когда уезжал из Либерии, чувствовал себя экспертом в вопросах, связанных с HR и бухгалтерией.
– Именно в Либерии или в организации, в целом?
– В организации, в целом. Но потом выяснилось, что все не так просто, потому что организация одна, но в каждой стране ее работа приобретает определенный оттенок. Либерия, например, в основном христианская страна: африканский евангелизм, достаточно консервативное христианство.
Моя следующая миссия была в Судан, который живет по законам шариата. Например, у нас есть медицинская политика для сотрудников: то, что «Врачи без границ» предоставляют своим сотрудникам в качестве медицинской помощи. И в Судане вдруг я обнаружил, что наша медицинская политика покрывает не только сотрудника и одну его любимую супругу, а всех супруг и всех детей.
Вот эти вещи было очень интересно открывать и понимать.
– Вы сами выбрали в следующую миссию ехать именно в Судан?
– Нет, это так не работает, особенно на первых порах. Я просто сейчас сам этим занимаюсь – посылаю людей в разные страны. Мы стараемся не создавать ситуации супермаркета, типа «я хочу поехать сюда и сюда». Мы занимаемся спасением жизней, здравоохранением, и может быть необходимость в нахождении именно этих специалистов именно сейчас в этой стране.
Ты говоришь на нужном языке, на французском, ты знаешь, что такое работать в ситуации конфликта, и еще какие-то параметры, гражданство, например. Не во все страны ты можешь поехать как россиянин, например, потому что это может быть небезопасно. Соответственно, мы предлагаем: вот эта страна, нам кажется, подходит.
Также хочется, чтобы у человека был карьерный рост, он развивался. Мы верим в профессиональное развитие не только за счет курсов, но и за счет опыта. Опыт даже гораздо важнее, чем курсы.
Один раз была ситуация, когда я познакомился с человеком, который ехал в Папуа – Новую Гвинею в качестве главы миссии. И он, что называется, собирал команду. У него была возможность влиять на выбор сотрудников, скажем так. А я учился этнографии, соответственно, для меня Папуа – Новая Гвинея – это мечта. Он говорит: «А почему бы тебе со мной не поехать по одному из проектов?» Я сначала сказал: «Да». Но потом моя жена прочла документы и сказала, что не сможет: проект был связан с насилием в отношении детей, а она – педиатр. Она сказала: «Я просто не смогу 6 месяцев смотреть на это». Психологически она была не готова, поэтому мы отказались. В итоге я поехал в Бирму.
– Срок, на который вы едете, известен заранее?
– Да. Нам заранее говорят: едешь туда-то на такой-то срок. Но часто бывает возможность продлить. Например, в Либерию меня позвали на 9 месяцев, но потом ушел руководитель проекта, и некому было его заменить. Меня попросили продлить миссию, пока не придет новый человек. Я в итоге год и провел в Либерии.
В Бирму тоже изначально ездил на год, но потом еще остался на дополнительные 3 месяца. У тебя есть возможность, и бывает, что люди продлевают много раз. Мы стараемся избежать этого в самом начале, чтобы люди как можно больше увидели, чтобы опять же опыт набрать.
Нейтралитет – это наша безопасность
– Вы сказали, что сейчас сами набираете людей. Кого вы не возьмете? Я правильно понимаю, что сначала к вам попадает резюме, потом встреча, наверняка личная, или какое-то собеседование по Skype.
– Зависит от офиса. Для российских граждан поступление идет через берлинский офис. И они проходят интервью по Skype, или, если есть возможность, люди приезжают в Берлин.
Важно знать, что во «Врачи без границ» идут не за деньгами. Если человека мотивируют только деньги, этот человек не приживется у нас. У нас нужны гуманитарные принципы, вера в ценность человеческой жизни, где бы она ни была, какого бы цвета кожи или религии, политических убеждений человек ни был. Мы видим перед собой пациента и спасаем его, потому что его жизнь для нас ценна, каким бы он человеком ни был.
Нам важно, чтобы люди в это верили. И понимали, что они идут не на сафари в Африку. Это очень тяжелая работа часто в очень тяжелых условиях. Важно, чтобы люди к этому были готовы.
Второе – важно, чтобы люди понимали, что это не российская организация и что они, скорее всего, будут единственными россиянами в этой миссии. В стране, может быть, работает 50 иностранных сотрудников и плюс еще 1000 местных, но из них ты будешь единственным россиянином. Нужно быть готовым к уважению других культур.
Мы в этой стране не для того, чтобы менять политику или культуру, не для того, чтобы продвигать права человека. Мы там, чтобы спасать жизни.
Чтобы это делать, нужно иметь хорошую команду и уметь работать в этой команде, уметь уважать своих коллег, помогать им, слушать их, не бояться высказать свое мнение, но с уважением. Кого бы я точно не принял – человека, который к этому не готов, который идет за этим, потому что хочет сафари.
– А вот если не сафари, а наоборот, слишком романтические представления: «Я сейчас буду спасать мир». На этом не быстрее выгораешь?
– Здоровая доля идеализма нужна, потому что если ее нет, зачем вообще все это? Если идеализм зашкаливает, то человека нужно подготовить просто, что мы не спасаем мир, мы спасаем жизни других людей. И нужно в это верить, но при этом подготовить человека, что на пути к спасению жизни можно увидеть очень много неприятных вещей, что даже несмотря на то, что мы все врачи без границ в широком смысле этого слова, мы тоже люди.
Я замечал, что люди приходят и ожидают встретиться с ангелами. Мы не ангелы, мы – нормальные люди. У каждого своя реакция на стресс и способ борьбы с ним. Я стараюсь в шутку переводить. Есть люди, которые могут и рявкнуть. Не потому, что они плохие, а потому что их способ реакции на стресс, который они, возможно, не выбирают даже, вот такой. А люди ожидают, что все там такие идеальные, крылья за футболкой спрятали. Конечно, это не так. Люди, в принципе, все с хорошими сердцами, но это люди. Я не боюсь идеалистов, просто их нужно подготовить, что мир не идеален, к сожалению.
Еще фактор – в принципе, уважение к другим людям. Если я слышу, что человек относится без уважения к своим коллегам, людям, которые не так одеваются, не так выглядят, как им кажется, или не того цвета кожи, это может быть для меня красным флагом.
– Вот вы говорите: «Мы держим нейтралитет и спасаем человека, а не представителя одной или другой стороны конфликта». Но наверняка погружаетесь в ситуацию и воспринимаете кого-то как, например, сильную сторону, которая пытается слабых в этом регионе подавить. Были моральные сложности, конфликты, связанные с работой, когда вы себе напоминали: «Нет, Никита, я должен быть нейтральным, я не должен за этих «болеть»?
– Я – прагматичный человек, и мы, как организация, достаточно прагматичны в этом смысле. Нейтралитет – это наша безопасность. Если мы занимаем одну сторону конфликта, мы становимся автоматически частью врага для другой стороны.
– И теряете независимость.
– Мы теряем независимость, безусловно, но еще мы себя подвергаем опасности. Одна из причин, почему мы так скрупулезно работаем над нейтралитетом, потому что нам нужно гарантировать, сделать все возможное для безопасности наших сотрудников.
Поэтому как человеку мне может быть симпатична одна сторона или другая. Как у руководителя проекта, у меня не было ситуаций, когда я поддавался на простое решение. Например, тебя останавливает (не буду называть страны) пьяный солдат и говорит: «Я хочу сесть к тебе в машину». Я постараюсь убедить этого человека, что этого делать не следует, и объясню, почему. Но если он будет настаивать, угрожать оружием, то, возможно, мне придется принять его сторону в этот конкретный момент из соображений безопасности.
Но прежде, чем сделать это, я с ним буду говорить и объясню: «Вы нас подвергаете опасности тем, что хотите поехать на нашей машине».
– Были случаи, когда не получалось найти соломоново решение и миссию закрывали?
– Были ситуации, когда одна сторона конфликта обвиняла нас в том, что мы не нейтральны, что мы симпатизируем только одной из пострадавших сторон или только одной из сторон конфликта. Но мы всегда старались разъяснять свою позицию и очень часто возвращались в те места, где нам до этого запрещали работать.
В одной из стран была ситуация, когда нас посадили под домашний арест. Я был единственным человеком, который, как руководитель проекта, мог выходить за пределы нашей территории и разговаривать с властями.
Не нужно стремиться к жизни в кризисе
– Если читать блоги врачей из «Врачи без границ», развивается такое представление, что рыцари без страха и упрека едут в горячие точки. Ребята пишут, что подсаживаются на адреналин, и потом очень сложно возвращаться в обычную жизнь с гаджетами, фоточками и «лайками» в соцсетях. Как с этим справляться и насколько это вообще частое явление?
– Все проходят через это после первой миссии. Чувство, что ты делаешь что-то на самом деле важное, а остальные – неважное – очень распространенное явление.
Я всегда даю две рекомендации. Первое: относиться с уважением к тому, что люди здесь считают важным. То, что мы видим там, – это жизнь в ненормальных условиях – в них живут и местные люди, и мы. Это кризис.
Не нужно стремиться к жизни в кризисе, нужно стремиться к нормальной жизни. Поэтому нужно уважать, что людей здесь беспокоит покупка квартиры и кредит за машину.
И вторая, более практическая рекомендация: не нужно искать себе другую миссию, не отдохнув. Я рекомендую, чтобы период между миссиями был хотя бы два месяца. Если миссия годовая, то можно и дольше.
Самая тяжелая моя миссия была в Эфиопии. Там высокая степень конфликтности в регионе, война идет как раз в том месте, где я был. Эфиопия сама по себе – достаточно приятное место, но в определенных регионах есть конфликты между различными общинами, идут боевые действия. Я там был 9 месяцев и вернулся, как выжатый лимон. Я уже знал, куда поеду в следующий раз, уже был договор, что я поеду в Бирму. Но в те времена в Бирму получать рабочую визу было очень сложно. Меня предупредили, что это займет, как минимум, 6 месяцев. И я потратил это время на отдых: путешествовал, занялся испанским языком, с родственниками провел много времени – полноценно отдохнул. И в Бирму поехал с новыми силами.
Если бы я прыгнул из одной миссии в другую, возвращения не произошло бы. И этот мир стал бы совершенно непонятен, неинтересен.
– Эффект ветерана войны, когда ты теряешь контакт с мирной жизнью?
– Именно. «Врачи без границ» затягивают. Есть много причин, почему это происходит. Одна из причин – важность работы. Ты это понимаешь, ты видишь, какое изменение в жизни приносишь, особенно в нашей ситуации: мы оказываем экстренную помощь, мы конкретно спасаем жизнь. И ты видишь эти спасенные жизни. Понятно, что это огромная отдача, которую, сидя в банке, ты не получишь.
С другой стороны, «Врачи без границ» – команда людей, во многом единомышленников. Мы по-похожему смотрим на мир, нас интересуют схожие вещи. Это люди, которые объездили весь мир. Люди, которые знают много разных культур, потому что они жили в разных культурах. Нам друг с другом очень легко наладить контакт.
Я работал в СПбГУ. Это не значит, что, если я встречу другого преподавателя СПбГУ, я сразу с ним перейду на «ты». А во «Врачах без границ» так и происходит. Мы, может быть, ни разу не пересекались по работе, но так как мы принадлежим одной большой семье, мы знаем, о чем говорим. Люди все думают похожим образом, интересуют их похожие вещи. Они прошли через похожий опыт.
Люди хорошие сами по себе
– У вас есть опыт жизни и работы в разных странах: и в развитых, и в развивающихся, и в странах третьего мира. Есть ощущение, что вы объемно видите мир? Какая она, наша планета?
– Наша планета очень сложная. Это, наверное, даже скорее грустное явление, что я перестал воспринимать мир большим. Он стал очень маленьким, потому что, когда ты пересекаешь разные океаны, ты перестаешь ощущать, например, поездку в Латинскую Америку или в Африку как суперэкзотику. Я был в Африке много раз. Для меня это, как поехать в Испанию или в Исландию.
– Почему это грустно?
– Потому что чувство экзотики, чувство открытия уже не такое эмоциональное. Я люблю путешествовать, но нет вот этого острого чувства: когда ты открываешь дверь самолета, а там тропики. Я обожаю пряный запах тропиков. Но он уже не такой экзотичный, он скорее нормальный для меня запах, и это при том, что я живу в Дании и там тропиками и не пахнет.
– Вы встречали самых разных людей в жизни в разных ситуациях. Человек по своей природе хороший или плохой?
– Это очень сложный вопрос. И правильный ответ все-таки будет «разный», потому что люди, наверное, хорошие, но просто мы часто друг друга не понимаем. Мы не понимаем мотивации и начинаем сразу судить: сделал это – значит, плохой. А откуда ноги растут – никто не смотрит, это мало кого интересует.
Люди хорошие сами по себе. Но из-за недопонимания у нас происходит то, что происходит. Из-за недопонимания начинается чувство опасности.
Вместо того, чтобы сесть и поговорить, найти общие точки соприкосновения, мы начинаем судить. А когда начинаем судить, уже все, обвинение выдвинуто. Мы часто не даем человеку возможности объяснить, оправдать. Это относится к общению между двумя людьми и на уровне стран, на уровне разных культур.
Это выбор не для всех
– Почему россиян так мало в вашей организации?
– Во-первых, малоизвестно. Во-вторых, есть достаточно распространенный миф о том, что «Врачи без границ» – это врачи. Люди других специальностей не интересуются участием.
– Название дезориентирует.
– Люди ведь догадываются, что в больницах работают не только врачи, но почему-то «Врачи без границ»… Я согласен, что название дезориентирует. Во-вторых, при поступлении на работу нужно подавать документы за границу. Это тоже людей отталкивает, наверное. Немножко сложно.
– Непривычный процесс, да?
– Ну, люди открывают сайт, говорят: «Ой, нужно в Германию подавать документы». Это уже звучит как-то сложнее. Русские люди даже не рассматривают это как некий карьерный вариант.
Я живу в Дании. Там каждый человек знает, что такое «Врачи без границ». Это самая уважаемая неправительственная организация в Дании. Она знаменита своей финансовой прозрачностью. Люди знают, что если мы что-то говорим, то так и есть. Мы не говорим просто для красного словца или для придания драматичности ситуации. Мы говорим то, что есть. В Дании нас все знают. В России мы пока не такие большие. У нас есть маленький проект в Архангельске по туберкулезу, где мы работаем вместе с местным департаментом здравоохранения.
Никита
– В России можно тоже помогать, спасать, лечить, выстраивать, прививать. В Европе сейчас много мигрантов, и как мне кажется, не обязательно ехать куда-то далеко, чтобы решать сложные проблемы. Почему люди выбирают уезжать с «Врачами без границ»?
– Во-первых, уровни проблем. Действительно, в Европе, в той же Дании есть много мигрантов. В 2015 году туда приехало много беженцев из Сирии. Но уровень того, что они могут получить в Дании, не сравним с тем, что происходит в лагерях внутренне перемещенных людей в той же Сирии, например. Уровень страдания, уровень болезней совершенно разный. Это раз.
Два – люди не идут просто, чтобы помогать. Это всегда комбинация причин. В моем случае я хотел стать частью большой международной организации, речь шла о профессионализации моей карьеры на международном уровне.
Я – этнограф по образованию, мне нравится работать с другими культурами в их среде.
Люди, которые не любят путешествовать, не выберут работу с «Врачами без границ», потому что это будет просто оксюморон.
Профессиональный челлендж, интерес к другим культурам, желание помогать людям точно входят в топ-3 причин.
Я недавно как раз думал об этом. Иногда читаешь комментарии, люди говорят: «Чего вы рассказываете о проблемах в Африке? У нас есть свои проблемы». У нас есть люди, которые этим занимаются. Люди везде одинаковые. Почему обязательно, если я россиянин, я должен помогать только россиянам? Не вижу связи. Я хочу помогать тем, кому нужна помощь. Нужно отбирать паспорта у людей, чтобы они помогали только россиянам и отдыхали в России, и вообще из России не выезжали? Для меня здесь логики нет. Для меня ценность жизни везде одинаковая: в России, в Южном Судане, в Дании, в Японии, в Китае.
Кстати говоря, у меня была такая мысль. Когда вернулся из Мьянмы как раз, думал: интересно было бы посмотреть в России, что похожее я мог бы делать. Я смотрел, есть ли какие-то программы работы на Крайнем Севере, например. Я просто не нашел ничего похожего.
Знаю, что в Канаде есть программа, где люди работают в регионах с коренным населением, в регионах Крайнего Севера. Там разные программы по поддержке, образованию, здравоохранению. И там как раз условия очень похожие, только холодно. Но люди живут на огромных пространствах, сложная логистика и так далее.
Я хотел бы попробовать подобное в России. Просто интересно было бы, но я не нашел ничего.
Еще о работе во «Врачах без границ». Я не хочу, чтобы люди думали, что они едут на Пхукет, чтобы там сидеть, смотреть на закат над Атлантическим океаном и в перерывах между коктейлями кому-то раздавать таблетки.
– Неужели так думают? Мне кажется, наоборот, едут за… за героизмом.
– Я утрирую, но люди не понимают, что это такое. У людей или одна крайность, или другая. Они не понимают, что это очень интересная, но работа.
Один человек меня спрашивал, нужно ли носить носилки под пулями. У него такая идея была.
Будут достаточно базовые условия, тяжелая работа, долгий рабочий день, долгая рабочая неделя, конфликтные ситуации. Будет много вещей, которые вы, может быть, не хотели бы видеть. Это выбор не для всех.
Врачей, мне кажется, к этому готовят, просто потому что они врачи. Они знают, что люди умирают, смерть – это часть работы.
Опять же, вот моя жена, она – педиатр. Мы познакомились как раз в Либерии. Я помню, она плакала почти каждый день. Сказала, что за месяц видела столько умерших детей, сколько она не видела за всю карьеру педиатра до этого.
Я видел вещи, которые никак не могу забыть. Одна картинка стоит у меня перед глазами. У нас был проект, лагерь внутренне перемещенных людей. По-английски называется internally displaced people/population – внутренне перемещенные люди. Перемещенные не из экономических соображений, а потому что война.
И вот есть лагерь этот, такие хижины. И уже за пределами лагеря небольшое, куцее дерево, акация или что-то такое, которое дает слабую тень. Под ним сидит женщина с двумя детьми. Мы через местного переводчика спрашиваем: «Что происходит?» Он говорит, что она пришла прошлой ночью. Ей старейшины сказали сидеть под деревом и ждать, пока ее вопрос решается, пока ей выделят какое-то место. На ней базовая одежда, на детях лохмотья какие-то. У них даже нет пластиковой бутылки, чтобы воду налить. То, что на ней и на детях, – это все, что у нее есть в этой жизни вообще. Она не знает, что произошло с мужем. У нее есть двое детей, у нее нет еды, воды. Если бы даже была вода, ей не во что ее налить. Уровень полного отсутствия всего в жизни. И такая отрешенность во взгляде, безвыходность, тоска. У меня до сих пор эта картина в голове.
В Либерии, я помню, было очень страшно слышать, как матери кричат, когда ребенок умирает…
Почему мы это делаем – вот ответ на вопрос. Каждый выбирает, на чем фокусироваться. Эта мозаика складывается из разных кусочков. У меня эти кусочки: этнография, гуманитарные действия, изучение политологии в Европейском университете, интерес к другим культурам, желание помогать людям. Необходимость везде есть. Но каждый выбирает свою необходимость.