«Все идеи рано или поздно умирают, а Христос — жив». Протоиерей Алексий Уминский

Про храм

— За стеной храма — нечестивые, а мы здесь внутри все свои, правильные. Насколько храм является спасением от бурного и враждебного мира?

— Он собирает людей, как бы изымая их из этого мира. Не потому, что мир их не достоин, а здесь собираются только такие особенные люди, которых «подают в особой посуде». А просто потому, что это место просто принадлежит Царству Небесному, и во время Божественной Литургии здесь в каком-то смысле перестают действовать законы падшего мира. Люди все равно остаются грешными, недостойными, не имеющими в себе достаточного потенциала даже для настоящей борьбы с грехом, для преодоления самих себя. И хоть мы и возглашаем «Святая — Святым», какая тут святость? 

Но в какой-то момент здесь начинают действовать законы вечности. Как у Мандельштама об этом написано: «Луговина, где время не течет» (из стихотворения «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915). — Примеч. ред.). Каждому из нас непостижимым образом в этот момент дается возможность войти в Вечность. Человек может что-то в себе поменять просто потому, что он хочет принадлежать Вечности. Это желание может родиться только здесь, мне кажется. 

Потом человек вернется в свое обычное время, станет прежним, снова утечет в водовороте жизненных событий. Он снова будет обрызган грязью проезжающей машины времени.

— Зачем приходить на час, чтобы потом обратно?

— Я тут опять вспомнил нашего великого Бориса Борисовича Гребенщикова (поэт, музыкант, композитор, лидер рок-группы «Аквариум». Признан Минюстом иноагентом. — Примеч. ред.), который умеет словами выразить вещи неизъяснимые. «Мы шли туда, где стена, туда, где должна быть стена. Но там было утро».

То, что Христос обещает в Своем Евангелии, оно случается с человеком неожиданно, внезапно и совершенно не по расписанию. И отнюдь не потому, что человек об этом молится и ждет: «Ну, когда же, когда». А потому что вместо стены — вдруг утро. 

И с этим уже можно жить. 

Про идеи

— Я недавно у одного хорошего священника в блоге прочла, что именно сейчас церковь стала местом легализации ненависти, нелюбви к другому. Потому что ты прав, а он не прав. 

— Любое сообщество ­— это место, где дается легализация для любви к одним и ненависти к другим. Церковь — сообщество, организованное в том числе вокруг конфессионального понимания, что есть правильно верующие и неправильно верующие, причем даже внутри твоей религиозной культуры. Кто-то говорит: «Мы за традиции, не то что какие-нибудь либералы». Возможность идентифицировать себя по отношению к другому существует в любом сообществе. И это тоже может называться словом «церковь». Но оно все равно противоречит словам Христа. 

Потому что, если люди собираются во имя идеи, даже религиозной, даже самой прекрасной и догматически безупречной, эта идея всегда будет разделять. А Христос никаких идей в этот мир не приносит. Он только Сам приходит. И люди объединяются вокруг Него «во Имя Мое». А если Христос посреди нас, то какая разница, что у тебя за идеи? Какой в них смысл, если рядом Христос? 

— Бывают идеи, рядом с которыми Христос оказаться не может?

— К каждой идее пытаются Бога притянуть: «С нами Бог». А оппоненты им возражают: «Не с вами, а с нами». Но это одно и то же! Потому что вы куда-то перетягиваете Бога, как будто хотите, чтобы Он играл за нашу команду. 

Но тут все наоборот. Не с нами Бог, мы — с Ним… Мы-то с Ним? 

Когда рядом с тобой Христос, твоя идея меркнет и растворяется. Он же говорит: «По тому узнают, что вы — Мои ученики, что имеете любовь между собой». Вот и все. Про любовь, а не про то, кто спасется, кто не спасется, кто еретик, кто не еретик. Кто либерал, кто демократ. Среди учеников Христа были разные люди. Например, Симон Зилот, или Кананит. Он Зилот, потому что он традиционалист, фундаменталист. И готов воевать со всеми, кто не разделяет его идеи. Но прежде всего он апостол и Христов ученик. 

Как и другие ученики. Среди них Иоанн, апостол любви, Петр, который сомневался, был Иуда, который предал. А была ведь и у Иуды, наверное, какая-то идея, которую он хотел воплотить. Здесь вопрос только о том, насколько твоя идея тебе дорога. И насколько тебе дорог Христос. Ни одна человеческая идея со Христом до конца не сочетается.

Я понимаю, сколько сейчас будет возмущений, недоумений. Но я хочу именно обострить этот вопрос. Если Христос — идея, то со Христом можно соединить все, что хочешь. Но Христос — не идея. Он — Бог наш. И рядом с Ним никакая идея не имеет никакого смысла.

Про позицию

— Мы живем в мире, где ужасно все поляризуется, приходится выбирать, на чьей ты стороне. Например, есть конфликт на Ближнем Востоке. Было 7 октября, когда люди подверглись чудовищной террористической атаке. И были другие люди, которые эту атаку осуществили. Сейчас между ними идет противостояние не на жизнь, а на смерть. За кого мы? Многие говорят: «Мы ни за кого. Нам жалко всех»… 

— Ой, не такими крупными мазками. Когда мы занимаем какую-то позицию, мы делаем это, потому что так мы воспитаны нашей культурой, книгами, родителями. А не потому, что мы христиане. Среди людей, самоопределяющихся по отношению к конфликту на Ближнем Востоке и к другому, более насущному для нас, — есть христиане, не христиане, верующие, неверующие. Они занимают позицию чаще всего, не исходя из Евангелия. Занять же евангельскую позицию даже верующему человеку безумно тяжело. Евангелие нам говорит, что Христос любит каждого человека. И член ХАМАС, и израильтянин, и тот, кто страдал, и тот, кто причинял страдание, и те, кто сейчас друг друга уничтожают, — все они Христом любимы. Но занять такую позицию человеку невозможно. Это не в наших силах, не в нашем разумении. Любовь человеческая всегда принадлежит кому-то, чему-то. Наша любовь всегда выборочная.

— Иными словами, мы не можем не занимать позицию.

— Да. Просто не надо называть ее христианской. Невозможно смотреть по-христиански на международные конфликты. Это глупость. Мне кажется, нам не надо далеко уходить в таких вот мыслительных процессах: на чьей стороне христиане? А христианская позиция в конфликте — это то, как ты проявляешь себя в конкретном месте с конкретным человеком. 

Я вчера был в фонде «Вера». Там показывали фрагмент из короткометражного фильма 1992-93 года про Виктора Зорзу, который побывал и в концлагерях, и в сталинских лагерях, и воевал в британских ВВС, потом стал заниматься хосписным движением. Его спрашивают: «Что толку в хосписах, если к власти снова придут фашисты? Разве хосписы могут спасти мир от глобального зла?» И этот еврей — не христианин — прошедший через лагеря и Холокост, вдруг отвечает: «А что, фашист — не человек? Он не будет умирать?» 

И поэтому да, жалеть всех. Является ли это оправданием зла? Не знаю. Совершенно точно, что для кого-то возможность избавить самого себя от принятия решений. Но жалеть всех можно только тогда, когда ты сам перевязываешь рану. И тому, и другому, как в хосписе. Вот тогда — да. А не когда ты смотришь на эту мясорубку, как на футбольный матч, а сам сидишь себе в безопасности, к тебе не прилетает ни бомба, ни ракета, ни террористы в твой дом не заходят, ни танки в твой город не въезжают. Я понимаю еще тех людей, у которых там родственники. Понимаю человеческое глубокое переживание. Понимаю переживания тех людей, у которых есть родные везде, где падают бомбы, где взрываются снаряды. Я понимаю это переживание. А других переживаний я не понимаю! Переживаний у экранов я не понимаю.

— В советское время было такое выражение «абстрактный гуманизм». Это хорошо или плохо?

— Не существует абстрактного гуманизма. Гуманизм — это когда ты реально стремишься служить людям, что-то делаешь для тех, кто в тебе нуждается. Когда люди приходят на помощь даже чужим. Когда собирают деньги для беженцев. Когда они помогают бездомным. Когда они приходят в хосписы волонтерами. Вот это мне понятно. Другого гуманизма я не знаю.

— Гуманизм — это всегда делание?

— Конечно. И тогда только ты понимаешь, что такое жалеть. Как можно жалеть человека, который хочет тобой воспользоваться, а ты все равно делаешь свою работу, причем без особо возвышенных высоких чувств и эмоций. Я вокруг таких людей вижу очень много. И в хосписе, и среди волонтеров, которые помогают беженцам или служат бездомным, которым хочется быстренько что-то отстегнуть и убежать подальше, чтоб больше их не видеть. Но эти волонтеры все равно приходят к тем, от кого плохо пахнет, у кого дурной характер. Такой гуманизм мне понятен.  

Про архаизм церковных текстов

— Почему иногда в самих священных текстах мы видим столько жестокости, что ты думаешь: «Да как вообще даже это можно произносить?» Да, это вроде как иносказание, но все равно наступает момент, когда эти фразы про разбивание младенцев о камень, про умывание рук в крови врага, или служение на Великий Четверг, где проклинаются евреи, — все это начинает отвращать.

— Слава Богу, у нас есть Священное Писание Нового Завета, которое дает нам правильное понимание Ветхого Завета. Христос в Нагорной проповеди прямым текстом говорит: «Сказано древними: “Люби ближнего своего и ненавидь врага твоего”. А Я говорю вам: “Любите врагов ваших”». Все, вопрос снят! Человеческое прошло. Стало божественное. 

Но, конечно, средневековые тексты носят на себе странный, уже абсолютно не нужный исторический отпечаток.

Поменять само молитвенное, церковное мышление. Например, мы должны помолиться о жертвах, которые происходят сегодня, в современности. Есть молебен о людях, которые стали жертвами дорожно-транспортных происшествий. У нас целое воскресенье посвящено вот этому. Понятно, что это трагедия ужасная, очень много людей гибнет по неосторожности. Но зачем это служить по-церковнославянски? Что, нельзя простыми, человеческими словами помолиться за погибших? Все время возникают какие-то яркие, острые страшные вопросы времени, которые требуют простых, ясных слов. При чем здесь церковнославянизмы, которые уводят от реальности в какое-то иллюзорное прошлое?

Но, конечно, мы храним византийские древние тексты, которые великолепны в своей высоте. Но во многом бывают и грубы, и в наше время неуместны. Но это же просто тексты, не Священное Писание. Их можно даже не произносить. 

Про «можем повторить»

— Страшно, что мы живем в какое-то время, когда все, что казалось раз и навсегда решенным, можно вновь проверить на прочность и отменить. Какое-то повсеместное «можем повторить». 

— Никакие вопросы не решены. Они решены в том поколении, которое пережило событие, коснувшееся его лично. И которое потом коснулось детей, потому что им эмоционально было передано ощущение пережитой трагедии.

А «можем повторить» — это уже следующее поколение. Оно смотрит на военные действия, как на американские блокбастеры, где все понарошку.

Будут повторения. И Христос говорит: «Также услышите о войнах, о военных слухах». Все ужасы будут повторяться.

— А если бы Христос сейчас пришел в наш мир — Его бы заново распяли?

— Нет, Он придет уже судить живых и мертвых. А распинаем мы Его, так сказать, в продолжение всего этого периода. Его распятие и сошествие во ад — это вневременные вещи. Вот как то, о чем мы начали наш разговор. Мы входим вот сюда, соприкасаясь с Вечностью — и в этой вечности и предательство Его, и распятие, и сошествие во ад, и Воскресение. Все оно сегодня с нами. Я думаю, мы в каждом поколении переживаем сразу все. Дано нам такое счастье и несчастье одновременно — пережить Евангелие реально. Всем нам, каждому христианину, дано вот это пережить, в той степени, в которой он этого хочет, к этому готовится, считает это для себя важным. И чем более важно, тем острее ты переживаешь. И тогда ты переживаешь ужас Апокалипсиса каждый раз в том поколении, в котором ты живешь. Все, что написано в этой великой книге пророческой, сбывается у тебя глазах. 

Про Рождество

— Меня поэтому, наверное, никогда особо не радовал праздник Рождества. Пасха — это уже победа. А Рождество — ну, Его же убьют.

— Его убьют. И вокруг Него всех убивают. Ведь именно на Рождество происходит самое ужасное. Христос рождается — и весь ад торжествующий вырывается наружу. Так всегда. Все ждут: «Где же Ты, Господи? Когда же Ты придешь? Что ж Ты не приходишь, смотри, как нам тут плохо». Он приходит, и из-за того, что Он пришел, убивают невинных младенцев. Из-за Него! Он — причина резни, погрома. И что эти матери должны сказать? Зачем Ты пришел? Если бы не Ты, наши дети были бы живы… 

Как ни парадоксально, ни страшно это звучит, но мы совершенно вытесняем из нашего сознания Рахиль, о которой сказано в Евангелии. «Плачет Рахиль о детях своих и не хочет утешиться, ибо нет их».

Он-то бежит, Его спасают, а другие погибают. 

И в конце концов, Он ведь все равно от смерти не бежит, Он просто иным путем к ней идет, зрело. Чтоб не она Его победила, как победила младенцев, а чтоб Он ее победил. И чтобы настало то самое утро, которое вместо стены.

— Но какая елка, чему радуемся, если утро-то еще так нескоро, а сначала смерть. 

— Потому что сначала оно приходит к тебе как елка, золотые шары и все, что у Пастернака так красиво описано. Вот оно все с Пастернаком и приходит (смеется). И только потом понимаешь, что пастернаковское Рождество — это красивая, умилительная открытка, не более того. А Рождество — оно другое. 

— Страшное?

— Страшное, но тем не менее — «слава в вышних Богу», «на земле мир и благоволение». Что такое благоволение? Это желание добра. На земле — мир, а в людях — желание добра. Вот так. 

— Рождается, чтобы умереть, а на самом деле, чтобы умереть и жить вечно.

— Чтобы дать вечную жизнь и победить смерть. 

Это все, конечно, хорошо на словах. Но бывает и на деле нечто удивительное, когда люди могут внутри себя побеждать смерть. Я прямо поражаюсь, когда я вдруг это встречаю в людях, причем иногда в детях, иногда в подростках и в совсем молодых людях. 

— Это опять про хоспис, конечно?

— А где же я еще могу встретить воочию эту борьбу жизни со смертью? В хосписе вроде бы должна смерть торжествовать, но ничего подобного! Когда видишь, как дети, их родители находят в себе что-то такое, чего ты даже в своем священническом опыте почти не знаешь. И думаешь — откуда у них столько любви, столько надежды, столько сил не бояться, принять, победить, чтобы идти и жить дальше? Но только жить уже другими, уже по-другому. 

— Это ведь и про Рождество тоже. Рождение и смерть всегда присутствуют одновременно.

— Да, ведь мы с этого начали. Давайте вернемся к Церкви. Это пространство умеет так сильно разделять по признаку идей. Но может совсем разных людей настолько объединять, что их идеи остаются за порогом, потому что здесь что-то другое действует по-настоящему, любовно. Всякому христианину это, наверное, знакомо.

Идеи всегда очень объяснимы, они легко принимаются, дают тебе уверенность в твоей правоте. Они такие фундаментальные. Но они всегда земные, вот в чем все дело. Любая идея, как бы прекрасна она ни была, принадлежит временному миру. И поэтому она рано или поздно умрет, как умирали империи, огромные царства и великие философии. Превращались просто в томики на книжной полке. И не более того.  

А Христос — жив.

Фото: Сергей Щедрин