«Всей своей жизнью Батюшка проповедовал Любовь». Воспоминания о протоиерее Всеволоде Шпиллере
В середине января 1950 года архимандрит Вениамин Милов (впоследствии епископ) писал моему отцу — прот. Тихону Пелиху из последней своей ссылки: «…Вы счастливы тем, что можете пользоваться сокровищами духов¬ного опыта чрез беседу с о. Всеволодом. Я с удовольствием послушал бы его речь, хочется поучиться добру, т. к. я все еще по малоуспеваемости не выхожу из приготовительного класса жизненной школы». Через месяц он еще напишет: «…приехал ли к Вам ожидаемый настоятель?» В то же самое время — в январе 1950 года — в далекой Болгарии шли приготовления к отъезду на Родину в семье отца Всеволода Шпиллера. Ни архимандрит Вениамин, ни мои родители тогда еще не знали отца Всеволода… Но страждущий в заключении Старец уже «видел» отца Всеволода и радовался его возвращению в Россию…
Спустя пять лет — в августе 1955 г. — отец Всеволод напишет моим родителям уже из Москвы по поводу кончины епископа Вениамина Mилова: » …О смерти владыки Вениамина я знал. Как неожиданно, как по нашему разумению! — рано он ушел. Но по-нашему! …Хотя боль в сердце у близких от этого нисколько не умаляется … Я не знал его, только читал и почитал. И сейчас молюсь о нем и прошу и его молиться обо мне…»
Новый настоятель Ильинского храма, что в Сергиевом Посаде (бывший Загорск), приехал в феврале 1950 г. Незадолго перед его приездом митрополит Николай (Ярушевич) вызвал моего отца, служившего тогда в Никольском храме г. Пушкино, и, вручая ему указ о переводе в Ильинский храм, сказал, что туда назначен настоятелем протоиерей Всеволод Шпиллер, недавно вернувшийся из эмиграции. Митрополит просил отца встретить прот. Всеволода с любовью и вниманием и помочь ему в знакомстве с приходом. С большим волнением ожидал отец и вся семья наша встречи с новым настоятелем — «заграничным батюшкой».
Первый раз отец Всеволод служил в Ильинском храме всенощную под праздник Иверской иконы Божией Матери (это — престол правого придела храма). На всю жизнь запомнилась мне эта служба… Накануне или раньше папа встретился с о. Всеволодом, ознакомил его в общих чертах с приходом… Каким радостным и сияющим вернулся папа домой после этой встречи! Что тогда он рассказывал — не помню, но детским сердцем я сразу почувствовала, что наш новый настоятель — необыкновенный священник, и всем существом потянулась к нему. Несмотря на робость, через папу я попросила нового батюшку принять меня на исповедь… Перед началом всенощной папа мне сказал, что батюшка выйдет исповедовать во время канона. Вот уже больше 40 лет прошло с того вечера, а перед глазами жива картина той первой службы отца Всеволода и моей первой у него исповеди… С трепетом поднялась я на амвон и приблизилась к аналою, у которого стоял священник и ласково смотрел на меня. Все в нем было удивительно: и внешность, сразу располагавшая к себе, и голос, который, раз услышав, трудно было забыть, и что-то такое, невыразимое в словах, что открылось тогда детскому сердцу… Перед исповедью о. Всеволод строго спросил меня, хочу ли я слушаться его: — Будешь слушаться — станешь моей дочерью… И радостно, и страшно стало от этих слов. С этого вечера все вокруг, вся жизнь для меня получила новый смысл: слушаться батюшку и не огорчать его…
Трудно было о. Всеволоду привыкать к советской жизни, да ко многому он и не хотел привыкать, о чем не раз говорил мне. Кроме служения в Ильинском храме, он преподавал в семинарии и академии и исполнял обязанности инспектора. Первое время батюшка с семьей жил в городской гостинице, что на пути к Лавре, в очень тесных номерах. Часто после службы, не заходя «домой» в номер, он шел на занятия в академию.
В тот период у батюшки было сильное обострение астмы, так что по дороге из храма в Лавру бывало по нескольку приступов, поэтому мы всегда старались провожать его. Чаще — мы с папой, а иногда и всей семьей. Шли обычно не спеша. Отцы беседовали о церковных делах, но больше батюшка рассказывал о Болгарии, о своем служении там и о владыке Серафиме. Вспоминая, он весь оживлялся и порой так весело смеялся, что невольно привлекал внимание прохожих. Да и трудно было пройти мимо такой необыкновенной картины: по улицам Сергиева Посада величественно двигались две фигуры в рясах с крестами на груди, в холодную пору в шляпах…
У отца Всеволода тогда были пышные вьющиеся волосы до плеч каштанового цвета, небольшая борода и выразительный взгляд больших голубых глаз, а папа — уже совсем седой, с длинными волосами и пышной бородой, чуть пониже ростом и тоже — с голубыми глазами. У обоих — очень светлые лица… В то время такие встречи на улицах были редкостью и поражали людей, так что никто не проходил мимо равнодушно. Большинство с удивлением пялили глаза, кое-кто с уважением кланялся и долго смотрел вслед, а были и насмешки и даже плевки и брань вдогонку. Мы доходили до св. ворот Лавры или до дверей академии, прощались с батюшкой, и шли дальше к себе на Полевую.
Однажды нам встретилась группа моих одноклассниц… и от удивления они «приросли к месту», провожая отцов восхищенными взглядами. Кто-то дернул меня за руку» и послышался шепот: «Кто это?» С чувством явного превосходства я отвечала, что это мой отец со своим начальником!! В школе все знали, что у меня отец «поп», иногда посмеивались надо мной, но с той встречи появилась какая-то почтительность в отношении ко мне, и совсем исчезли насмешки (это были в 6-м классе).
С появлением о. Всеволода многое стало меняться в жизни нашего прихода, в сознании людей, привыкших к штампам в религиозной жизни. В церковной практике той поры почти повсюду существовало мнение, что на Пасху, Рождество, Крещение, Троицу — нельзя причащаться, точнее просто не было исповеди, и не причащали никого, кроме младенцев, и народ к этому привык. (Мой отец не разделял этого мнения, но ради мира в приходе не спорил с установленной традицией, а если служил один, то и исповедовал и причащал во все праздники). И вот с приходом отца Всеволода стали исповедовать и причащать и на Пасху, и на Рождество, и в другие праздники. Народ вначале с трудом принимал это, и первое время причащались только дети и буквально единицы — взрослых. Бывало, едва протискиваешься к амвону под ворчанье «церковных» старушек, что-де грех причащаться в такой большой праздник.
Исповедь батюшка проводил только частную и обычно с вечера во время канона или после вечерней службы. Когда служил о. Всеволод, наш небольшой Ильинский храм казался мне и просторнее, и светлее, а самое длинное богослужение пролетало как один миг. Служил батюшка так, что каждое слово, произнесенное им, уносило на небо… Помню, как бежала по утрам к Литургии, боясь опоздать к началу и пропустить батюшкин возглас «Благословенно Царство…» После Литургии о. Всеволод всегда проповедовал. Народ слушал внимательно, но очень немногие понимали тогда его, даже из среды духовенства. Часто батюшка интересовался, что было понятно в его слове, а что нет. С папой они много беседовали на богословские темы, и, насколько помню, у них было полное взаимопонимание.
Дома папа рассказывал, как трудно о. Всеволоду в академии, большинство из профессуры тогда не понимали и не принимали его. Запомнились мне первые именины о. Всеволода —10 декабря 1950 г. Батюшка пригласил на чай некоторых преподавателей, был кто-то из студентов. Стол накрыт в кабинете о. Всеволода в здании академии, где у него тогда уже была служебная квартира. Матушка Людмила Сергеевна попросила меня помочь ей разливать чай, что далось мне нелегко: нужно было преодолеть свою природную застенчивость и робость, но… ради батюшки я готова была на все. До сих пор сохранилось в памяти ощущение праздничной атмосферы того вечера: очень скромное угощение, оживленные беседы гостей и сам именинник, который говорил мало, больше слушал и как бы всматривался в окружающих…
Тот первый год в России батюшка нередко бывал печален. Не раз наблюдал его мой отец в горьких слезах на коленях молящегося у престола, когда они оставались в алтаре одни. Спустя три года батюшка писал папе из Москвы: «Боюсь ехать к Вам. Не скрою — по слабости боюсь. Мне как-то тяжело бывать в Загорске. Приложишься к св. мощам, постоишь около них, и это так отдохновительно. Но и пока дойдешь до собора, и по выходе из него столько набегает впечатлений, с такими тяжелыми ассоциациями, что просто боишься за самое примитивное, простецкое душевное свое равновесие. Вот и просишь Преподобного простить, что не едешь. Но если Вам нехорошо — сейчас же приеду, чтобы повидаться, и буду счастлив помочь, чем могу». Но ни тогда, ни в последующие годы в Москве, как бы трудно ни было ему, батюшка никогда не унывал и нас учил всегда бороться даже с «тенью уныния». От него веяло какой-то радостью и печаль его была светла…
Всей своей жизнью батюшка проповедовал Любовь… Бывало, лишь увидишь его, и посмотрит он на тебя своим удивительным проникновенным взором, сразу и болезни свои и всевозможные неприятности забудешь. И одна лишь радость и счастье наполняют все твое существо. Случалось, батюшка подметит в тебе что-нибудь и так чувствительно просмеет, что навсегда запомнишь, причем не оставалось никакой обиды, потому что понимаешь, что батюшка все говорит тебе на пользу. Он строго следил за моим чтением и требовал соблюдения режима и аккуратности во всем, даже делал замечания по поводу одежды. Несмотря на то, что мы жили очень далеко от Лавры и от храма, о. Всеволод бывал у нас и дома. Особенно запомнились его летние визиты. Принимали мы батюшку в саду, в зеленой беседке из вишневых деревьев. Сад был небольшой, заросший, но очень уютный, особенно тот «вишневый» уголок, где стоял врытый в землю стол и две скамьи, которые к приходу гостя устилались скромными ковриками, а стол покрывался белой скатертью, на нем: яркие чашки, какое-нибудь варенье, сухарики или печенье… Батюшка так по-детски радовался этой беседке, столу и нехитрому угощению и зелени вокруг, становился таким веселым, шутил, смеялся своим » серебристым» легким смехом. И всегда вспоминал свою жизнь в Болгарии, рассказывал про церковную жизнь там и про владыку Серафима (Соболева)… Родители мои очень радовались дорогому гостю, с интересом слушали его, иногда у них с папой возникал разговор сугубо «профессиональный», и чаепитие заканчивалось уже в сумерках. В такие вечера, внимательно слушая Батюшку, я от счастья не могла усидеть на одном месте и бродила вокруг «беседки», выбегала за калитку, удивляясь батюшкиному голосу и дикции — его было слышно отовсюду!
За короткий период пребывания отца Всеволода в Загорске, его служения в Ильинском храме очень многие полюбили батюшку на всю жизнь, не говоря уж о нашей семье. Так до самой смерти он стал для нас самым дорогим человеком… После перевода отца Всеволода в Москву они с папой некоторое время переписывались, иногда встречались, в последующие годы связь была молитвенная и «устная» через «связ-ного»…
Бывало, приедешь к батюшке, он, прежде всего, расспросит про папу, маму, про дела приходские у папы и, конечно, про Лавру, т.к. папа всегда был близок к лаврской жизни. Потом расскажет про свои дела, попросит что-нибудь передать папе. Так же встречал меня и мой отец. Первый вопрос — о батюшке, о том, что происходит в церковной жизни и что думает об этом батюшка? Так было до конца их жизни. В последние годы, когда у обоих начались особенные испытания и скорби (у папы на год раньше), батюшка, выслушав очередной мой рассказ о скорбях папы, грустно, бывало, скажет: «И меня ждет то же самое…» Сколько раз мне приходилось быть свидетельницей их скорбных раздумий вслух о непонимании, о «ненавистной розни мира сего», проникшей и в среду духовенства. Последняя их встреча была в 1979 г. в день праздника Казанской иконы Божией Матери — 4 ноября. Незадолго до этого папа был уволен за штат по доносу и жил некоторое время у меня. Батюшка пригласил его служить Литургию. После службы и проповеди он сказал несколько теплых слов о моем отце, представив его как своего друга и учителя (сохранилась магнитофонная запись этой службы). В июле 1951 г. отец Всеволод был переведен в Москву в Новодевичий монастырь.
Незабвенным осталось чувство первого настоящего для меня горя, когда наш Ильинский храм опустел. Не слышно было больше батюшкиных возгласов, хотя внутри у меня звучал только его голос. Первое время без батюшки переживалось так тяжело, что я почти заболела. Любящие мои родители поняли мое состояние и, посоветовавшись с отцом Всеволодом, решили регулярно, каждые две недели, т.е. через воскресение, отпускать меня к батюшке. Но это было уже осенью, когда отца Всеволода перевели в Николо-Кузнецкий храм, а до этого я была раза два-три за его службой в Новодевичьем, где мне показалось неуютно. В Ильинский храм, вместо батюшки, настоятелем назначили моего отца (по ходатайству отца Всеволода перед Патриархом).
Впоследствии, батюшка рассказал, что он просил Его Святейшество оставить отца Тихона в Ильинском храме навсегда, что и было исполнено. А незадолго до их смерти я узнала, что отец Всеволод очень хотел служить с отцом и в Москве и предлагал ему перевод в Кузнецы, но папа категорически отказался, боясь столичного шума, чем огорчил о. Всеволода. Правда, уже в 1959 г. он пишет папе: «…только после Введения мы можем с Вами договориться о встрече, мне нужной, наверное, больше, чем Вам. Очень без Вас соскучился. И очень тянусь к той тишине, в которой Вы живете и из которой все видите и обо всем судите… От всей души желаю Вам еще большей тишины, еще большего мира, которым ведь не только спасаетесь, но и спасаете». Когда о. Всеволод стал настоятелем Николо-Кузнецкого храма, он с семьей поселился на колокольне, где, благодаря заботам Людмилы Сергеевны, несмотря на тесноту, было все очень удобно и уютно устроено.
По воскресным и праздничным дням батюшка всегда служил позднюю Литургию. После Литургии проповедовал, потом отпускал крестом весь народ, стоя на последней ступеньке амвона. Батюшка внимательно смотрел почти на каждого подходящего, кому-то говорил тут же несколько слов или о чем-то спрашивал. Лицо его менялось — от радостной улыбки до тревожного, грустного или озабоченного, но никогда не было равнодушным. Обычно батюшка просил меня подождать его в храме, и, стоя в сторонке, я могла наблюдать за ним и часто подолгу. Отпустив народ крестом, он уходил в алтарь и, когда закрывал Царские врата, — это был удивительный момент — то окидывал взором таким любящим, отеческим весь храм, паству свою (уже уходящую в западные двери) — передать словами это невозможно.
Батюшка в те годы всегда сам потреблял Святые Дары и после этого, еще не разоблачившись до конца — в подризнике и епитрахили, выходил палевый клирос (иногда — на правый) и беседовал с ожидавшими его людьми. Освободившись от всех дел, он выходил уже в рясе, держа скуфью в руках, делал мне знак и со словами: «Ну, К., пойдем», направлялся к боковой правой двери. Тогда за дверью и у двери еще никто не ждал батюшку, и мы очень медленно, чаще в полном молчании, шли по церковному двору к колокольне. Тут кто-нибудь из обслуги храма что-то спрашивал у батюшки, он отвечал, давал распоряжения, иногда делал замечания, но всегда с улыбкой или легкой насмешкой. Потом быстро и легко (почти взбегая) поднимался по извилистой крутой лестнице, что-нибудь рассказывая мне и смеясь, а иногда — очень медленно и задумчиво. Вообще в те годы о. Всеволод бывал очень разный: то печальный, молчаливый, то веселый и в шутливом настроении. На втором этаже в кабинете-столовой за накрытым столом нас ждала матушка Людмила Сергеевна. Батюшка поднимался еще выше — на третий этаж, а меня передавал па попечение Людмилы Сергеевны.
В ожидании батюшки мы беседовали на самые разные темы. Матушка с интересом расспрашивала про наше житье-бытье, про общих знакомых по Загорску, про мои школьные дела и часто «жаловалась» (она именно так и говорила: «Хочу тебе пожаловаться на отца Всеволода») на батюшку, сетуя, что он чрезмерно занят и очень утомляется. В ответ на её жалобы всегда болезненно сжималось мое детское сердце, и так хотелось чем-то помочь дорогому батюшке… Наконец, отец Всеволод спускался к обеду, но в этот момент раздавался телефонный звонок, и начало обеда отодвигалось, а матушка, выразительно вздохнув, пробовала рукой остывающие кастрюли. Иногда бывали гости, когда же обедали только втроем, батюшка подробно расспрашивал меня, как поняла я его проповедь, как слушали прихожане.
В те поры не все внимательно слушали отца Всеволода, а среди прихожан и певчих были даже недовольные новым настоятелем… В 1953 г., вернувшись из отпуска, отец Всеволод писал моему отцу: «… снова погружен в каждодневную суету настоятельских будней — будем надеяться, не бесполезных и для души, хотя иногда кажущихся бесполезными. Сейчас стараюсь наш хор с Пятницкой превратить в церковный — а то богослужения превратились в концерты, и молиться под это пение оказывается слишком трудным… Но Вы сами знаете, как трудно бывает что-нибудь преобразовывать в церкви». Через 23 года батюшка напишет уже моему мужу: «…Ты и твои сверстники получат от нас трудное наследие. Правда, и нас винить очень нельзя: этот дух с маленькой буквы, но тоже дышащий, идеже хощет, пропитал духовное невежество поминутно крестящихся Поль, но ни малейшего представления не имеющих, что такое Крест, по какой-то вине не только нашей, но и предшественников наших, не далеких и далеких, и очень далеких… Тех, для которых Церковь была совсем не тем, что она есть. Вот, почему я так настаиваю на том, чтобы все мы, прежде всего, старались сами бы понять, а что же ОНА есть? И учить — раз поставлены на это— главное, самое главное этому!» Прошло милое детство… Наступила юность…
После 14 лет батюшка мне как-то сказал: «До сих пор тебя воспитывали родители, теперь ты сама должна наняться своим воспитанием». И дальше шел целый ряд указаний: что читать, какую музыку слушать, неукоснительно соблюдать режим дня. Чтобы меньше болеть, батюшка советовал не кутаться зимой, но … болезни как раз в эти годы пошли чередой (болела по 3-4 месяца без перерывов). И тут батюшка не оставлял своим вниманием. Оп пишет письма, посылает телеграммы, утешающие, ободряющие и меня, и родителей. Вот одна из них: «Горячо поздравляю мою дорогую больную К., я тоже болею, прошу тебя не унывать, пишу тебе длинное послание… С любовью о Господе — протоиерей Шпиллер». Действительно, через несколько дней получаю огромное письмо, где столько сказано — целая программа жизни…
«6/ХII-57 г. Дорогая, милая К. Как же это мы с тобой все болеем и болеем! За что же это так достается и тебе, и мне? А, может быть, к этой беде нужно отнестись иначе? Может быть, дело тут не в том, что за что-то достается, а в том, что что-то дается — и тебе, и мне? Да, мой дорогой о Господе, дружок: в скорбях, в страданиях людям очень много дается доброго, хорошего. И это мудрые люди хорошо понимали, не говоря уж о мудрейших, о святых отцах, которые велят страдания принимать с благодарностью. […] Пережитый опыт навеки остается достоянием человека, опыт, который мы приобретаем в страдании проходящем. Оно, не бойся, пройдет, а опыт в нем, в этом страдании, в болезни, приобретенный сердечком твоим дорогим, навсегда останется твоим драгоценным достоянием, детка моя любимая! Вот почему не бойся и не унывай в своей болезни — тебе Господь духовный твой опыт дает таким образом. И это благо.
Человек образуется постепенно. Он как бы создается в опыте жизни, в испытаниях своей судьбы. Все время что-то в нем преобразовывается — и так и должно быть, этому учит нас Церковь, преображению своей жизни благодатной силой. Только надо помнить, что в преображенную жизнь непременно входит испытание, пережитое нами никогда не исчезнет бесследно. И вот, пережитое страдание входит в преображенную, в преображаемую благодатной силой жизнь так, что само страдание уже нас не мучает, а то, что от него остается, обращается в радость, даже в блаженство. Не унывай же, К.!
Все будет хорошо, уверяю тебя. Молись Богу спокойно-спокойно, кротко, радостно, с благодарностью Ему за все. И за твою болезнь. И ни на минуточку не сомневайся, что она ко благу твоему (а может быть, и не только к твоему благу!) Очень тебя прошу, читай Евангелие (по главе — в день) и, непременно. Послания (тоже по главе в день), пока окончательно не поправишься. А там — посмотрим. Как только просыпаешься утром, не успеешь открыть глазки — сейчас же читай Трисвятое, и начинай утренние молитвы, до умывания, до всего. Пока больна, конечно.
Когда мы с тобой увидимся, поговорим о музыке для тебя. Мне бы очень хотелось, чтобы ты у себя дома, в комнатке, могла бы иногда слушать очень хорошую — ну, очень хорошую — музыку, нашу и европейскую (Баха, Брамса, немного, не все Бетховена, нашего Метнера, кое-что Танеева)…
Смотри же, не унывай, дружок мой дорогой. Еще раз скажу — все будет хорошо у тебя, все будет очень хорошо, поверь! Маме, папе очень-очень кланяюсь. Прошу папиных молитв обо всех нас грешных и плохих и Бога всегда прогневляющих. Очень прошу! Тебе, детонька дорогая, шлю благословение. Молюсь за тебя каждый день утром и вечером, и всю жизнь буду молиться. И хоть я и очень плохой, а верю, что и мои священнические молитвы о тебе Господь услышит, они ведь идут из самой глубины любящего тебя сердца! Выздоравливай поскорее! И приезжай повидаться. Жду известий от тебя и о тебе. Искренно твой о Христе, прот. В. Шпиллер».
И с тех лет запомнились мне еще вечерние богослужения, когда сам батюшка не служил, занятый какими-то иностранными делегациями, но вдруг среди службы приходил в храм. Удивительно было это ощущение батюшкиного присутствия в храме, именно в храме, а не в алтаре. Идет всенощная…, изо всех сил стараешься следить за службой и молиться, но … нет того настроения, той легкости, когда служит батюшка. И вдруг … еще ничего не видишь, но всем существом чувствуешь — батюшка — в храме! Через некоторое время краем глаза замечаешь легкое движение среди людей, и, наконец, видишь батюшкину фигуру в рясе, тихо-тихо перемещающуюся между молящимися. Иногда он останавливался и наблюдал за кем-то, потом медленно продвигался вперед и опять останавливался… Невыразимая радость охватывала меня, и сразу забывала и о духоте, и об усталости.
Когда же о. Всеволод сам служил всенощную, то почти всегда сам и помазывал, причем очень внимателен был к подходящим людям. Зорко вглядываясь в лица, говорил некоторым два-три слова… После канона особенно, бывало, ждешь Батюшкин возглас: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!» Трудно передать словами, как он произносил его! Однажды после исповеди поздно вечером батюшка рассказал мне, как служили всенощную в Рыльском монастыре, где он был послушником, и как он особенно переживал момент «Великого славословия».
Всенощная в монастыре кончалась на рассвете, и когда служащий произносил «Слава Тебе, показавшему нам Свет», в это время появлялись самые первые лучи солнца и, как вспоминал батюшка, такая была радость и благодарность Богу за этот Свет!
Совершенно особенные воспоминания остались от исповедей у батюшки. В те годы он в основном исповедовал в храме: вечером после службы — у главного алтаря на амвоне перед Царскими вратами, или во время канона — в Сергиевском приделе. Утром же всегда впереди на левом клиросе. Позже он стал исповедовать с утра на колокольне в 9 ч. Бывало, спросит: «Сможешь приехать к 9-ти?» На буднях батюшка назначал дни и часы для бесед обычно на колокольне, а иногда и в храме.
По-разному проходила исповедь утром и вечером… Вечерами он не торопился, часто, прочитав разрешительную молитву, задавал вопросы о моем отношении и понимании данного праздника. На исповеди у батюшки всегда было трепетное ощущение близости Бога. Он, прежде всего, призывал к послушанию воле Божией — «твердое, умное, которым победишь все трудности, силой которого справишься в жизни со всем».
Батюшка не давал никаких особых «правил», а только просил читать Иисусову молитву и канон молебный к Богородице. Главное, о чем не переставал он напоминать мне с детства, — это о любви к Богу и людям и о смирении… Батюшка вникал в каждую мелочь моей жизни, впрочем, для него не было мелочей… Все он видел своим духовным взором, и многое знал наперед, но очень не любил этого обнаруживать. Как-то мой отец сказал батюшке, что я чувствую его прозорливость, на что батюшка сухо ответил, что он тут ни при чем, что это благословение владыки Серафима…
Однажды, после исповеди в конце Великого поста, батюшка вдруг говорит мне, что на Пасху один молодой человек сделает мне предложение, и прибавляет: «Не вздумай отказываться»… Так все и было, как сказал батюшка: в 1-й день Пасхи к нам приехал сын маминой подруги и сделал мне предложение. Недели через две мы были приглашены к батюшке на обед. Он благословил нас и представил моего жениха Л.С. Они оба очень внимательно всматривались в моего нареченного. Людмила Сергеевна расспрашивала его о работе, родителях — одним словом, состоялись смотрины, и вскоре батюшка заговорил о сроках венчания.
Надо сказать, что в то лето 1960 года он был очень занят в иностранном отделе, но, несмотря на это, сам назначил день свадьбы, а накануне прислал мне в Загорск телеграмму: «Делегация улетает завтра в 3 ч. дня, прошу приехать в пять часов, мысленно и молитвенно с вами, протоиерей Шпиллер». На следующий день ровно в пять часов батюшка нас венчал…
Так как мой жених был в то время преподавателем одного из московских вузов, то о. Всеволод дал распоряжение закрыть двери храма и не пускать посторонних людей. Венчание кончилось около 6-ти часов, когда уже пора было начинать вечернее богослужение, но незабвенный Григорий Васильевич так и не открыл дверей, пока мы не вышли, а во дворе уже собрались люди и слышны были недовольные голоса: вот какого-то коммуниста венчали и даже двери закрыли…
Замечательное слово сказал нам дорогой батюшка и в храме и потом уже, за столом… Не все тогда мы поняли, и только, когда муж мой стал священнослужителем — открылся смысл всех его слов. Батюшка благословил нас жить совершенно самостоятельно — отдельно от родителей, хотя своего угла у нас не было. Пришлось снимать комнаты и длилось это семь лет, а когда, наконец, получили свою квартиру, он, облегченно вдохнув, сказал: «Слава Богу! А то я уж устал стучать туда»…
С искренней любовью принял батюшка моего мужа и уже не оставлял нас никогда своими наставлениями и заботами. Неустанно следил он за нашей семьей, интересовался нашими друзьями и родственниками, даже соседями; знал, какие у нас отношения со школами и врачами, и, направляя взаимоотношения, всегда напоминал, что нельзя замыкаться только в своем кругу, дабы не возникало этакого «православного» высокомерия — когда мы, постящиеся и молящиеся — это 1-й сорт, а прочие люди — это уже 2-й и 3-й «сорта» и нечего с ними общаться…
У нас долго не было детей и, по заключению врачей, их вообще могло не быть, но батюшка только улыбался и говорил мне: «скорби, будут, будут детки…», и по его молитвам Бог дал нам троих детей. Дети росли, болели, учились — все было с молитвенным участием и под наблюдением нашего батюшки. Бывало, раздается телефонный звонок — батюшка! Начинает расспрашивать о нашем житье-бытье, о здоровье детей. Отвечаю, что все хорошо, дети здоровы и веселы… А через день тяжело заболевает один, потом другой, а то — и все сразу. Тут уж звонишь батюшке и просишь молитв, а он сам или через матушку все расспросит и велит каждый вечер «давать сведения» (какая температура и т. д.). Потом я научилась внимательней относиться к таким звонкам и, если улавливала тревогу в голосе батюшки, — значит, готовься к очередным болезням. Первые годы жизни дети очень много болели (о младшем, перенесшем четыре воспаления легких за первый год жизни, батюшка сказал мне, что он был смертельно болен…).
Отец Всеволод всегда интересовался школьной жизнью детей, но не столько их успехами, сколько взаимоотношениями с детьми и учителями. В моей записной книжке сохранилась краткая запись нашей беседы с батюшкой у него дома от 28/1-80 года:
было шесть часов вечера, когда он пригласил меня в большую комнату и сам начал разговор о детях, о том, что и как им читать. Прежде всего, о православном вероучении, о Литургии необходимо объяснить им проблему «свободы» — куда ведет свобода, «что такое любовь, почему так много кругом зла? О смысле страданий. Велел познакомить их с книгой Иова и на этом примере объяснить, что такое рациональное и иррациональное мышления. Рекомендовал читать детям Ч. Диккенса и гр. А. К. Толстого, а нам, родителям — целый список К. Керна и о. Г. Флоровского об отцах Церкви, С. Франка «Краткое изложение истории философии», Трубецкого С. и Целлера, а также — А. Ломякова и особенно С. Фуделя. С последним батюшка лично нас познакомил, просил меня устроить С. И. в больницу и навещать его, а мужу дал задание прочитать всего Фуделя за Великий пост… Но это отдельная тема. Вернусь к детям. Во всех разговорах о них, об их воспитании батюшка советовал, прежде всего, обращать внимание на их духовное развитие: «Поменьше внешней образованности, поменьше рационального мышления — больше сердечности». Категорически запрещал батюшка утомлять детей длинными богослужениями. Привозить их в храм разрешалось нам вначале к «Верую», а потом — к «Херувимской», затем уже — к «Евангелию»…
Главное, на что о. Всеволод просил обращать внимание, — чтобы дети шли в храм всегда с радостью, а не по принуждению, и в храме вели себя строго, стояли, а не бегали. Даже в церковном дворе он считал, что дети должны вести себя сдержанно. К всенощной мне батюшка советовал привозить их два-три раза в год (накануне Рождества Христова, в Вербную Субботу и под Воздвижение Креста).
К каждому празднику (или воскресному дню) он благословлял готовить детей дома, рассказывая историю праздника, вводить их в смысл события, происходящего именно в данный день, а не как просто воспоминание этого события. Накануне во время всенощной мы пели с ними вместе тропарь, кондак, величание (иногда — некоторые стихиры). Утром дети уже шли встречать праздник в храм сознательно.
По молитвам и благословению отца Всеволода в начале 70-х годов муж мой поступил в МДА (предварительно сдав экзамены за курс семинарии). В конце II курса его внезапно рукоположили в сан диакона и направили на приход — Николо-Кузнецкий храм под начало нашего батюшки. Академию пришлось кончать заочно. Самое удивительное в этом было то, что муж не подавал никакого прошения о хиротонии и тем более, не хлопотал о том, чтобы попасть в Кузнецы!?
5-го марта 1973г. около двух часов дня, когда я с детьми только что вернулась домой с прогулки и не успели мы еще убрать санки и лыжи от дверей, раздался длинный звонок в дверь и на мой вопрос: «Кто там?» — услышали звонкий такой неповторимый голос батюшки: «Кто-нибудь есть дома?» Лыжи, санки, валенки — все летит прочь от входа. Открываю дверь — на пороге — сияющий батюшка. Благословляет нас, обнимает онемевших от неожиданной радости детей и подает мне незапечатанное письмо, а сам с юмором спрашивает: можно ли ему где-нибудь присесть? И не дадут ли ему немного воды утолить жажду? Дети наперебой усаживают дорогого гостя, а я вспоминаю, что есть свежий компот и спешу угостить батюшку. Он весь сияет от радостного возбуждения и лукаво улыбаясь, просит меня прочитать вслух письмо. Читаю: «Дорогой Коля! Завтра, во вторник, 6-го м. по распоряжению Патриарха, будь у его секретаря в Чистом переулке утром (10-11 ч.). Там получишь направление к духовнику в Собор на исповедь… Рукоположение назначено на воскресенье (Прощеное) 11-го марта в Соборе. Рукополагать будет, вероятно, архиепископ Питирим («не чудотворец»)! Поздравляю тебя, молюсь, готовься! Пишу эту записку на случай, если не застану вас всех дома. Горячо ваш, о. Всеволод».
Так все и было. Рукоположение совершал архиеп. Питирим — » не чудотворец». По поводу «не чудотворца» надо сказать, что еще за несколько лет до этого, когда владыка Питирим служил в Кузнецах, о. Всеволод обратился к нему с просьбой рукоположить мужа, на что владыка ответил: «Что Вы, о. Всеволод, я же не чудотворец!» Сколько помню себя, с тех пор, как я узнала о. Всеволода, меня не покидало ощущение, что он видит тебя насквозь. Да так оно и было. Батюшка всегда знал и чувствовал не только твое внутреннее состояние, мысли, намерения, но и внешние обстоятельства жизни (сначала моей девичьей, потом уже всей семьи).
Даже когда мы долго не виделись с ним, не было связи по телефону, или куда-нибудь уезжали, он все равно наблюдал за нами и все знал о нас. В нашей семье примеров тому — очень много… Однажды, когда мы были далеко от Москвы, в отпуске (батюшка всегда знал, где мы отдыхали, так как мы ничего не делали без его благословения), получаем от него письмо, полное заботы и любви, но с тревогой за нас: «…Застанет ли вас это письмо? В воскресенье еду в город, и, может быть, окажется, что будете звонить и узнаю что-нибудь о Вашем житье-бытье. Несмотря на всю прелесть излюбленных вами гор, мне кажется, что в этом году вас и там преследуют какие-то трудности. Как умею, молюсь всегда, чтобы их было поменьше…»
Да, трудности были, которые мы даже отчетливо и не сознавали, а батюшка все увидел и вовремя предупредил. Как-то летом отец Всеволод служил в будний день. Народу в храме почти не было. Почему я оказалась в этот день в храме — не помню. В то время батюшка уже не жил на колокольне, а только принимал людей и иногда отдыхал после службы. Это был период, когда староста особо «воевал» против о. Всеволода. В тот летний день после Литургии подхожу к кресту, а батюшка мне вдруг говорит, чтобы я шла на колокольню, где ему приготовили чай. Просит все приготовленное вылить и выбросить и сделать ему завтрак, заварить новый чай и дождаться его на колокольне. Иду на колокольню — дверь открыта, на кухне — ни души. На столе под салфеткой — чай, хлеб, яйца… Быстро исполнила батюшкину просьбу, и, когда он пришел из храма, его ждал новый чай и свежесваренные яйца. Не вдаваясь ни в какие объяснения, батюшка позавтракал, пошутил на тему, как варить яйца «в мешочек», и попросил вызвать такси.
Особенно поразительны те случаи, когда батюшка осенью 1975 г. лежал в больнице в тяжелом состоянии после операции. Никто ничего не мог ему рассказать, а он все знал и видел… Я была тому свидетелем, т. к. по просьбе батюшкиного сына ежедневно дежурила в больнице с 14 ч. и до позднего вечера — 17 дней (всегда благодарю Бога за эти дни около батюшки). Первые дни он очень страдал, состояние было тяжелое и, конечно, ни о чем не говорил… Но, как только почувствовал себя легче, он стал всем живо интересоваться. Бывало, после очередного приема лекарства или изменения температуры, скажет: «Ну-ну, рассказывай!» Начнешь тут рассказывать, а сама думаешь, как бы не утомить батюшку, не перегрузить его какой-либо мелочью (боялась этого всегда, а в больнице — особенно), запнешься на мгновение, а он так внимательно посмотрит — грустно или насмешливо — (смотря по обстоятельствам) и доскажет, да еще с такими деталями и подробностями, что в очередной раз убеждаешься — батюшка видит все, все ему открыто. Видел он, что происходило в храме без него, что — в доме у нас, как чувствует себя Людмила Сергеевна и какое настроение у Агриппины Николаевны.
Когда ему совсем полегчало, его стала навещать Людмила Сергеевна… С какой любовью ждал ее батюшка! Как радовался он этим встречам, это трудно передать… Был один вечер, когда матушка не смогла приехать. Батюшка знал об этом и не волновался. Чувствовал он себя неплохо, но был как-то особенно сосредоточен и задумчив. Уже почти стемнело за окном, но свет в палате не зажигали, оба соседа спали… Батюшка попросил пить, потом велел сесть и слушать. И начал говорить о высоте и тайне христианского брака. О незримом присутствии Матери Божией всегда в каждом христианском браке… Это был настоящий гимн таинству брака. Говорил батюшка вдохновенно и громко, так, как проповедовал. Казалось, он забыл, что лежит на больничной койке (я уж, действительно, забыла про больничную палату).
Сокрушаясь, что большинство людей не знают этого, он несколько раз с горечью повторял: «А это надо знать, об этом надо всегда помнить, а молодое духовенство (он подчеркнуто произнес эти слова) этого, к сожалению, не понимает…» Потом Батюшка заговорил о служении священника только вместе с матушкой. Настоящее служение Богу и людям может быть только вместе… К этой теме он вернется через несколько лет, уже похоронив свою матушку, в одном разговоре о моих родителях и закончит наш разговор тем, что он без Людмилы Сергеевны уже не так полно совершает свое служение.
В 1983 году на праздник иконы Божией Матери «Утоли моя печали» в нашем храме служил Патриарх Пимен. Несмотря на плохое самочувствие, о. Всеволод не только служил, но и сказал большое приветственное слово Святейшему. Патриарх сердечно ответил, поблагодарил. Богослужение было очень торжественным, муж мой в сане протодиакона благополучно справился с премудростями архиерейской службы.
Казалось, все хорошо, но какая-то необъяснимая тревога нависла надо мною после службы тут же в храме. Уехал Патриарх, разошлись гости из духовенства, народ уже частично покинул храм. Как всегда, несколько человек (в том числе и я) ждали выхода о. Всеволода. Наконец, он вышел из северной двери алтаря едва-едва живой, утомленный до предела и, не спускаясь с солеи, стал искать кого-то глазами. За ним стоял мой муж. Батюшка обратился к нему: «Где Катя?» — муж подал мне знак подойти к батюшке. Продвигаюсь вперед, подхожу к батюшке и слышу от него: «Катя! Унывать нельзя ни в коем случае… Печалиться можно, потому что есть, Кому утолять печаль, а унывать нельзя…» — прерывающимся голосом закончил он, и такая скорбь была в его лице! Ничего не понимая, в смущении и еще большей тревоге вышла я из храма и по дороге домой все думала о словах Батюшки —- что же они значат??? Вечером того же дня пришла телеграмма от секретаря Святейшего на имя мужа — вызов в Чистый переулок, где на следующее утро ему был вручен указ о переводе в другой приход… Такой же указ в то же самое утро получил и о. Александр К. — верный помощник и сослужитель о. Всеволода. Это был страшный и неожиданный удар и для о. Александра, и для нас, но тяжелее всех было нашему батюшке… Скорбь его была такой сильной, что мы, опасаясь за его здоровье, первое время как-то забыли о собственном горе.
В тот день батюшка несколько раз звонил нам и подолгу разговаривал, пытаясь объяснить себе и нам смысл происходящего… С переходом мужа в другой приход связь с жизнью Николо-Кузнецкого прихода не прервалась—даже наоборот — стала глубже. Батюшка делился с нами всеми новостями, радостями и печалями приходской жизни. Он оставил за мужем его послушание — составлять расписание богослужений Николо-Кузнецкого храма, которое муж с любовью исполнял до самой кончины о. Всеволода, а я перепечатывала и отвозила его батюшке на проверку и подпись…
Это было великим утешением для нас, но не надолго. Шел последний год жизни дорогого батюшки… Мы тогда еще этого не знали, не предчувствовали… Хотя были какие-то особенные встречи с батюшкой и беседы по телефону… Знал и предчувствовал скорую разлуку с батюшкой мой отец, который умер лишь на 5 месяцев раньше о. Всеволода, а ровно за год до кончины батюшки — 8 января 1983 года — папа в великой печали встретил нас и призывал усерднее и больше молиться. Всегда такой лучезарный и радостный в великие праздники, а особенно на Пасху и Рождество Христово, он был совершенно неузнаваем в тот второй день Рождества 1983 года. Чувство глубокой скорби и непонятного страшного одиночества, пережитого в тот праздничный день около поникшего моего отца, так явственно и точно (до физической сердечной боли) повторилось утром 8 января 1984 года, как только нам позвонили о кончине дорогого нашего Батюшки…