Встреча на всю жизнь

Сретенье — праздник встречи человека с Богом, истинной встречи с человеком. Праздник этот продолжается всю жизнь, если в душе не иссяк источник благодарности к Богу и людям, и трудно отделить подчас одно от другого, ибо нередко именно через людей подается нам Божия благодать. Я хочу рассказать об одной такой встрече на всю жизнь, а начать придется издалека.

Откуда все началось? — Из дальней дали довоенного младенчества. Елка в углу нашей комнаты. Такая нарядная, с маленькими свечками в ажурных красных подсвечниках. Дети толпятся у елки и завороженно смотрят на огоньки свечей — чья дольше погорит. Кто выиграл — не помню, но ощущение торжественности момента и большого, самого большого праздника осталось навсегда.

Мама гасит догорающие свечи, они перед тем, как потухнуть, ярко вспыхивают, и мать боится пожара.

— А звезды гасить нельзя, — заявляет трехлетний братишка Сережа.

Все смеются, отец берет Сережу на руки.

— Ну, конечно, нельзя.

— А почему они гаснут?

— Они не гаснут, их закрывают тучи.

— Тьфу на тучи, — заявляет Сережа.

Впоследствии это станет его жизненным кредо: разгонять тучи, не дать погаснуть последней надежде.

Дальше я вижу себя, стоящей на диване в костюме боярышни. Все смотрят на меня, потому что я должна читать стихи. Мама сидит за пианино спиной ко мне, и без ее подбадривающего взгляда мне совсем страшно. У печки, прижав ладони к теплым белым изразцам, стоит отец, над всеми возвышающийся, и хохочет, потому что стихи я читаю непомерно взрослые:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Свет печальный льет она…

Никакой печали я не испытываю, а только страх, что забуду, как дальше. Почему-то все смеются, громче всех отец. Я спрыгиваю с дивана и бегу к матери. Про зимнюю скучную дорогу читать отказываюсь.

Я очень скоро увижу ее, эту дорогу в глухой рязанской деревне, куда занесет нас начавшаяся война. Я буду вспоминать как потерянный рай эту предвоенную елку, и детей, танцующих под мамин аккомпанемент, и Сережино “тьфу на тучи”, и тепло изразцовой печки, и веселое лицо отца. Война его унесет навсегда, он погибнет на фронте в 44-м. Останется фотография его смеющегося в этот день. Мама поставит ее в витой рамке на пианино, а потом улыбка эта выцветет, выгорит до желтоватого пятна. Но я ее помню…

Елка та была на Рождество, 7 января 41-го года. Так уж получилось.

У нас в семье не справляли ни Рождество, ни Пасху, но от Бога не отрекались. На стене у окна висела иконка Спасителя в терновом венке на фарфоровой белой дощечке с золоченым ободком и еще репродукция Тайной вечери Леонардо да Винчи в деревянной рамке… За предательством Иуды следовало распятие, а перед распятием тот самый терновый венец. Обо всем этом я узнала из Священной истории для царских детей, книжки маминого детства, ее читала она мне зимними вечерами, когда возвращалась с работы из Дома пионеров, где была педагогом искусства движения: танцев и гимнастики. Я очень ждала того момента, когда мы с ней садились на тот же диван, и она читала нам образно, даже артистически, чудесные детские книжки, из которых эта с картинками под папиросной бумагой была самой загадочной и красивой.

Потом была война, эвакуация, жизнь в темных избах с земляным полом и крохотными заиндевелыми окнами. Елка в деревенской школе, где учительствовала мать. Игрушки и бумажные цепи на елку делали мы сами с деревенскими детьми под руководством той же мамы. Дедом Морозом также была она. Но несмотря на бедность и войну, елка была, и танцы под гармонь местного старика-счетовода, и песни:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война.

Стихи я читала тоже воинственные:

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи.

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои…

Я уже не так боялась публичных выступлений. Стихов знала великое множество, и они распирали меня, и вырывались наружу иной раз в самых неподходящих случаях, а это был подходящий. Елка была новогодняя, о Рождестве никто не поминал.

Но Господь стучался в наши сердца. Однажды весной по деревне разнесся слух: у бабы Поли икона обновилась. Все побежали к ней в хату. Жажда чуда была огромная: шла война, из каждой семьи солдаты на фронте. В красном углу маленькой горенки, под белым, вышитом алыми маками, полотенцем, на полочке уголком стоял образ Христа в киоте под стеклом, окруженный выцветшими бумажными цветами. Лик Его действительно сиял новыми красками, хотя кругом на бумажных цветах были пыль и паутина… Как это возможно? По возвращении домой мать наизусть прочла мне стихи о земной жизни Христа и о страстях Христовых.

Мне почему-то виделись бумажные розочки вокруг лика Христа на тети Полиной иконе.

И еще яркое и четкое уже не воспоминание — видение нашей московской квартиры и лик Христа в терновом венце.

— А потом? — спрашиваю я, уже заранее боясь ответа и зная его.

— Его мучили и убили.

Я заревела в голос. Мать совершенно не ожидала такой реакции и стала уверять меня, что Христос не навсегда умер, Он воскрес. Поэтому и тети Полина икона обновилась, — сделала я заключение из всего виденного в этот день. И когда много позже в нашем пионерско-комсомольском отрочестве я слышала совсем другие речи, в памяти всплывала избушка тети Поли и новый лик Христа в запаутиненном киоте. Я маму уже ни о чем не спрашивала. Ее вдовья многострадальная ноша, еще вдвое утяжеленная нашей с братом строптивостью характеров, совсем не располагала к таким разговорам. За подобными вопросами следовали упреки в лени, черствости, упрямстве и т. п. грехах, что было правдой, но воспринималось нами без должного понимания и раскаянья. Так бы может быть и прошла моя жизнь вне этой главной проблемы, вне Бога и мимо Церкви, как мимо Елоховского собора, что был по пути, ходила я в школу. Но этого не случилось.

Господь встал на моем пути и повернул меня к храму, только много позже. Хотя первым был все-таки тот Елоховский Богоявленский. Я помню очереди за крещенской водой, Пасху, цветы и свечки на куличах, испеченных из муки, за которой стояли сутками в очереди и получали по номерам, записанным химическим карандашом на ладошке. Еще помню невест в белых платьицах у алтаря, тех, кто осмеливался венчаться в те годы. Все это было вне моей жизни, но шло с ней где-то рядом.

А что же было жизнью? Дом, двор, школа? Книжки, кружки? Подруги и родные? — Всем на свете была для меня мать. Она одна, без всякой помощи, растила нас, учила музыке, танцам, сдавала в бесконечные студии: рисовальные, драматические (это меня), в авиамодельные и автомобильные — брата. Так что для двора времени было маловато. Школа ко всем ее начинаниям была настроена отрицательно, или мне так казалось. Когда все девочки на праздниках исполняли русский перепляс, меня одевали феей, давали в руки волшебную палочку и велели танцевать гавот. В костюме феи было холодно и неуютно, росту я была высокого и прозывалась в классе в результате этих выступлений “кисейная ходуля”. Летом я тоже в общий ряд не попадала. Нас не посылали в пионерлагеря, а на все лето увозила нас мать в Тарусу, на Оку, где жили мы хоть и бедно, но вольно, и с местом этим, с рекой и лесом, сроднились навсегда.

Но чем дальше уходило детство, тем все меньше ощущалась эта кровная связь с мирозданием и со всеми тварями, живущими на земле. Уходила любовь и жалость, когда жалко всех и больно за всякое страдание Божиего создания от жука до дочки алкоголиков, что живет в подвале нашего дома и всеми презираема и нелюбима. Эта связь заменялась самостью, страстностью, которые совсем не согревали, а только иссушали душу. Из сердца уходила благодарность даже к нашей самоотверженной матери и к Богу, Которого я тогда не знала, но чувствовала и была благодарна за дар жизни и за все прекрасное вокруг (ведь я могла и не родиться и ничего этого не увидеть). На смену благодарности прямо по пятам шла тоска, заполняя все своей серой зыбкой бесформенностью, и уже не радовало даже солнышко в Тарусе, а жизнь казалась неуспешной и бесполезной. Все чаще выпадали “дурные дни”, когда казалось, что если это все, что может дать мне жизнь, то зачем жить, стоит ли продолжать бесконечный ряд дней, ведущий только к смерти.

Внешне жизнь была полна событиями. Я кончила институт, вышла замуж, но развелась. Снова вышла замуж, родила дочку. Последние события вроде бы всколыхнули и скинули с дней моих тоску и вернули благодарность в душу, но ненадолго. Ни новые друзья, ни новые книги, коих я всегда была большая любительница, ни жизнь богемно-художническая, какую вели мы тогда с мужем-художником, ни успех, ни работа — ничто не могло заполнить глубин души, где должна обитать любовь, а ее вытесняла тоска. И стала я невыносима самой себе и окружающим. Счастье, что муж мой, Евгений, был верующим человеком.

— Тебе креститься надо, — говорил он мне.

— Тебе креститься надо, — слышала я от друзей, что наблюдали нашу жизнь.

Они же, Лида и Андрей Меньшутины, познакомили меня с моей будущей крестной, Ольгой Николаевной Вышеславцевой, вдовой замечательного художника и педагога Николая Николаевича Вышеславцева. Интеллигентный, образованный человек, глубоко верующий, Ольга Николаевна уже была в тайном иноческом постриге с именем Мария. Но я этого не знала до самой ее смерти в 1994 году. Сколько сил положила Ольга Николаевна на меня, как приняла меня в свое сердце, об этом я уже писала¹, но сейчас мне бы хотелось рассказать о других людях, которым, пока мы все еще живы, хочу поклониться и сказать спасибо. Речь идет об отце Николае и матушке Нине Аркадьевне Ведерниковых. С ними меня познакомила опять же Ольга Николаевна. Было это так давно, почти 30 лет назад, но я помню все, как вчера.

Морозным, метельным январским днем мы с мужем и Ольгой Николаевной приехали к ним на Юго-Запад — креститься. Я взяла с собой крестик на белом шнурочке, рубашку и исповедь за прошедшие 35 лет моей жизни. Очень волновалась, ночь перед этим не спала. Дверь нам открыл красивый священник среднего возраста. И я совсем было растерялась, так как предполагала увидеть старца (мне Ольга Николаевна сказала, что он уже дедушка), но некая незащищенность, даже пугливость его взгляда меня успокоила — не так страшно. И ему тоже подчас нужна помощь. За его спиной стояла молодая женщина и приветливо, даже радостно, улыбалась. Ольгу Николаевну здесь знали, уважали и любили. “Дочь”, — решила я, но нет, это оказалась матушка Нина, бабушка младенца-внука. Младенец был тут же, звали его Андрюша.

Андрюша — многое потом было связано с этим именем. Я сама в молодости хотела иметь сына Андрея. Сын наш родился Феодором, а вот один из внуков — Андрей — неизлечимо больной. Судьба их Андрюши, что сидел на руках у юной бабушки, тоже сложилась очень трудно.

— Бог не избавляет от страдания. Он страдает вместе с нами, разделяет нашу боль, — скажет мне впоследствии отец Николай. — Он посылает помощь в страданиях при правильном к ним отношении и даже перековывает их в радость. Молитесь.

Ему вторила Ольга Николаевна:

— Бог не посылает страданий сверх силы человека. Смиряйтесь под Его руку.

У меня тяжко болел брат. Жили мы все вместе, не было ни покоя, ни радости, а вечный страх и боль. Было бесконечно жаль нашу мать.

— Не осуждайте. Зло злом не изгоняется. Молитесь за него. Он хороший человек. Неудобный человек — не значит плохой. Надо терпеть и молиться. Господь услышит.

Все это было ново для меня. Но, говорят, душа человека — христианка. И я внутренне понимала, что все это правда, и другой правды нет, для меня во всяком случае.

А пока я стояла в дверях квартиры Ведерниковых и ждала обновления мгновенного. Мгновенно ничего особенного не произошло, но все начиналось.

— Вы верите в Бога, сотворившего мир, в Христа, Сына Божия, и Духа Святого?

— Да нет, наверное, до конца не верю. Я только хочу верить. Но Духа Святого, духа любви и покоя я чувствую.

— А в спасении нуждаетесь?

— Конечно, нуждаюсь.

— Ну тогда давайте креститься. У Вас такая крестная!..

Было это в канун Рождества. Когда мы уходили, матушка Нина пригласила нас с дочкой на елку к ним на квартиру. Мы с шестилетней Леной пришли, и этот детский праздник — первый действительно Рождественский — своей атмосферой любви и радости напомнил мне тот предвоенный из далекого детства… Все начиналось, начиналась наша церковная жизнь и дружба с этими замечательными людьми. Я поняла, что место в их сердце, в их делах и в их доме для нас есть и будет, и в нашем для них — тоже. Было в облике отца Николая нечто, предполагающее другое, не обыденное, не общепринятое понимание ситуации, и еще полная незащищенность от этой обыденности. От всего его защищала Нина, но все же такая уязвимость предполагала, что не только он тебе нужен, но и ты ему. И жизнь показала, что это действительно правда.

Вскоре мы пришли в храм Рождества святого Иоанна Предтечи в Ивановском, туда, где служил отец Николай. И там нас тоже не оставляло чувство, что люди там — одна семья, и нам среди них есть место — оно еще никем не занято. Впрочем, для меня трудности, конечно, были. Вхождение в храм всегда трудно. Трудно стоять на службах — спина болит, трудно понять, что читают и поют — службы не знаешь, язык непривычен, трудно исповедаться, трудно сосредоточиться на молитве. Но все эти трудности преодолимы, если знаешь, зачем их преодолевать…

Очень помогли мне Толя и Нина Волгины, будущие отец Анатолий и матушка Нина, а тогда молодые художники. Толя уже был в храме чтецом. С ними нас тоже связала впоследствии многолетняя дружба.

Много времени и сил потратил на меня отец Николай. Была одна особенность его пастырства — давать человеку свободу, но и откликаться на любую его нужду. Эта свобода иной раз казалась полным равнодушием к твоей жизни, а движение навстречу — слабостью. Но только позже я поняла, что иначе и невозможно было, и во всем воля Божия. Кроме того, большое значение, как ни странно, имела еще одна сторона личности отца Николая — его музыкальная одаренность и редкий профессионализм в этом деле. Если человек такой дар и умение принес в жертву Богу, значит, ему открыто нечто большее, чем талант или естественные способности, и под покровом почти юродства угадывалась таинственная и почти никем не достижимая добродетель смирения. А это уже совсем серьезно, уже не разговоры, а дело.

Мы быстро сошлись семьями. У нас росли дочки-подруги: их Таня и наша Лена. Были общие занятия с детьми, поездки, отдых, праздники.

Но волей-неволей человеческие слабости, никому не чуждые, и вообще внецерковная жизнь порой очень смущала и огорчала и, может быть, мешала духовному общению. Не было должной дистанции. Но так уж было. В один из периодов, когда особенно трудно было отделить зерно от плевел, случилась самая значительная в жизни нашей встреча и тоже на всю жизнь, и опять же через отца Николая и Нину.

Шел 1972 год. В Москву из Лондона приехал владыка Антоний, митрополит Сурожский, в то время Патриарший Экзарх Западной Европы. Был он давним другом этой семьи, бывал в их доме, беседовал с людьми, в основном с духовными детьми отца Николая. Пригласили и нас с мужем.

— А Катя? Катя где? Пусть приходит. Обязательно приходите, — вдруг заволновался отец Николай.

Я слышала о владыке Антонии и раньше, читала машинописные тексты его бесед и выступлений, записи проповедей, и радость от встречи была огромной. Как и многим, мне казалось, что все, что он говорит, — говорит лично мне, для меня.

— Пока мы не примем ВСЮ НАШУ ЖИЗНЬ, как от руки Божией, со всеми ее обстоятельствами, трудностями и бедами, мы не сможем освободиться от внутреннего протеста, от внутреннего плена.

Так, или почти так, прозвучал ответ. Так, или почти так, мне говорили и другие, но услышала это я впервые здесь. И еще он опять же говорил о встрече, о встрече с Богом и людьми. Говорил, что каждая встреча навеки. Уже позже, когда Господь свел нас с Владыкой ближе, я рассказала ему о своих сомнениях и смущениях относительно отца Николая и Нины. И он вдруг неожиданно горячо ответил: “Никогда не расставайтесь. Все эти недоумения пройдут и забудутся. Никогда не оставляйте их”.

“Катя, вам расти вместе”, — сказала Ольга Николаевна, а я бы теперь добавила: “И стариться вместе”. Эти слова Владыки и Ольги Николаевны совершенно успокоили меня. Отец Николай венчал нас с мужем, вскоре родился сын Федя, несмотря на многие, многие сложности и опасения. Помню день его рождения: апрель, солнце бьет в окна палаты роддома, но встать и посмотреть на весеннюю благовещенскую погоду за окном я не могу, — врачи не разрешают. За стеной громко плачут младенцы. Один замолкает, другой начинает еще громче и отчаянней. Уж не мой ли сын? Но вот радость. Входит сестра, в руках у нее бумажка: кому-то телеграмма прямо на роддом. Оказалось, что мне от матушки Нины с отцом Николаем. Привожу ее целиком:

“Москва. Роддом 20 Первомайского. Морозовой Екатерине Петровне

Дорогая, любимая Катенька вместе с вами радуемся рождением сына плачем от счастья благодарности Богу обнимаем целуем = любящие Нина Николай”.

Крестил его, нашего Федю, тоже отец Николай. Крестной матерью стала их средняя дочка Оля, а крестным — наш близкий друг, умной, нежной души человек, художник Андрей Былинский, ныне, к сожалению нашему великому, уже покойный.

А тогда была радость: “Катюша, радость-то какая”. Умением не только сочувствовать, но и сорадоваться другому, этим умением в совершенстве владеет матушка Нина. Что это? Дар любви или свойство характера? Мы, умники, критиканы, злоречивые, постоянно впадающие в грех осуждения, удивлялись и радовались иному мышлению, иному мировосприятию — радостному. Неосуждение. Это было всем видное, не разбавленное никаким притворством свойство отца Николая и Нины. А для меня и для многих вокруг — самая трудно достижимая добродетель.

— Злоречивые Царства Божия не наследуют… Пусть живут, как хотят. Это их дело… их дело, а не ваше. Бог ведь все видит. Значит, Он допускает. И не Вам судить… — слышала я много раз от отца Николая.

“Ты знаешь, это такой замечательный, ну, просто необыкновенный человек”, — говорит Нина о ком-то, с моей точки зрения вполне обычном. Дальше следует перечисление его достоинств. И оказывается, и впрямь замечательный. Матушка Нина умеет оторваться от себя, понять и принять другого, увидеть ростки праведности буквально в каждом, и эти ростки праведности терпеливо, с надеждой на урожай растил отец Николай. Все благие начинания поддерживались. Это было согласно и с мнением владыки Антония, что строить надо на положительном основании, на том, что уже в тебе есть положительного, настоящего, Божиего.

Время шло, росли дети: дочка — будущий художник, маленький сын пошел, заговорил, построил из кубиков храм. А дальше? Как наполнить их жизнь в потоке быстро текущего, летящего времени их детства вечным содержанием, когда и сами-то в этом направлении сделали первые шаги? Издавна заведенный строй жизни нарушен, и теперь уже в который раз надо начинать все сначала, надо вспомнить, вникнуть в свои корни, в корни извечной русской святости, всегда прорастающие сквозь толщу народной жизни с ее бедами, лишениями, нищетой, отступлениями от веры и праведности. Но опыт потерян. Как его обрести?

Летом мы ездили с детьми в Успенский Пюхтицкий монастырь, в Эстонию. Жили там подолгу, иной раз по месяцу. Первые два-три дня бывало трудно привыкать, а потом нас наполняла совершенно особая атмосфера обители, и уже не трудны были длинные монастырские службы в светлом и гулком Успенском соборе, и весь строгий распорядок дня с посильными трудами по послушанию. Дети радовались купанию в святом источнике, походам с сестрами за грибами в сосновый лес, обступивший обитель со всех сторон. Отец Александр (будущий архимандрит Гермоген), игуменья матушка Варвара с сестрами, монахиня Силуана — все эти замечательные люди любили и радовали нас и наших детей и принимали нас, как родных. Но вот время проходило, и надо возвращаться домой. Небольшой автобус везет нас в Кохтла-Ярве, и мир прямо на станции со всеми его соблазнами, шумом, грохотом, буквально за стенами монастыря, обступает тебя, и дети наши сразу становятся другими: раздраженными, всем недовольными, и мы сами — не лучше. И как якорь спасения видится храм на окраине Москвы, в Ивановском. Он опять собирает нас. Отец Николай служит, говорит замечательные проповеди, матушка Нина на клиросе. Где-то впереди, зимой, брезжит возможный приезд владыки Антония, и жизнь идет по накатанному пути.

Мой муж Евгений и Илья, будущий отец Илья Шмаин, попеременно читают Апостол и поют в храме. Хором руководит будущий отец Анатолий Волгин. Его брат, будущий отец Владимир, а пока что Володя подготовил цикл лекций об отце Павле Флоренском. Будущий отец Владимир Шибаев с будущей художницей-иконописцем Галей Подопригора рисуют декорации к детским рождественским спектаклям. На правом клиросе совсем юный будущий регент хора храма преподобного Пимена Великого — Сережа Беликов. Всех их по воскресениям собирает у себя на квартире отец Николай, и они постигают науку церковной службы, церковного пения.

Время идет, и вот подошло оно к моменту, что и мне — не все получать, — надо что-то делать для церкви. Посещения больниц, просто болящих до того незнакомых людей, кажется мало. Дети… Вообще, в традициях нашей семьи — заниматься с детьми. Спектакли, которые ставила мама даже в военные суровые годы, помнили уже взрослые и даже пожилые люди. Не оставила она своим вниманием и внуков. Наши “Зимние вечера” и “Весенние всходы” собирали детей друзей и знакомых, участвовали в них и дети Ведерниковых. И вот вместе с этими “ве­сен­ними всходами” всходило и зрело мое дело — детские спектакли и праздники, рисование, детские экскурсии и паломничества на новой благословенной почве православного общения с детьми. К этому времени мы переехали из маленькой и тесной квартиры в большую и просторную, способную вместить много народу. И вдруг слышу от Нины (да не вдруг, а просто все сошлось):

— Ты знаешь, Катюша, мы с отцом Николаем подумали и решили, что нужно нам начинать всерьез заниматься с детьми.

Действительно, все сошлось. Нашему сыну Феде было 4 года, дочери Лене — 13 лет. И вот дети прихода отца Николая в возрасте от четырех до пятнадцати (и старше) стали собираться у нас в доме еженедельно на занятия.

Помню первое из них. Все происходило чинно и торжественно. Началось с молитвы Царю Небесный…, которую спели пока еще нестройным хором. Матушка Нина Аркадьевна, какая-то очень красивая в темно-синем платье, тщательно, гладко причесанная, тихим, ласковым голосом обращалась к детям, и они молча и внимательно слушали, даже те интеллигентские отпрыски, кто вообще слушать не привык.

— Так вот, деточки, мы начинаем с вами занятия. Я сначала расскажу вам о том святом, в день которого мы начинаем, а потом мы поговорим о великом празднике, который мы все ждем, — о Рождестве Христовом.

Вы ведь все знаете молитву Божией Матери — Богородице Дево, радуйся… Так вот, мы и поговорим о той радости, которую возвестил Ей ангел. Чему же и мы радуемся в преддверии великого праздника?

“…Радуемся?” — А у меня постепенно рождался план нашего будущего рождественского спектакля — о великой радости, которую нужно суметь почувствовать, о вере в Божие чудо и о нас, предстоящих Рождеству: подчас ленивых и страстных, равнодушных и суетных, обремененных заботами житейскими.

А занятия продолжались. Уже были выучены на два голоса тропарь и кондак Рождества. Начали петь прекрасные рождественские ирмосы: Христос раждается, — славите…

— Деточки, какие вы счастливые, что учите эти ирмосы в детстве. Вы запомните их на всю жизнь.

Всем раздавались тексты и ноты ирмосов. После занятий пили чай, и уж дети раскрепощались полностью, так что мы беспокоились за прочность нашего пола, а главное, потолка нижних соседей. Так изо дня в день, вернее, из недели в неделю рождался детский православный кружок и детский хор. Самые способные уже пели в храме в Ивановском, хорошо пели — прихожане умилялись до слез, слушая их.

Первый рождественский спектакль собрал около 70 детей. Из комнаты была вынесена вся мебель, младшие сидели перед “сценой” на полу. В конце комнаты, перед окном была поставлена ширма с приколотой к ней большой картиной Рождества, выполненной самими детьми. Картину до времени прикрывал фиолетовый занавес в звездах. Над ширмой декорация — город Вифлеем, укрепленный на занавесях окна. Картина Рождества подсвечивалась лампой сзади, так что создавался эффект витража и одновременно ночи. Нарисованные детьми и вырезанные из картона звери стояли перед пещерой Рождества, а ангелы в белых одеждах (Саша Петрова и Марьяна Рыжак) пели хвалу: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…

А мы все, — встречающие Рождество (и тогда жившие, и теперь), были представлены в виде масок, вернее, картинок — лиц, появляющихся и движущихся над занавесом ширмы и над пещерой Рождества: крестьянин, рабочий, художник, знатная дама… Всех этих персонажей ангелы звали прийти порадоваться великому чуду, но… им было недосуг, неинтересно, ненужно.

Вот художник. Благообразная бородатая внешность скрывает полное равнодушие к событию:

— Мне некогда. Понимаете, я работаю, творю.

Самым смешным в этой компании был ученый-книжник — некая востроносая птица в очках:

— В ученых книгах об этом событии ничего не сказано.

Дети весело, даже с азартом, работали за сценой. Ведь отрицательные персонажи в пьесах всегда удачней получаются.

Как известно, услышали зов ангелов и пошли поклониться Рождеству только бедные пастухи и иностранцы-звездочеты. Они с трудом пробирались сквозь зрительские ряды, открывали картину Рождества.

В конце, конечно, все славили великий праздник.

Кондак и тропарь уже пели все вместе, все, кто был в зале. Занавес закрывался, выходил один из детей и читал прекрасные стихи Пастернака:

…И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали все пришедшее после —

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Все будущее галерей и музеев…

Звонкий голос Юли Порошиной и тихая музыка за сценой. Отец Николай играл “Колокола” Рахманинова. Под музыку занавес закрывался, ставился экран и диапроектор показывал икону Рождества, а потом еще картины великих мастеров на ту же тему:

…Все будущее галерей и музеев…

Об этом спектакле я говорю так подробно, потому что был он первым, очень компактный и удобно исполняемый в стесненных домашних условиях. Мы ставили его много раз с разными вариациями, вывозили “на гастроли” в Пюхтицкий монастырь и даже в другие приходы. Он очень нравился матушке настоятельнице Варваре и сестрам. Монастырь привечал нас, одаривал гостинцами и даже деньгами на дорогу.

Дети росли. Им на смену приходили новые, мы поставили множество спектаклей к Рождеству и Пасхе, каждый раз новые. Их неизменно готовили с нами отец Николай и матушка Нина. Многие дети (Марьяна и Яша Рыжак, Юля Порошина, Катя Малеина) стали всерьез учиться музыке. А Юля и Катя в будущем стали хоровыми дирижерами.

Матушка Нина предлагала детям интересные и полезные дела: кормление птиц, прилетающих на наши городские дворы и балконы квартир, посещение больных и бедных, молитва за них. Ездили в Троице-Сергиеву Лавру поклониться мощам Преподобного Сергия. Писали иконы, лепили из глины кресты, конечно, под руководством взрослых. Но самым главным делом было церковное пение. По воскресеньям в храме дети становились на клирос и пели со взрослыми. Символ веры, Богородице Дево, радуйся, Отче наш — конечно, знали и пели все. И все это не осталось без плода.

Я помню пронзительно-трогательную историю. Много лет спустя, уже будучи взрослой, крестница отца Николая Таня попала в автомобильную катастрофу. В результате ушиба головы она временно потеряла память и ориентацию в пространстве. Все очень молились за нее, и отец Николай, конечно, тоже. Родители и родные не отходили от ее постели. Будучи на больничной койке, она думала, что плывет на корабле, только не знала — куда. Однажды ее навестила матушка Нина. И когда та входила в дверь, Таня приподнялась на кровати и вдруг запела: Богородице Дево, радуйся. Благодатная Марие, Господь с Тобою…, а потом начала молиться. Текст молитв, выученный на занятиях — это было первое, что всплыло в ее памяти.

— Ты узнаешь меня, Танечка?

— Узнаю.

Молитва… Ее вспомнила Таня на пути своего выздоровления, что помогло ей совершенно преодолеть последствия этого несчастного случая.

— Ты помнишь эту встречу, Таня?

— Конечно, помню. Когда вошла Нина Аркадьевна, мне почему-то стало хорошо, и я начала молиться.

И по сей день Таня и ее семья сохраняет тесную связь с четой Ведерниковых. Воистину, неисповедимы пути Господни, и мы не знаем, где и как наше слово отзовется… Недавно отец Николай крестил Танину дочку и ее отца.

Жажда передавать свой духовный и житейский опыт другим в матушке Нине неистребима, несмотря на болезни, ее одолевающие, и на другие препятствия. Вспоминается еще одна история, свидетелями и участниками которой мы были.

Лето, наверное 85-го или даже 84-го года в Тарусе. Ведерниковы живут неподалеку от нас на той же Воскресенской горе в доме нашего с братом детства, бывшем владении Валерии Ивановны Цветаевой, а тогда принадлежавшем ее племяннице Инне Цветаевой — нашей доброй приятельнице, которая и пустила “дачников”. Сама Инна лежит в больнице, неизлечимо больна, мама ее уже очень стара, и дом стоит пустой, без присмотра уже два года. И живут в нем мыши и крысы, питающиеся старыми запасами крупы “на черный день”. А еще в нем устроили притон местные мальчишки-хулиганы. Сад зарос крапивой, узкая дорожка от калитки к дому едва просматривается.

Сразу по приезде новых обитателей мышиная добыча была Ниной безжалостно раздарена хозяевам окрестного куриного поголовья. С мальчишками было сложнее, свои позиции сдавать они не хотели и с криками и свистом обступали дом по вечерам. И еще всячески выманивали из дома старшего внука Ведерниковых Андрюшу, прельщая его рыкающим в клубах черного дыма старым мотоциклом. Все это, конечно, осложняло и без того непростую дачную жизнь, но Нина с отцом Николаем вовсе не унывали, и их временное обиталище наполнялось все новыми гостями, приезжающими из Москвы, да и не только из Москвы. По вечерам на открытой террасе за большим, покрытым льняной скатертью столом собиралось все общество. Посредине ставилась керосиновая лампа, и читали Евангелие, затем пели молитвы. Хор составился на славу: кроме отца Николая и Нины, мой муж Евгений, Ира Порошина с красивым грудным голосом (она тем летом освоила церковное пение и стала петь в церкви, а потом и руководить хором), дочери Ведерниковых — Таня и Оля, ну, и конечно, дети: наши и наших знакомых.

Заступнице усердная,

Матерь Господа Вышнего…

— это под Казанскую. А утром в день праздника на раннем автобусе едем в Серпухов на праздник. В Тарусе тогда храма не было.

Пели вечерню и канон Божией Матери, а потом долго и тихо сидели, и августовские звезды осыпали зарницами одичалый запущенный сад, весь заросший алым шиповником вперемежку с крапивой. Старый филин ухал в соседнем овраге, предрекая скорый конец лета.

Заросли крапивы матушке Нине надоели. Она распорядилась их скосить и снести к соседям для свиного корма. А на стерне обнаружилась великая россыпь упавших яблок на радость всем обитателям и посетителям этого удивительного дома.

Пение по вечерам на террасе продолжалось не очень долго. То ли соседу (будущему демократу, не буду называть его фамилию) не понравилось, то ли еще кому, но в милицию поступило заявление, что в этом доме “…попы совращают молодежь и мешают отдыху граждан”. Уж не той ли беспризорной ватаге подростков, что забрасывали сад камнями и комьями глины?

Петь стали в доме, но всех желающих комната вместить не могла. И тогда матушка Нина… решила петь в лесу. И вот тарусские рощи и поляны начали оглашаться всеми восемью гласами. Давно, лет шестьдесят они этого не слыхали. Уж они-то, окрестные луга и рощи никак не возражали, они ждали возрождения церковной жизни и ждать им оставалось всего пять лет, когда открылся в Тарусе храм Воскресения Христова. Дождались этого и все мы — тарусяне. А на клирос вновь открытого тарусского храма в посильную ему помощь встали все те же Ира Порошина и Евгений, уже знающие восемь гласов.

Наступило Рождество 1990 года, и те же картинки-маски, что пролежали на шкафу лет десять, тоже дождались праздника и их подняли над вертепом Рождества в небольшой низкой столовой бывшей когда-то церковной школы, а тогда жилого дома, уже тарусские дети, а наши приезжие спели тропарь и кондак.

Началась новая эпоха в нашей жизни, связанная с восстановлением тарусского храма. Многое изменилось и в жизни Ведерниковых: отец Николай служил уже в другом храме, но все это не слишком отдалило нас друг от друга. Матушка Нина с головой ушла в создание воскресной школы при храме Иоанна Воина, я помогала ей по возможности. Опять же, в основном, постановкой спектаклей и сочинением пьес для рождественских и пасхальных праздников.

Пасха… Мы помним Пасхи в Ивановском храме, с вечера уже оцепленном милицией. Нас всех, принаряженных под старичков и старушек, — чтобы кордон милиции пропустил, а впереди всех, — закрывающий руками детей (их человек трид­цать) — отец Николай.

— Это мои дети, мои дети, пропустите. Пропустите!

Милиционеры с недоверием смотрят на такую большую семью. Сзади всех прикрывает матушка Нина:

— Это наши люди! Это люди отца Николая! Это наши дети!

— Молодежи нельзя, — заявляет страж порядка.

— Это наши люди! Наши люди! Они — хор. Кто же будет Пасху петь?..

В конце концов все проходят в уже битком набитый храм, и праздник начинается.

А после службы, когда уже все свершилось, Христос воскрес, мы идем по ночным весенним московским улицам домой, и уже забыта усталость бессонной ночи, и радости нашей никто не отнимет. И радость эту надо еще донести до тех, кого не было с нами. Хватит ли ее? По молитвам отца Николая и матушки Нины обычно хватало. Дальше шли детские спектакли и праздники, походы в больницу.

И совсем недавно самый, пожалуй, удачный свой пасхальный спектакль мы опять увидели на сцене, исполненный уже детьми воскресной школы храма святого мученика Иоанна Воина, где сейчас служит отец Николай, а матушка Нина до сих пор руководит школой. Его поставил профессиональный режиссер, украсил всевозможными актерскими находками, к нему написали музыку. Но мысль о том, что к празднику надо идти всю жизнь и только Духом Святым можно его познать, по-прежнему самая главная. И выше Божией любви к нам нет ничего на свете, — это всегдашняя тема проповедей отца Николая.

Так чем же мы на нее ответим, и как примет нас Господь в конце пути? И может быть, мы скажем: Господи, мы шли вместе, пытались не зарывать данных Тобой талантов в землю, не разлучай нас и в будущей жизни, и молитвами отца Николая прости нам наши согрешения.