Надо ли ради такой ситуации менять каноны
Сергей Худиев
Конечно, речь здесь идет о двух принципиально разных ситуациях. Второбрачие овдовевших христиан прямым текстом дозволяется в Писании, оно никоим образом не является чем-то безнравственным, в нем нет несправедливости и обиды кому-либо, поэтому разговор об этом нововведении предполагает совершенно отдельный контекст и совершенно отдельные доводы.
Гораздо более спорным является дозволение второбрачия, если жена покинула священника. Конечно, в идеале речь идет о ситуации, когда священник совершенно невинен — его можно упрекнуть разве что в беспечности, с которой он пригрел змею на груди. Например, девушка выскочила за семинариста, начитавшись антиклерикальных сочинений о несметных поповских сокровищах, а выяснив, что церковные мыши — не самый богатый слой населения, побежала искать сокровищ где-то еще. Бывает.
Но надо ли ради такой ситуации менять каноны? Едва ли. Существует понятие икономии — когда в конкретной нестандартной ситуации допускается снисхождение к конкретной человеческой нужде.
Разницу между икономией и переменой канонов можно проиллюстрировать на следующем примере. Допустим, ваш сотрудник проворовался. Вы можете поступить по закону и отправить его в тюрьму. Но вы можете внимательно исследовать ситуацию и решить, что это в целом честный человек, который впал в отчаяние из-за того, что его ребенок тяжело болен и нужно бессовестно дорогое лекарство. Вы можете войти в его положение и найти какой-то выход. Это икономия. Однако если вы обнаруживаете, что сам запрет на воровство отменен из-за того, что он огорчает много хороших людей, поломал много судеб и вообще неуместен в наше просвещенное время — это пересмотр канонов.
Можно ли, по тщательном рассмотрении, делать исключения, если мужчина доказанно не виноват, а женщина такая змейская змея — вопрос открытый, и я склонен думать, что можно.
Но вот пересматривать канон — значит порождать тяжелую несправедливость уже по отношению к женщинам.
Потому что «жена покинула» может означать довольно разные ситуации — от случая с, действительно, пригретой змеей до бедной многодетной женщины, которую недостойный супруг вынудил бежать — и такие случаи совершенно реальны. То есть формально-то именно она бежала и оставила — но фактически она является жертвой.
Любое позволение будет воспринято гораздо шире
Норма, которая открывает саму возможность второбрачия после побега жены, является соблазном такой побег организовать. А батюшка сталкивается с гораздо большими соблазнами, чем матушка. Матушка не окружена привлекательными юношами, которые восхищаются ей, выражают ей глубокую привязанность и постоянно ищут с ней общения. Это батюшка окружен прихожанками, которые могут легко пересекать не вполне четкую грань между сестринскими, дочерними и уже несколько романтическими чувствами. Он неизбежно работает с людьми, часть из которых составляют привлекательные женщины, и постоянно сталкивается с соблазном подумать, что какая-то из них могла бы быть ему гораздо лучшей женой, чем та усталая, располневшая и временами недовольная женщина, которая ждет его дома.
И в этой ситуации уверять его, что вообще-то вполне можно взять новую жену, если старая по каким-либо причинам сбежит, значит создавать соблазн и возлагать дополнительное бремя на человеческую немощь.
Женщина в любом случае более уязвима при разводе, а жена священника — уязвима особенно.
Она часто многодетная, не имеет мирской профессии и, в отличие от батюшки, широкого круга знакомых противоположного пола. При любой формулировке правил ее интересы, как более уязвимой стороны, должны учитываться в первую очередь — а обсуждаемый подход бьет именно по ней.
Фото: Misha Maslennikov / Flickr
Тем более, как это уже бросается в глаза, люди интерпретируют решение Синода как дозволение просто оставлять своих жен. Как пишет один из комментаторов, «ну как же можно заставлять жить с нелюбимым человеком! Это же пытка! Это отвратительно, когда человек не может продолжать свое служение, если полюбит другую!»
Любое позволение, увы, будет воспринято гораздо шире, чем это первоначально предполагалось — такова уж испорченность человеческой природы.
Мы сдаем не просто какие-то правила — мы сдаем само Евангелие
Другая проблема — это подрыв свидетельства Церкви миру. Смысл существования Церкви — и священства особенно — в возвещении свидетельства об Иисусе Христе, распятом, Воскресшем и паки грядущем. Церковь провозглашает, что глубочайшей реальностью в мироздании является жертвенная любовь — Христос, который умирает на Кресте, чтобы искупить Свою невесту — Церковь.
Любовь — к Богу, к женщине, к народу Божьему, к людям вообще — неизбежно предполагает определенный аскетизм. Любовь запрещает себе некоторые вещи — потому что они повредят тем, кого любишь. Любовь неизбежно означает жертву ради другого. И счастливый брак стоит на жертве — на том, что люди с любовью служат друг другу. Мужчина вступает в брак, чтобы служить жене, как Христос служит Церкви. Именно этот путь преданности и послушания ведет к вечному спасению. Путь служения самому себе ведет к временному и вечному несчастью.
При этом христиане живут в окружении мира, который является принципиально антиаскетичным и слышать не хочет о жертве. Мире, в котором нормой является лозунг ледяного, как озеро Коцит, эгоизма — «любовь прошла». Этот лозунг подразумевает, что мои чувства и переживания важнее других людей — и если бедная женщина больше не волнует кровь, я просто отправляюсь на поиски той, которая взволнует, потому что «нельзя же жить с нелюбимой».
Здесь мне хочется процитировать Стивена Кови (он не проповедник и вообще не христианин; так что это не высокая святость, это просто немного здравого смысла и порядочности):
«— Стивен, мне нравится то, что вы говорите. Но ситуация ситуации рознь. Вот, например, моя семейная жизнь. Я очень обеспокоен. Мы с моей женой уже не испытываем друг к другу прежних чувств. Наверное, я ее просто больше не люблю, да и она меня тоже. Что я могу с этим поделать?
— Что, совсем никаких чувств не осталось? — спросил я.
— Вот именно! — подхватил он. — А у нас трое детей, нас волнует их судьба. Что вы мне посоветуете?
— Любить ее! — ответил я.
— Я же говорю, никаких чувств уже не осталось!
— Любите ее!
— Нет, вы не поняли! Никакой любви уже больше нет!
— Тогда любите ее! Если чувство ушло, то у вас есть хорошая причина, чтобы любить ее!
— Но как же любить, если не любишь?
— Послушайте, мой друг, “любить” — это глагол, который означает действие. Любовь-чувство есть плод любви-действия. Так любите же ее! Служите ей. Жертвуйте собой. Слушайте ее. Сопереживайте ей. Цените ее. Поддерживайте. Ну как, вы готовы любить ее?»
Увы, но в мире чаще считается, что «любовь» — это эмоция, которую сам человек не контролирует, и если она ушла — и человек «полюбил другую», то тут уж ничего не поделаешь, да и делать не надо, а женщина, которую «разлюбили»… Ну, ей не повезло.
В этом мире любой разговор об аскетизме и жертве принимается в штыки — ну нельзя же требовать от бедного меня, чтобы я ради верности Богу, или жене, или Церкви отказался от сладкого куска! Для того же и живем, чтобы срывать цветы наслаждения!
Еще К.С.Льюис обращал внимание на то, что очевидные этические суждения для мира перестают работать, когда речь заходит о сексе. То есть если человек нарушает торжественные обещания, обманывает доверившихся, причиняет тяжкие страдания из-за своей потребности в деньгах — то он мерзавец, если из-за своей потребности в сексе — то ну что же делать, бывает, сердцу не прикажешь.
И дозволение, на уровне правила, второбрачия при живой первой жене — это уступка миру сему, уступка, за которой неизбежно последуют другие. Либерализация сексуальной этики, которая совершается под песни о «понимании» и даже «любви», означает смещение именно в сторону ледяного эгоизма.
Уступая мирскому давлению в вопросах брачной этики, мы сдаем не просто какие-то правила — мы сдаем само Евангелие. Не бывает брака без жертвы и служения. Как не бывает и христианства.
Фото: Misha Maslennikov / Flickr
Нельзя возводить наши падения в каноническую норму
Любой христианин — это свидетель Благой Вести, которая радикально меняет жизнь людей. Но священник — особенно. Христианский брак есть образ отношений Христа и Церкви, Бога и творения, образ Царства Божия. Считать, что для священника не обязательно являть этот образ — значит подрывать сам смысл его служения. Священник — это образ верным, а не человек, оказывающий обрядовые услуги.
Иногда люди выдвигают поистине странный довод, что разводы бывают везде, в священнической среде тоже, поэтому давайте это примем и легализуем.
Но зачем вообще нужна Церковь, которая даже и не пытается отличаться от мира?
Быть христианином — значит находиться в завете со Христом, завете, который предполагает обязательство соблюдать заповеди Христовы.
При этом христианин может жалким образом проваливаться — но чего он точно не может, так это признать свой грех нормой, чем-то приемлемым. Нормализация греха выводит его за пределы завета. Нельзя быть христианином и отвергать заповеди Божии.
Как и на уровне Церкви в целом — мы должны провозглашать заповеди Божии и прилагать усилия к тому, чтобы им следовать. К чему ведет процесс либерализации, пересмотра высоких требований Евангелия, чтобы приспособиться к миру, мы уже видим на примере ряда протестантских общин.
Евангелие предлагает нам прощение, но не позволение — падая, мы должны оплакивать наши падения, искать Божьего прощения и благодати, чтобы привести нашу жизнь в порядок. Чего нам нельзя делать — так это возводить наши падения в каноническую норму.