Известия. Фрагменты интервью.
Тихонов — «последний герой» советской эпохи, создавший красивый — в прямом и переносном смысле — миф о сильном, но не ожесточившемся человеке, ставший олицетворением мужского обаяния, куда более редкого во все времена, нежели сиюминутно модные «секс-символы». Благодаря ему в отечественном кино была «узаконена» негромкая, непафосная интеллигентность, чуждая Системе в целом. «Талант — это чувство вкуса» — это о Тихонове и его героях.
Я еду на Николину Гору, где Вячеслав Васильевич ныне проводит большую часть времени. Небольшой кирпичный дом спрятался за мощным «новорусским» особняком. Красиво заснеженный участок безмолвствует, и, идя по аккуратной тропинке к крыльцу, я еще не знаю, состоится обещанная встреча или же погодные капризы скажутся на самочувствии моего героя. Недавний инфаркт все-таки дает о себе знать… К счастью, все в порядке, и, устроившись в уютных креслах у камина, мы начинаем разговор.
Мгновения, мгновения, мгновения
— Как все замело, надо хоть участок расчистить, а то одни сугробы…
— Помнится, Вячеслав Васильевич, у господина Бользена, то бишь Штирлица, это получалось весьма элегантно и со сноровкой.
— Точно, но Бользен был лет на тридцать моложе, и тогда, как вы помните, была весна.
— Как вы думаете, почему вот уже тридцать лет «Семнадцать мгновений весны» — один из самых популярных фильмов в России, как теперь принято говорить, «знаковый» и «культовый»?
— Это лучше не у меня спрашивать. Но попробую: потому что в нем есть баланс между вымыслом и фактом, между жесткостью и жестокостью, есть лирика, но нет сантиментов, нет и упрощений. В нем нет шаблонной бесспорности правильных и неправильных поступков. Есть образы и историческая правда, «перебора» художественных допущений нет.
— За исключением одного художественного допущения — в разведку бы вас не взяли.
— Это почему?!
— Потому что у вас, Вячеслав Васильевич, в буквальном смысле очевидная профнепригодность: у разведчика не может быть с первого раза и навсегда запоминающейся внешности.
— Ну уж… Не знаю, как насчет разведки, а вот во ВГИК меня действительно не взяли.
— То есть как?!
— После второго тура я слетел. Я до сих пор остро помню это. Вышла девушка и стала быстро, скучным, безликим голосом зачитывать фамилии: «принят» и «не принят». Тихонов — не принят. Легко так, Тихонов не принят. И все поплыло, рассыпалось, я только тогда понял, как на самом деле хотел сюда, как надеялся, как все остальное было второстепенным. В итоге меня все-таки взяли на испытательный семестр, на полгода. Просто не хватало мальчиков на актерском факультете — 1946 год… Нужно было самим сделать этюд. Мы с Сережей Гурзо начали делать «Обломова» — он был Захаром, я Ильей Ильичом. И по итогам этого семестра меня зачислили. С нашим курсом занимались Ольга Пыжова и Борис Бибиков — потрясающие педагоги, мхатовцы. Я считаю первой своей картиной «Дело было в Пенькове». Его снимал удивительный режиссер, фронтовик Станислав Ростоцкий. Мы вместе учились во ВГИКе, но он был старше — война помешала ему пойти учиться сразу после школы. Каким-то образом я в эту картину попал. Если бы не было «Пенькова», не было бы и Штирлица — я бы, наверное, просто ушел из кино: меня режиссеры «не видели».
— После «Пенькова» было «Чрезвычайное происшествие». Вы встречались с прототипом вашего Виктора Райского из «ЧП»?
— Да, и мы долго дружили. Он настоящий одессит, моторист, после возвращения с Тайваня продолжал ходить в «загранку». Внешне мы не похожи. А в характерах что-то есть общее — кураж, может быть, и ирония…
— А вот этот жест — скрещенные указательный и средний пальцы, который был паролем для героев фильма и которому потом подражали все мальчишки — ваш или его?
— Мой. Нужно было что-то такое придумать — как показать, что я играю двойную роль своим товарищам? Вот и придумал. Я же говорил о кураже…
— Еще о ваших «изобретениях». Одна из самых пронзительных сцен в «Семнадцати мгновениях» — встреча с женой. Ее ведь изначально не было в сценарии, ее предложили и придумали вы. Как это получилось, я имею в виду саму идею, зачем вам нужен был этот ход с «очеловечиванием» Штирлица?
— Вот именно — с «очеловечиванием». Когда я читал сценарий, мне не хватало человеческого — того, что может личностно заинтересовать людей в Штирлице. Много профессионального, много психологического, много чисто разведческого, а вот такого… теплого, что ли, и при этом обязательно без всяких сантиментов — мало. К счастью, я познакомился с одним разведчиком, и он рассказал историю, которая с ним была на самом деле. Разумеется, все было в другое время и в другой стране, да и не так, как у нас в фильме… Но какие-то ассоциации у меня возникли, был какой-то импульс, «информация к размышлению», и я стал думать.
Сам сюжет встречи, когда все сбалансировано, когда самообладание запредельно, меня увлек. Я понимал, то это должно быть безмолвное свидание, там должны говорить только глаза. Иначе эпизод просто не нужен. Главное — глаза, только они больше, чем слова. Это нужно было представить: та женщина, которую любил, та, которая ждет, о которой ты только помнишь, она уже только образ… Я рассказал Лиозновой, и она решила попробовать эту сцену снять, не говоря пока ничего Юлиану Семенову. А потом, когда ее уже вставили в контекст фильма, Юлиан посмотрел и сказал: «Я теперь, когда буду переиздавать книгу, я туда впишу встречу с женой». То есть получился «обратный» процесс — не из литературы на экран, а наоборот.
— В вашей жизни была женщина, на которую вы смотрели так же?
— Думаете, я отвечу? Мужчина не должен говорить о двух вещах — о любви и о болезнях.
— Хорошо, о внутреннем больше не спрашиваю — вернусь к «наружности»: вам вообще ваша внешность мешала или помогала?
— Мешала, особенно вначале. В какой-то момент я решил уходить из профессии. Мне все давали какие-то плоские роли. Собственно, даже не роли были, а просто много крупных планов. Это угнетало и раздражало. Видите ли, в то время, когда я начинал, были востребованы рабочие характеры и пролетарская внешность. А я как-то под эту категорию не подходил.
— Да уж действительно. С вашими внешними данными ничего не смогли сделать даже в «Оптимистической трагедии», где вы — революционный матрос. Князь Андрей вам больше к лицу.
— Кстати, приглашение на ту роль я как раз получил, когда снимался в «Оптимистической трагедии». Бондарчук поначалу не видел во мне князя Андрея. Князь Андрей и у Толстого появился позже, когда роман был вчерне уже создан. Княжна Марья и ее отец существовали в замысле изначально, а князь Андрей — нет. Я, когда начал сниматься, много читал об истории создания «Войны и мира». Может, подсознательно слишком «пропитался» этой вторичностью. А вообще я сыграл еще одного князя, причем на этот раз — героя отрицательного: Нащокина в «Двух жизнях». Коля Рыбников играл положительную роль простого рабочего паренька, который потом становится большим человеком. Помните, я говорил о типажах — вот у Рыбникова было «правильное» лицо, и потому ему давали однотипные «правильные» роли. Я Нащокина играл с удовольствием — роль была очень интересная.
Кому — бесславье, а кому – бессмертие
— У вас в молодости были свои кумиры?
— А как же иначе?! Я был восхищен Андреевым, Бернесом, Алейниковым. Заменимых нет — не нами придумано. Сейчас есть замечательные актеры, они прекрасно играют, но после многих нынешних картин опускаются руки, они жесткие, даже не потому, что там много стреляют, а потому, что в них заложена разрушительная сила. «Бригада» и «Бандитский Петербург» еще не худшее… Я становлюсь брюзгой?
— На этот вопрос Штирлица Эрвин отвечает: «Тебе идет». Я присоединяюсь к Эрвину. А еще процитирую Александра Сокурова — он считает, что российское кино утратило гуманитарную, гуманистическую функцию.
— Абсолютно согласен с Александром Николаевичем. Оно разрушает личность агрессией. «Семнадцать мгновений весны» ведь посвящены самой жестокой теме — войне. Но в них нет озлобления. Татьяна Лиознова собрала великолепную команду… И сделала с Юлианом Семеновым умный, тонкий, живой сценарий. О том, как сопротивляется личность тому страшному, что есть война. Мы снимали фильм не только о героизме — о человечности.
— А как вообще получилось, что вместо того, чтобы поступить в автомеханический институт, вы пошли во ВГИК?
— Вы и это про меня знаете?! Такое ощущение, что я у вас под колпаком. Это была почти случайность.
— Вы на грани провала. Как говорил Мюллер Леонида Броневого, «я поверю только доказательной случайности».
— Ну что ж, по порядку. Мне нравилось ковыряться в машинках, дед был машинистом, паровозы водил, отец техникой занимался на ткацкой фабрике. Мне хотелось что-то машинное, тем более что в школе мне очень нравились математика и физика. А что такое кино, я и не задумывался, вернее, задумывался, но с родителями это не обсуждал. Да и что было обсуждать? Кино — это какой-то заоблачный мир. Я даже толком не представлял, как становятся актерами, где этому учат. Я приехал в Москву поступать в автомеханический и часами бродил около «Мосфильма» — тянуло туда любопытство, а может быть, это была интуиция. Меня, естественно, не пускали дальше проходной. «Ты чего здесь слоняешься?» — спросил кто-то из выходящих. Мне рассказали про ВГИК, и я пошел поступать.
— А как отнеслись к поступлению дома? Ждали-то в Павловском Посаде автомеханика, а получили артиста.
— Как к неизбежности и одновременно радостно. Это было только начало, путь неожиданный, может быть, даже не совсем понятный. Родители стали наблюдать… И, конечно, нервничали: что из всего этого получится? Как-то получалось, что я ушел совсем в другую жизнь.
— К вопросу о другой жизни — вы росли домашним ребенком?
— И да, и нет. Дома любил бывать, но и с мальчишками побузить тоже. Еще как! Я вырос в рабочей среде, среди простых людей, ценивших свой мир и уважавших себя в нем. Читать начал всерьез, вернее, приучил себя уже в институте: мне казалось необходимым расти, себя лепить, раз уж так повезло, раз судьба привела меня во ВГИК. Ходил в Ленинскую библиотеку. Читал, читал, читал — запоем, особенно классику. Ведь актера делает литература, драматургия. Нет ее, нет и нас.
— Своей дочке, Анне, вы советовали, куда поступать или не «давили авторитетом»?
— Она сама решила поступать во ВГИК — увлекалась музыкой, хореографией. И еще французским — это, видимо, перешло к ней по наследству: мама Ани — преподаватель французского языка. А я поначалу хотел, чтобы она пошла в журналистику: профессия интересная, живая, кстати, с элементами актерства. Впрочем, что я вам-то о журналистике рассказываю! (Смеется.) И из нее получилась актриса. Но, честно говоря, для меня гораздо важнее, что она — славный человек. Нам хорошо вместе.
— Ваша первая роль в кино была военная — Володя Осьмухин из «Молодой гвардии».
— Это был дипломный фильм актерско-режиссерского курса Сергея Герасимова — Сергей Бондарчук, Инна Макарова, Клара Лучко. Имена-то какие! Герасимов сделал такой эксперимент: в Краснодоне каждый выпускник брал эпизод, связанный со своим героем, и репетировал. Мы жили там, где жили наши прототипы, ходили к шурфу, где они погибли… А потом так и пошло: война для меня стала доминировать. Даже в мирных фильмах есть война, ее отзвуки — например, в «Доживем до понедельника» и в «Белом Биме» — война.
— Вы свои фильмы смотрите?
— Если попадет под настроение. «Семнадцать мгновений» иногда смотрю — их теперь снова часто показывают по разным каналам, «Доживем до понедельника», «На семи ветрах»… Я смотрю хорошее кино, а мое или не мое — не важно.
Как пули у виска
— А вообще что любите смотреть по телевизору?
— «Культурную революцию» Швыдкого. Симпатично и умно.
— А это хорошо, когда министр культуры ведет телепередачу, становится шоуменом?
— А почему нет? Что в этом плохого, ведь он очень профессиональный человек. Он интересно берется за разные темы… У Михаила Ефимовича отлично получается, хотя, конечно, не все выпуски равноценные — это неизбежно, когда программа регулярная. Так что, когда министр культуры предстает и в неминистерском амплуа, мне кажется, это только ему в плюс. Гораздо хуже обратная ситуация: телеведущий или артист идет в политику, путая трибуну с эстрадой.
— Вы к этой категории не относитесь, во всяком случае, в связях с политическими партиями — после КПСС — замечены не были. Вас ведь наверняка многие хотели бы видеть в своих рядах — не было желания пробиться в вожди?
— Никогда. Что до партийных, думских предложений, то, конечно, они были. И есть, причем с разных флангов. Какой от меня там толк — у меня же другая профессия… Когда я осенью лежал в больнице с инфарктом, естественно, никого, кроме близких, ко мне не пускали. Но Жириновский прорвался. Представляете?! Уговаривал, расписывал, как хорошо быть депутатом Думы от его партии, дескать, очередные выборы не за горами. Но у меня же все-таки был инфаркт, а не сотрясение мозга…
— Но многие ваши коллеги охотно идут в политику. Как вы думаете — почему?
— Это нужно спросить у них — думаю, мотивы самые разные. Не хочу подозревать их в неискренности или, напротив, в наивности. Что касается меня, то политика — большая ответственность, незнакомая сфера и совсем другие, часто меняющиеся правила игры. Зачем же я буду себя дискредитировать? Некоторые другие пришли в политику… И что? Не хочу размениваться: приходить туда, занимать место, а как потом людям в глаза смотреть? Меня же все-таки еще помнят.
— Если бы не ваш взгляд сейчас, я решила бы, что это профессиональное кокетство: вас не помнят, вас — знают.
— Да? Я, кстати, не имел в виду ничего меланхолического, сказав «помнят». Это даже приятно: знание — день сегодняшний, а память — из будущего, так что применительно к нашей профессии она еще ценнее.
— Александр Володин как-то сказал: «Жизнь — это такое воспоминание».
— Конечно, он прав. Но вы это ощущение поймете, вернее, прочувствуете еще очень не скоро — оно не из молодости… Когда человек уходит из активной жизни, страшно, если ему нечего вспомнить. Это еще страшнее, чем когда вспоминать не с кем…
— Вам — есть?
— К счастью, да. Хотя, все меньше. Таня Лиознова в больнице сейчас, очень плохо себя чувствует, не ходит… Грустно. Мы с ней относительно часто перезваниваемся, вспоминаем наших актеров, с которыми вместе работали. Некоторых, к сожалению, нет уже. Женя Евстигнеев, Ростислав Плятт, Юра Визбор… Было удобно, комфортно, мы работали трудно и с удовольствием. Хоть и 50 лет после института, все равно учишься, все равно наблюдаешь, что-то пересматриваешь. Вообще, если это качество исчезает, все — надо уходить. Меня в этом смысле Бог миловал: мне всегда было интересно с партнерами по съемочной площадке. А потом, опять же, оставались воспоминания, которые приятно «проживать», сидя вот тут, у камина.
— «Проживая» воспоминания, вы следите за тем, что происходит в Москве, в мире?
— Естественно, но в основном теперь мои информаторы — телевизор, газеты, радио. Часто что-то в сообщениях не совпадает, разные акценты, нюансы… Интересно анализировать, сопоставлять и додумывать — тоже, знаете ли, развлечение. Тем более что других особенно и нет: живу за городом, вдали от событий, без суеты.
— Бользен, он же Штирлиц, говорит: «Из всех людей, живущих на земле, я больше всего люблю стариков и детей». Это к вам относится?
— Да, это мои ощущения. Вы знаете, если бы не подходило по внутренней интонации, я попросил бы Таню Лиознову переделать фразу. Так бывало — что-то переделывали, какие-то реплики просто дописывали… Дети и старики чем-то похожи: от тех и других не знаешь, чего ожидать. И еще… (Долгая пауза.) Те и другие беззащитны…
Блиц-интервью
— Какое качество вы больше всего цените в людях?
— Порядочность.
— А какое не любите?
— Ее антипод.
Справка
Тихонов Вячеслав Васильевич родился 8 февраля 1928 года в Павловском Посаде Московской области. Народный артист СССР (1974), Герой Социалистического Труда. В 1950-м окончил актерский факультет ВГИКа. Дебютировал в фильме «Молодая гвардия» (1948, по А.А. Фадееву, роль Володи Осьмухина). Снялся более чем в 50 художественных фильмах. Получил известность в острохарактерных ролях Матвея Морозова («Дело было в Пенькове», 1958) и Виктора Райского («Чрезвычайное происшествие», 1959).
Создал ряд лирических и героических образов; наиболее значительные: Алексей («Оптимистическая трагедия», 1963), князь Андрей («Война и мир», 1966-1967), Мельников («Доживём до понедельника», 1968). Крупнейшей работой Тихонова стал образ советского разведчика полковника Исаева (Штирлица) в многосерийном телефильме «Семнадцать мгновений весны» (1972). Лауреат Ленинской и Государственных премий и премии «Ника» в номинации «За честь и достоинство». Дочь Анна — актриса.