“Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголя как к светлому Воскресению

“Сказочник и потешник вдруг сбежал из дома и постригся в монахи”, — так характеризовал П. А. Вяземский ¹ отношение современников к Гоголю после выхода “Выбранных мест из переписки с друзьями”. В дальнейшем об этой книге писали многие критики, литературоведы, философы. Большинство современников, равно как и потомков, подвергло ее уничтожающей критике — чего стоит одно знаменитое письмо Белинского, ставшее манифестом революционной расправы с “мракобесами”. Но почти все они рассматривали эту книгу как публицистическое или дидактическое произведение, не беря во внимание ее литературных достоинств. Между тем понимание формальной структуры “Выбранных мест”, раскрытие их поэтики в связи с предшествующим творчеством писателя, выявление традиций, на которые опирался Гоголь,— все это представляется едва ли не самым важным для уяснения концепции книги.

В. В. Виноградов говорит об однобокой оценке творчества Гоголя, когда “гоголевское” сводится к сложным экспрессивным формам комической издевки и иронии, к “неистощимой поэзии комического слога” ². Дейсвительно, при таком подходе остается считать “Выбранные места…” как совершенно не укладывающиеся в общую картину явлением второстепенным. Неудивительно, что мы до сих пор не имеем мало-мальски цельного описания поэтики гоголевского произведения, которое сам автор считал своей “единственной дельной книгой”.

Хаос или синтез?

Известно, какое большое значение придавал Гоголь композиции “Выбранных мест”: “В этой книге всё было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности…”. Между тем установилось мнение о хаотичности, непродуманности структуры книги. Вот что пишет, например, профессор И. М. Андреев: “Главный формальный недостаток «Переписки» (то есть «Выбранных мест» — В. Т.) — это ее недоработанность, нецельность, смешение в одно механическое целое разнородных и разновременно написанных писем, и помещение глубоко продуманных писем рядом с незрелыми. «Переписка» — это черновик собранных в одну кучу ясных и неясных самому автору тем, законченных трактатов и обрывков неправильных мыслей, важных жизненных проблем и мелких ничтожных мимолетных впечатлений” ³. Примерно то же самое говорит тонкий критик Андрей Синявский: “Впечатление кощунства <…> проистекало большей частию в результате смешения жанров, законных в разрозненном виде и стыкнувшихся тут в нечто противоестственное: Библии и поваренной книги, молитвы и газеты, земных и небесных забот” ⁴.

В этих высказываниях, несомненно, есть доля правды, но в целом с ними нельзя согласиться. Было бы странным и глубоко ошибочным полагать, что такой великий мастер слова как Гоголь вдруг отказался от своего таланта и начал писать кое-как, без всякой обработки и без размышлений. Ю. Барабаш подчеркивает, что “Переписка” — это “определенным образом организованное идейно-эстетическое единство, целостное произведение” ⁵. И далее, подробно проанализировав работу Гоголя над книгой, критик делает вывод, что “подход автора «Выбранных мест…» не назовешь иначе, как подходом системным” ⁶.

Все творчество Гоголя убеждает нас в том, что в его произведениях за видимым внешним содержанием всегда скрывается внутреннее, глубинное. Об этом пишет, например, протоиерей Василий Зеньковский: “…все исследования застревают во внешней стороне творчества Гоголя, как бы и не замечая, что за внешней оболочкой есть иные «слои» <…> У Гоголя за внешним сюжетом постоянно проступают иные темы, в которых скрыта художественная острота и сила данного произведения” ⁷. И “Нос”, и “Шинель”, и “Ревизор”, и, конечно, “Мертвые души” — отнюдь не просто юмористические или сатирические зарисовки, но произведения глубокой символической силы, открывающейся вдумчивому читателю.

По мысли С. С. Аверинцева, “смысл символа не существует в качестве некой рациональной формулы, которую можно «вложить» в образ и затем извлечь из образа” ⁸. Говоря языком Вяч. Иванова, символ подобен солнечному лучу, пронизывающему разные слои. В зависимости от того, какой слой мы изучаем, для нас по-разному открывается содержание образа. Так, например, П. Г. Паламарчук видел ключ к “Ревизору” в идее города, восходящей к блаженному Августину и переосмысленной Гоголем. Нечто подобное мы находим и в “Выбранных местах”.

Где же ключ?

Известный исследователь гоголевского творчества В. В. Воропаев высказал идею, что композиция “Выбранных мест” соответствует структуре Великого Поста. При внимательном изучении книги оказывается, что это сходство вовсе не поверхностное или случайное, а глубокое и принципиально важное для понимания замысла писателя.

В “Предисловии” Гоголь рассказывает о своем намерении “отпра­виться к наступающему Великому Посту во Святую Землю” и испрашивает у всех прощения, подобно тому как в последнее воскресенье перед этим постом все христиане просят прощения друг у друга. В Прощеное воскресенье в церкви читается отрывок из Евангелия, где говорится: Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный (Мф 6:14).В записной книжке Гоголя мы находим подробный рассказ о том, как прощают перед Великим Постом ⁹.

Таким образом, путешествие, которое Гоголь “хотел бы совершить как добрый христианин”, и есть великопостное странствование. Конечно, это не зачеркивает и прямой смысл “Предисловия”, то есть намерение Гоголя отправиться в Иерусалим. Действительно, Гоголь давно мечтал посетить Святую Землю, получил на эту поездку благословение от епископа Харьковского Иннокентия еще в начале 1842 года, много готовился к ней, рассказывал об этом друзьям. Однако свое паломничество он совершил только в 1848 году.

В книге же “поездка в Иерусалим” имеет символический смысл. Дело в том, что долгое постное странствование (этот образ Гоголь мог часто встречать как в писаниях святых Отцов, так и в церковных песнопениях) служит образом скитания Израиля в пустыне, описанном в книге Исход. Этот сорокалетний (Великий Пост — сорокадневный) путь привел древних евреев к Иерусалиму. Теперь же, когда богоизбранным народом являются все, находящиеся внутри ограды церковной, они, подобно древним израильтянам, совершают во время Великого Поста свой путь в Горний Иерусалим, к Светлому Христовому Воскресению — Пасхе (главой “Светлое Воскресенье” заканчивается книга Гоголя).

П. Г. Паламарчук в книге “Ключ к Гоголю” говорит, что для писателя поездка в Иерусалим была “путешествием к первообразу Нового Града”. О нем говорится в Откровении святого Иоанна Богослова: И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего (Откр 21:2). От “города со всем вихрем сплетней — прообразования бездельности жизни всего человечества в массе”, по выражению Паламарчука, — ко Граду Божиему: вот путь Великого Поста. Паламарчук подробно разбирает эволюцию “города” у Гоголя и доказывает важность этого образа в его творчестве. Таким образом, “путешествие в Иерусалим” есть путь христианской души во время Великого Поста. Следует отметить, что в последнюю пятницу перед постом на богослужении читается отрывок из Книги пророка Захарии. Вот несколько выбранных мест из него, где говорится об Иерусалиме как о цели и о спасении:

Так говорит Господь Саваоф: вот, Я спасу народ Мой из страны востока и из страны захождения солнца; и приведу их, и будут они жить в Иерусалиме, и будут Моим народом, и Я буду их Богом, в истине и правде <…> И будут приходить многие племена и сильные народы, чтобы взыскать Господа Саваофа в Иерусалиме и помолиться лицу Господа (Зах 8:7–8,22).

В этом же отрывке звучит наставление: Вот дела, которые вы должны делать: говорите истину друг другу; по истине и миролюбно судите у ворот ваших (Зах 8:16). Несомненно, что слова говорите истину друг другу Гоголь воспринял как руководство к действию, как свой долг, как основу своей книги. Мочульский справедливо замечает, что “свой путь” для Гоголя — поучение и нравственное влияние. “Бог повелел, — утверждает Гоголь, — чтобы мы ежеминутно учили друг друга” ¹⁰.

Великий Пост — это время познания себя и своего места в мире, а цель — встреча со Христом в Его Воскресении. Именно об этом и рассказывают “Выбранные места”. Многие идеи книги Гоголя можно найти в его собственноручной выписке “О посте” из “Христианского чтения” ¹¹. Великий Пост, по мысли святых Отцов, есть образ нашей жизни. Так и гоголевская книга охватывает почти все области человеческой деятельности: недаром ее сравнивали с “Домостроем” ¹².

Итак, уже в первых строках своего сочинения Гоголь, говоря о “на­ступающем Великом Посте”, дает читателю ключ к пониманию второго, сокровенного уровня произведения. Это как бы сигнал, указание — “ищи здесь”. Гоголь говорит, что “сколь бы ни была моя книга незначительна и ничтожна, но я <…> прошу моих соотечественников прочитать ее несколько раз”, — настолько непросто докопаться до ее внутреннего смысла. “Предисловие” является как бы эпиграфом к “Выбранным местам”, призванным правильно ориентировать читателя.

Великий путь к Воскресению

“Выбранные места” последовательно и гармонично отражают каждый значительный момент великопостного пути. Эту скрытую и довольно сложную символическую связь не всегда легко увидеть, однако ее наличие несомненно. Остановимся лишь на одной, последней главе гоголевской книги. Она называется “Светлое Воскресенье” и написана, в отличие от большинства других, специально для “Выбранных мест…”.

Это венец книги — и венец великопостного пути. Глава сама по себе является законченным лирическим произведением, своего рода развернутым лирическим отступлением к третьему, ненаписанному тому “Мертвых душ”. (Известно, что этот том, по замыслу автора, должен был показать духовное воскресение главного героя. В соотнесении с “Божественной комедией” Данте ¹³ он был в поэме Гоголя “Раем”.) И в этой главе ясно ощущается влияние пасхальной службы, праздничного настроения: от возгласа Христос воскресе до желания “взглянуть в этот день на человека как на лучшую свою драгоценность, — так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы наилучшему своему другу…” ¹⁴. Сравним эти слова с пасхальными песнопениями: “Радостию друг друга обымем, рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением…”.

Гоголь продолжает: “и породнились мы с ним по нашему прекрасному небесному Отцу”. Вспомним обращение “соотечественники” в начале “Выбранных мест…” и соотнесем с тем, что звучит в эти дни в церкви: “Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсия”. Пост закончился, мы достигли цели и пришли в наше общее Отечество — Небесный Иерусалим. Как пишет Гоголь, “день этот мы — в своей истинной семье, у Него Самого в дому”, ведь, как поется на пасхальном богослужении, “сей день егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!”. “День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого”, — восклицает автор.

Впрочем, размышления Гоголя проникнуты не столько радостью, сколько горечью от того, что люди “выгнали на улицу Христа”, что не хотят обнять человека как брата. В этом видится продолжение той темы, которая звучала еще в “Шинели”, когда в словах Акакия Акакиевича “Зачем вы меня обижаете?” “звенели другие слова: «Я брат твой»” ¹⁵.

Рассуждая о “людях века”, Гоголь подспудно проводит параллель с фарисеями, которых обличал Христос. “Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет <…> Отделись от этого человечества один, страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, больше всех других требующий состраданья к себе, — он оттолкнет его и не обнимет”. Сравним с Евангельским рассказом:

Но Он, зная помышления их, сказал человеку, имеющему сухую руку: встань и выступи на средину. И он встал и выступил. Тогда сказал им Иисус: спрошу Я вас: что должно делать в субботу? добро, или зло? спасти душу, или погубить? Они молчали. И, посмотрев на всех их, сказал тому человеку: протяни руку твою. Он так и сделал; и стала рука его здорова, как другая (Лк 6:8–10).

Исцеления, из-за которых фарисеи больше всего негодовали на Христа, совершались Им в субботу, в день, посвященный Господу. В новозаветное время днем Господним стало воскресенье — когда должно добро творити, — и неслучайно Гоголь говорит о милосердии именно в главе “Светлое Воскресенье”. Его слова о том, что “выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы” также связаны с Евангельскими:

Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф 25:42–45).

Обличения Гоголя очень близки к тому, что говорил Спаситель книжникам и фарисеям. Писатель утверждает: “Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдился хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучшим других” (курсив мой — В. Т.). Сравним это со словами Христа:

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония (Мф 23:25–28).

Гордость чистотой и красотой своей — такой диагноз ставит Гоголь “человеку века”. Само это наименование соотносится с Евангельским мудрецы века сего. “Но все позабыто человеком девятнадцатого века, и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его; ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его, боясь, чтобы не поразилось обонянье его смрадным дыханьем уст несчастного, гордый благоуханьем чистоты своей. Такому ли человеку воспраздновать праздник небесной Любви?”. Нетрудно в этих гоголевских словах увидеть аллюзию на евангельский рассказ о богаче и Лазаре и различной их участи после воскресения.

Еще более страшной болезнью называет Гоголь “гордость ума”. “Всё вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его — и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него — святыня <…> Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой”.

Эти размышления Гоголя прямо соотносятся с его выпиской “О Воскресении” из “Христианского Чтения” (Т. 2, 1842), вошедшей впоследствии в рукописный сборник “Выбранные места из творений св. отцов и учителей Церкви” (! — В. Т.). Там говорится: “Будущее Воскресение тел наших, любезные братия, есть предмет веры, а не знания, есть тайна, приемлемая сердцем, а не умом постигаемая <…> И меньшим ли умом судить о большем? И тогда даже безумен человек, если, будучи не велик сам, судит о великом человеке, далеко превышающем его умом своим. Но, Боже наш! можно ли исчислить все чудеса Твоего всемогущества, которые на каждом шагу останавливают и изумляют внимательного? И как же после сего осмеливаемся мы с умом, который в уме Твоем исчезает, как малейшая капля в безднах моря, как осмелимся колебаться сомнением, когда Ты, всемощный Владыка твари, сему тленному возвещаешь нетление?” ¹⁶. Самое замечательное, что выделенные здесь курсивом слова отсутствуют в самом источнике — “Слове в день Воскресения Христова” неизвестного автора из “Христианского Чтения”. Как считают авторы примечаний к собранию сочинений писателя, “вероятно, они принадлежат самому Гоголю”.

Это доказывает, с одной стороны, что проблема гордости ума, затронутая в главе “Светлое Воскресенье” (около 1846 г.), волновала Гоголя еще в 1843–44 годах. С другой стороны, органичное включение собственных мыслей в контекст проповеди “Слово в день Воскресения Христова” предвосхищало особенности “Выбранных мест из переписки с друзьями”, ориентированных на святоотеческую традицию. Недаром же свой рукописный сборник Гоголь назвал “Выбранные места из творений св. отцов и учителей Церкви” ¹⁷.

По мнению Гоголя, злоба проникает в мир именно этой дорогой — “дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердце людей повсюду”. Эта метафора имеет своим истоком Откровение святого Иоанна Богослова, повествующее о конце мира.

И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека <…> На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну (Откр 9:3–5,9).

В Библии о нападении саранчи говорится еще несколько раз (Исх 10:4–6; Пс 104:34–35), но лишь в Апокалипсисе она становится образом сердечного мучения.

Продолжая размышлять о том, что же мешает “воспраздновать Светлое Воскресенье”, Гоголь говорит о “глупейших законах” своего времени. “Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя всё, что есть главнейшего и лучшего в человеке?  Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка”.

Этот пассаж заставляет вспомнить лирическое отступление из первого тома “Мертвых душ”, где говорится: “И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое”. Таким образом мы еще раз убеждаемся, что и на стилистическом, и на идейном уровне многие (и, пожалуй, лучшие) отрывки из “Выб­ранных мест” созвучны лирическим отступлениям из “Мертвых душ”.

Но Гоголь рисует смерть современного общества еще более мрачными красками: “И непонятной тоской уже загорелась земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Всё глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!”.

Но за смертью, по мысли писателя, непременно должно последовать воскресение. Обычаи “умирают в букве, но оживают в духе”, пишет Гоголь. “Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!”.

Необходимо заметить, что в символике “Выбранных мест” Иерусалимом является Россия — образ земли обетованной, Небесного Отечества. Именно на этой ноте заканчивает Гоголь свою книгу и главу “Светлое Воскресенье”: “…есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли дома свои и земные достатки, так рванется у нас всё сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек. Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других”.

Начало или конец?

Таким образом Гоголь в своей книге, говоря о жизни, о России, о русской поэзии, выстраивает рассказ по образу Великого Поста. Главы “Выбранных мест” соотносятся с основными этапами великопостного пути к Воскресению, который проходит Церковь. Тем самым Гоголь указывает, что лишь в Церкви возможна полнота жизни, полнота творчества, подлинное духовное возрождение: тогда и только тогда “у нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!”.

Теперь становится во многом понятным неприятие “Выбранных мест…” современниками писателя. Оно было вызвано непониманием и неприятием самой традиции, на которую опирался Гоголь, — церковной и святоотеческой. С другой стороны, Николай Васильевич, стараясь тщательно ей следовать, далеко не всегда безупречен, что было отмечено как светскими, так и духовными лицами (в частности, святителем Игнатием Брянчаниновым).

Наконец, сам образ проповедника и учителя жизни, позаимствованный из упомянутой традиции, совершенно не соответствовал реальному статусу Гоголя — писателя и светского человека. Гоголь, увлеченный риторическим пафосом своего произведения, не предусмотрел этого “эффекта обманутого ожидания” у читателей. Случилось то, о чем пишет А. А. Волков в книге “Основы русской риторики”, в которой он, кстати говоря, последовательно анализирует риторический аспект русской художественной литературы: “Образ ритора складывается постепенно <…> аудитория будет оценивать новые высказывания исходя из сложившегося в ее представлении образа ритора. Вся риторическая карьера определяется образом ритора, и если этот образ построен неправильно, может прерваться” ¹⁸. Видимо, нечто подобное и произошло с Гоголем.

К счастью, глава “Светлое Воскресенье”, написанная в едином вдохновенном порыве, свободна от учительского тона и чрезмерного морализаторства. По всей видимости, именно лучшие страницы гоголевской книги позволили другу Пушкина, известному литератору П. А. Плетневу назвать “Выбранные места из переписки с друзьями” “началом собственно русской литературы”. А может быть, это — продолжение литературы древнерусской?