“Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголя: Путь христианской души

В номере 2(20) “Альфы и Омеги” мы говорили о книге Гоголя “Вы­бранные места из переписки с друзьями”. По замечанию современного ученого, “в русской литературе трудно найти другое произведение, о котором было бы высказано столько резких суждений, пристрастных оценок и полемических заявлений, как о «Выбранных местах…», — книга вызвала небывалый общественный резонанс” ¹. В советское время она распространялась среди интеллигенции в ксерокопиях, где с ней и довелось впервые познакомиться автору этих строк. Особое звучание приобретает эта книга и сегодня, когда к ней обращается все больше и больше ученых и рядовых читателей.

Мы уже отмечали, что композиция “Выбранных мест…” соответствует структуре Великого поста. Эту скрытую и довольно сложную символическую связь не всегда легко увидеть, однако ее наличие несомненно. Часто главы книги соотносятся не с конкретными вехами Великого поста, а с особенностями богослужений и звучащих на них отрывков из Библии, с особенностями великопостного образа жизни христиан. Структура Великого поста вовсе не является каким-то эзотерическим знанием: она представлена в большинстве церковных календарей, в христианских книгах; ее можно понять, просто посещая богослужения. Легко узнать и отрывки из Апостола, Евангелия и Ветхого Завета, читаемые на богослужениях каждого дня.

Другое дело, что понимание богословской и поэтической глубины Великого поста требует больших усилий, а также известного таланта. Великий пост представляет собой поэму преображения человеческой души. Если мировая литература открывает нам главным образом сокровищницу отрицательного опыта человечества ², опыта ошибок и заблуждений, то церковное искусство позволяет приобщиться положительному опыту, опыту добродетелей и святости. Ясно, что именно это могло привлечь Гоголя, стремившегося к той же цели в задуманных томах “Мертвых душ”. Это еще раз подтверждает тезис о том, что “Вы­бранные места…” можно в известной мере считать лирическим аналогом второго и третьего томов знаменитой поэмы.

Другой особенностью великопостного сюжета является то, что все приглашаются к активному в нем участию; более того, основные события разворачиваются в душе каждого человека, а в случае его пассивности он остается вне происходящего — посторонним зрителем, плохо понимающим внутренний смысл событий. Вот почему гоголевская книга обращена к каждому человеку, к самому главному в его душе. Заметим, что в одной из первых глав книги мы находим характерную для Гоголя игру со словом “ключ” (после пассажа о “сорокадневном предуготовительном посте”), раскрывающую смысл произведения: “Найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех” (6; 36) ³.

Пролог

Великий пост предваряется своего рода прологом, который продолжается несколько недель. Душа как главная участница драмы должна прийти в определенное состояние, подобно актеру, входящему в роль; отличие состоит в необходимости полного и всецелого (а не временного и условного, как у актера) усвоения этого нового состояния.

Подобный же пролог мы находим и у Гоголя. Первая глава “Вы­бранных мест…” — “Завещание” — соответствует предпоследней субботе перед Великим постом. Эта суббота — заупокойная, когда вспоминаются все “от века скончавшиеся” православные христиане. Апостольское чтение, предназначенное для богослужения этого дня, говорит нам о воскресении всех усопших во время второго пришествия Спасителя, причем мертвые воскреснут прежде живых. Не на это ли таинственно указывает завещание Гоголя не погребать его тела до появления признаков разложения? Ведь прямо накануне поста в церкви читают отрывок из Послания апостола Павла к Римлянам, где говорится: И сие, ведяще время, яко час уже нам от сна востати (Рим 13:11).

Упоминание Гоголем “гниющей персти”, несомненно, навеяно заупокойными песнопениями. Вот одна из стихир этой субботы: При­идите прежде конца вси братие, персть нашу видяще, и естества нашего немощное, и худость нашу и конец узрим, и органы сосуда плотнаго, и яко прах человек, снедь червием и тление… Далее Гоголь размышляет о смерти и о том, к чему она обязывает человека.

В письме к матери от 25 января (н. ст.) 1847 года он так объяснял причины публикации “Завещания”: “Сверх того, что это было необходимо в объясненье самого появленья такой книги, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, о которой редко кто помышляет из живущих” (9; 358).

Думается, не случайно употреблено слово “соотечественники”, повторенное автором несколько раз: оно подчеркивает идею Небесного Иерусалима как общей родины всех людей. Гоголь говорит: “Завещаю им мое сочинение, под названием «Прощальная повесть». Оно, как увидят, относится к ним…” (6; 11). И далее следует подробный рассказ об этом сочинении. Гоголь говорит, что “носил его долго в своем сердце, как лучшее свое сокровище”; говорит, что “долг писателя — не одно доставленье приятного занятья уму и вкусу, но <…> оставить поученье”, что “Прощальная повесть” “выпелась сама собою из души” (6; 11, 12). Эти характеристики точно приложимы к “Выбранным местам…”. Именно поэтому Ю. Барабаш высказал гипотезу, что “Про­щальной повестью” Гоголь называет книгу, которая в итоге вылилась в “Выбранные места…” ⁴.

Большинство исследователей творчества Гоголя склоняется к мысли, что “троекратное «завещаю» относилось к несуществующей повести, которую Гоголь, конечно, так и не написал” ⁵. Действительно, никаких следов этого произведения не обнаружено, никаких отзывов или упоминаний, кроме примечания самого Гоголя, что оно “не может явиться в свет”. Скорее всего, мы имеем дело с обычной мистификацией, вполне в духе Гоголя. Она служит для того, чтобы, во-первых, заинтриговать читателя, во-вторых, чтобы поняли только те, кто может понять самого писателя. По признанию писателя, “Прощальная повесть” была “источником слез”, настоящей святыней для него. Как всякая святыня, она нуждалась в некоторой “защите от дурака”. Можно также вспомнить о принципе сакральных текстов, понимание которых зависит от степени посвященности человека.

Наконец, не мог же Гоголь завещать соотечественникам “Выбран­ные места…”: это бы восприняли как претенциозность, как позу, как дерзость. Скорее всего Гоголь в очередной раз дает знак о наличии глубинного уровня в своем произведении: “Перед тобой не просто публицистика, не просто нравоученье, не какие-то неизвестно почему выбранные места из частной переписки, но глубокое, серьезное литературное произведение, прощальная повесть человека, лежащего на смертном одре”. Короче говоря, “Прощальная повесть” — это и есть “Выбранные места…” с их “подкладкой” — схемой Великого поста. Гоголь поступает в данном случае подобно человеку, который, рассказывая о себе, говорит “мой друг” или “один человек”. “Прощальная повесть” — это своего рода псевдоним “Выбранных мест…”.

Гоголь пишет: “Cоотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие Его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих. Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся…” (6; 11). Эти слова имеют явное соответствие предпоследнему воскресенью перед Великим постом, которое посвящено напоминанию о Страшном Суде. Вот одна из стихир этого дня: Страшный день суда и неизреченныя Твоея славы, помышляя, трепещу, Господи, всяко… Гоголь подчеркивает, что хотел бы “подейст­вовать сколько-нибудь на тех, которые до сих пор считают жизнь игрушкою” (6; 11), то есть на тех, кто забыл, что придется давать ответ за свои поступки.

Что касается рассуждений о портрете, то и здесь заложена глубокая мысль. Художник Иорданов (заметим значимость фамилии), гравер того портрета Гоголя, который он считает единственно приемлемым, работал также над эстампом “Преображенья Господня”, что усиленно подчеркивается в “Завещании”. Гоголь хочет напомнить об истинной цели человеческой жизни — преображении ее Духом Святым. “В этой идее не отрицания, а преображения мира уродов — корни гоголевской этики, социологии и политики” ⁶. Недаром в научной литературе отмечалось, что за историей с публикацией портрета Гоголя и его реакцией на это в главе “Завещание” скрывается некая тайная мысль писателя ⁷.

Путем падений и восстаний

Следующая глава — “Женщина в свете”. По учению Святых отцов, грех как вошел в мир посредством женщины (жены) Евы, так и побежден был посредством Девы (также жены) Божией Матери. “Как чрез жену произошла смерть, так чрез жену надлежало совершиться и спасению”, — выписал Гоголь в тетрадь отрывок из проповеди святителя Анастасия, архиепископа Антиохийского (8; 498). Ева первая среди живущих услышала проклятие и восстенала; Пресвятая Богородица первая услышала Благовещение и возрадовалась. Потому-то Гоголь и придает такое большое значение “женщине в свете”.

Следует сказать, что последнее воскресенье перед постом посвящено как раз воспоминанию изгнания Адама из рая, а сам рассказ из книги Бытия о том, как змей прельстил Еву, читается в церкви в первые великопостные дни. Праздник же Благовещения Пресвятой Богородицы (7 апреля по н. ст.) всегда приходится на Великий пост. Гоголь пишет: “Чтобы произвести это оживотворение, необходимо содействие женщины. Эта истина в виде какого-то темного предчувствия пронеслась вдруг по всем углам мира, и все чего-то теперь ждет от женщины” (6; 14). В Ветхом Завете находится множество пророчеств (ср. у Гоголя — “темное предчувствие”) о том, что спасение будет совершено посредством жены (например, Быт 3:15). Приведем, наконец, отрывок из ветхозаветного чтения в пятницу первой недели Великого поста:

И жене рече: умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя; в болезнех родиши чада, и к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет. И Адаму рече: яко послушал еси гласа жены твоея и ял еси от древа, егоже заповедах тебе сего единаго не ясти, от него ял еси: проклята земля в делех твоих, в печалех снеси тую вся дни живота твоего (Быт 3:16–17).

Мысль о грехопадении как о причине болезней проводится и в следующей главе — “Значение болезней”. Это письмо адресовано другу Гоголя графу Александру Петровичу Толстому. Между тем, по замечанию В. А. Воропаева, оно “проникнуто тем же учительным тоном, что и по отношению к другим адресатам” ⁸. Это говорит о том, что перед нами — стилизация, продолжение определенной жанровой традиции. “В данном письме Гоголь развивает общую для христианских писателей мысль о значении болезней и страданий человека для его духовного возрождения” ⁹.

Также на первой неделе Великого поста в церкви читаются следующие стихи книги Бытия:

И созда Бог еще от земли вся звери селныя и вся птицы небесныя, и приведе я ко Адаму видети, что наречет я; и всяко еже аще нарече Адам душу живу, сие имя ему (Быт 2:19).

Этот отрывок прямо соотносится с четвертой главой книги — “О том, что такое слово”. Именно из него Гоголь делает вывод, что “слово есть высший подарок Бога человеку”, и потому “обращаться с словом нужно честно” (6; 20). В молитве преподобного Ефрема Сирина (кото­рую Пушкин переложил в стихотворную форму), читаемой в церкви весь Великий пост, говорится: “Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми”. Правильному, разумному отношению к слову в эти дни учится каждый христианин. В этом отношении замечательна фраза Гоголя о Погодине: “Словом, на всяком шагу он сам свой клеветник”(6; 21). Вводное “словом” получает здесь дополнительное значение причины, и смысл становится таким: “Он свой клеветник из-за своих речей”. Это подтверждает и следующая фраза: “Опасно шутить писателю со словом”.

Одна из характерных особенностей Великого поста, несомненно, хорошо знакомых Гоголю, — обилие чтений во время служб. Поют в эти дни очень немного; в основном долго и монотонно читают — псалмы, ветхозаветные пророчества, молитвы. Именно чтение становится важнейшей частью богослужения, и от его качества зависит полнота или неполнота восприятия смысла молящимися. В связи с этим не случайным представляется то, что Гоголь поместил почти в самом начале своей книги главу “Чтение русских поэтов перед публикою”. Он пишет: “Разумеется, нужно, чтобы самое чтение произведено было таким чтецом, который способен передать всякую неуловимую черту того, что читает <…> Прочесть как следует произведенье лирическое — вовсе не безделица, для этого нужно долго его изучать <…> Чтение это будет вовсе не крикливое, не в жару и горячке. Напротив, оно может быть даже очень спокойное, но в голосе чтеца послышится неведомая сила…” (6; 23). Таким образом, Гоголь защищает тот способ чтения, о котором Фамусов презрительно отзывался: “Читай не так, как пономарь”. Спокойное, неэмоциональное чтение, оказывается, может воздействовать куда сильнее на слушателей, нежели театральное, аффектированное, если читающий, конечно, понимает и чувствует текст.

Кроме того, в этой главе Гоголь впервые показывает нам, c кем он будет сопоставлять “русских поэтов” — с библейскими пророками, авторами ветхозаветных книг. При этом, конечно, реальный, прямой смысл его рассуждений о русских поэтах и поэзии не зачеркивается. Гоголь действительно говорит о Ломоносове, Державине, Пушкине… Но в этих же строчках говорит он и о пророках Моисее, Давиде, Исайе… Создается некое поле напряжения между двумя смысловыми уровнями, происходит рождение символа. Для чего это нужно писателю? Ответ — в главе “О лиризме наших поэтов”.

Следующая глава книги Гоголя говорит об еще одной необходимой заботе христианина во время поста — “О помощи бедным”. На первой неделе Великого поста, в пятницу, в церкви читается отрывок из Книги Притчей Соломоновых, где есть такие слова: Не отрецыся благотворити требующему, егда имать рука твоя помогати (Притч 3:27). Множество подобных поучений находим мы и в Псалтири, которая Великим постом прочитывается дважды за неделю. Например, Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь (Пс 40:1).

В этой же главе Н. В. Гоголь пишет: “несчастие <…> кому бы то ни было на земле, обитает ли он в избе или палатах, есть тот же крик небесный, вопиющий человеку о перемене всей его прежней жизни” (6; 25). Здесь Гоголь своими словами, “толковательно”, изъясняет Евангельский рассказ о пророке Иоанне Крестителе, который есть глас вопиющего в пустыне (Мф 3:3), призывающий к покаянию. Слову глас соответствует у Гоголя крик, а слову покаяние (греч. metЈnoia ‘перемена ума’) — перемена жизни, в чем и состоит настоящее покаяние. Следует заметить, что праздник Обретения главы Иоанна Предтечи (9 марта н. ст.) почти всегда приходится на Великий пост, в редких случаях — на предпостовые недели. Таким образом, аллюзия на Евангельский рассказ об Иоанне Крестителе не случайна в “Выбранных местах…”. В каноне Предтечи Иоанна, выписанном Гоголем в тетрадь, есть такой тропарь: Глас Слова проповедавый, всех гласы восприем, проси грехов прощение даровати иже верою поющим тя (8; 564).

Следующая глава, седьмая по счету, называется “Об Одиссее, переводимой Жуковским”. Ее главная мысль заключается в том, что “«Одиссея» есть самое нравственнейшее произведение и <…> единственно затем и предпринята древним поэтом, чтобы в живых образах начертать законы действий тогдашнему человеку” (6; 27). Гоголь подробно разбирает, каким образом Гомер, этот “божественный старец <…> слепец, лишенный зрения, общего всем людям, и вооруженный тем внутренним оком, которого не имеют люди” (6; 29), легко и ненавязчиво показывает красоту добродетели. Эта мысль прямо соотносится с оценкой гомеровского творения святителем Василием Великим, который в своем трактате “К юношам, о том, как пользоваться языческими сочинениями”, сказал, что “все поэмы Гомера есть похвала добродетели”. Трактат, влияние которого ощущается в данной главе Гоголя идейно и текстологически, раскрывает этот тезис на примере гомеровской “Одиссеи” и других античных произведений.

С упомянутым трактатом Гоголь мог познакомиться в одном из сборников святоотеческих творений, которые он усиленно штудировал в 1840-е годы (сочинение Василия Великого было издано в числе прочих творений Святителя в 20-е годы XIX века.). Известно, что Гоголь не только внимательно изучал труды святителя Василия Великого, но и делал из них выписки, составившие впоследствии “Выбранные места из творений Св. отцов и учителей Церкви” ¹⁰. Писатель также тщательно изучал Литургию Василия Великого — на греческом и латинском языках. Вот почему нижеследующее сопоставление имеет под собой некоторое основание.

Гоголь в рассматриваемой главе пишет, что, читая Гомера, народ наш не соблазнится многобожием, но “извлечет из «Одиссеи» то, что ему следует извлечь” (6; 28) — в полном соответствии словам Василия Великого: “Как срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного” ¹¹. Весьма любопытен анализ тех достоинств сделанного Жуковским перевода “Одиссеи”, которые особенно подчеркивает Гоголь. Они поразительным образом соотносятся с теми достоинствами, которые представлены в тропаре святителю Василию Великому. Последний звучит так: Во всю землю изыде вещание твое, яко приемшую слово твое, имже боголепно научил еси, естество сущих уяснил еси, царское священие, отче преподобне…

Проведем текстологическое сопоставление. Гоголь пишет: “служила она («Одиссея» — В. Т.) неиссякаемым колодцем для древних, а потом и для всех поэтов. Из нее черпались предметы для бесчисленного множества трагедий, комедий; все это разнеслось по всему свету, сделалось достоянием всех…” (6; 26) (курсив мой — В. Т.). В тропаре святителю Василию читаем: Во всю землю изыде вещание твое, яко приемшую слово твое… (курсив мой — В. Т.). Что касается слова, то Гоголь говорит: “Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод «Одиссеи» вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо…” (6; 26).

Имже (словом — В. Т.) боголепно научил еси, — говорится в тропаре. Гоголь посвящает некоторую часть этой главы рассуждению о Боге и многобожии, заключая, что “народ наш скорей почешет у себя в затылке, почувствовав то, что он, зная Бога в Его истинном виде, имея в руках уже письменный закон Его, имея даже истолкователей закона в отцах духовных, молится ленивее и выполняет долг свой хуже древнего язычника” (6; 28). Вот чему “боголепно научает” перевод Жуковского.

Это стало возможным только благодаря тому, что Жуковский, по Гоголю, “уже постигнул значение жизни”, а святитель Василий Великий, по тропарю, естество сущих уяснил еси. Та же мысль подчеркивается и в других словах писателя: “«Одиссея» захватывает весь древний мир, публичную и домашнюю жизнь, все поприща тогдашних людей, с их ремеслами, знаньями, верованьями…” (6; 25); “третьи останутся изумлены необыкновенным познанием всех изгибов души человеческой…” (6; 28). При этом “перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал” (6; 26), то есть Жуковский, по мнению Гоголя, уяснил естество сущих даже лучше Гомера.

Что еще ставит писатель в заслугу поэту? “Видишь на всяком шагу, как хотел он (Гомер, а значит и Жуковский — В. Т.) облечь во всю обворожительную красоту поэзии то, что хотел бы утвердить навеки в людях, как стремился укрепить в народных обычаях то, что в них похвально…” (6; 29). В тропаре святителю Василию об этом говорится так: “человеческие обычаи украсил еси”. Жуковский, передав “бесчис­ленные, неуловимые красоты как самого Гомера, так и вообще эллинской речи” (6; 26), таким образом тоже “украсил человеческие обычаи”, что неоднократно подчеркивается Гоголем в этой главе (курсив мой — В. Т.).

Итак, параллелизм, перекличка приведенных текстов налицо. Если же вспомнить, что Жуковского зовут Василием, и Василий Великий, чей праздник отмечается через два дня после даты рождения поэта, является его небесным покровителем, то перед нами раскрывается второй уровень гоголевской книги. В данном случае это подвал, келья, где пишет свои труды святитель Василий Великий. А на поверхности — поэт Василий Жуковский. “И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой самого простодушнейшего повествования!” (6; 29), — хочется воскликнуть вместе с Гоголем.

Подобное сопоставление имеет самое непосредственное отношение к Великому посту. Дело в том, что Литургия Василия Великого служится 7 раз за время Великого поста (каждое воскресенье, кроме Вербного, а также в Великий четверг и в Великую субботу). Именно в эти дни на богослужении поется или читается тропарь святителю Василию Великому, приведенный выше.

Следует заметить, что данный прием: говоря о современных поэтах или писателях, Николай Васильевич вторым планом сопоставляет их с пророками, апостолами, святителями, — неоднократно повторяется в “Выбранных местах…”. Гоголь подчеркивает, что “в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому” (6; 37). Это явилось одной из главных и заветных мыслей его книги.

С первым великопостным воскресным днем соотносятся две следующих главы под общим названием “Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве”. В первую неделю Великого поста празднуется Торжество Православия; день воспоминания победы Церкви над ересями. В этот день в соборных храмах провозглашается многолетие православным Патриархам и анафема еретикам, пытавшимся исказить православное вероучение. Именно поэтому Гоголь пишет, что “эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа <…> — и эта Церковь нами незнаема! <…> Жизнью нашей мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину” (6; 34). Эти слова соотносятся с Евангельскими: Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин 14:6). Идея пути раскрывается в конце второй из этих глав, где подчеркивается, что священник “должен с Спасителя брать пример, Который долгое время провел в пустыне и не прежде, как после сорокадневного предуготовительного поста, вышел к людям учить их” (6; 36).

Тайна лиризма русских поэтов

Со вторым великопостным воскресеньем (а именно воскресения являются главными вехами этого пути в духовный Иерусалим) соотносится глава “О лиризме наших поэтов”, программная для“Выбранных мест…”. Она раскрывает причины, по которым Гоголь сопоставляет русских поэтов с библейскими пророками, с Апостолами, со Святыми отцами. Речь идет не о сравнении или уподоблении, а именно о со-поставлении, символическом сближении тех и других.

Самое начало главы напоминает послания святого апостола Павла. “Прежде всего благодарность за смертный приговор” (6; 36), — пишет Гоголь. Сравним, например, Послание апостола Павла к Римлянам: Первое убо благодарю Бога моего Иисусом Христом о всех вас, яко вера ваша возвещается во всем мире (Рим 1:8). По заповеди апостольской за все благодарите Гоголь и начинает с того, чему научился из писаний святых мужей. Жанр писем с одной стороны давал Гоголю относительную свободу в его размышлениях, с другой — частично оправдывал их дидактический тон, с третьей — позволял установить особые доверительные отношения между читателем и автором, когда последний мог, например, заявить: “Мне стыдно, когда помыслю, как до сих пор я еще глуп и как не умею заговорить ни о чем, что поумнее” (6; 37). Начиная разговор о русских поэтах с этих самоуничижительных слов, Гоголь следовал древнерусской традиции, когда книжник, прежде повествования о высоких предметах или великих святых, говорил о своих “худости и недостоинстве”.

Уже отмечалось, что одной из главных особенностей Великого поста является обилие ветхозаветных чтений на службах, своего рода выбранных мест из Ветхого Завета, в первую очередь из книги Бытия, книги пророка Исайи (которая вдохновляла многих русских писателей — Пушкина, Лескова и др. — на создание гениальных произведений) и книги Притчей Соломоновых. Великий пост — это как бы время Ветхого Завета, ожидание Мессии, чаяние избавления из плена, поэтому актуально звучат и другие ветхозаветные книги.

Гоголь пишет: “в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости” (6; 36). “Этот строгий лиризм” слышит Гоголь в стихах русских поэтов.

Русские поэты в своих творениях, по мнению Гоголя, почти достигают той же высоты, что и пророки. Говоря о “строгом лиризме” у Пушкина, Гоголь называет его различные стихотворения. В одном из них — “К пастырю Церкви” — мы видим такое же творческое осмысление библейского образа, что и у Гоголя (особенно много подобных примеров “перевода” на свой поэтический язык образов Священного Писания встречается в древнерусской литературе): Я лил потоки слез нежданных,/ И ранам совести моей/ Твоих речей благоуханных/ Отраден чистый был елей.

Эти пушкинские строки отсылают нас к притче о милосердном самарянине (Лк 10:30–37), который перевязал раны и помазал их елеем человеку, избитому разбойниками. “Раны совести” Пушкина были излечены “речами благоуханными” святителя Филарета, митрополита Московского, поддержавшего поэта в трудную минуту. Часто за вдохновением Пушкин обращался и ко книге пророка Исаии — что отразилось и в “Пророке”, и в “Страннике”, которые упоминает Гоголь.

Говоря о Языкове, Гоголь подчеркивает, что тот “становится как-то неизмеримо выше и страстей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему” (6; 37): Когда, гремя и пламенея,/ Пророк на небо улетал,/ Огонь могучий проникал/ Живую душу Елисея.

В приведенном отрывке речь идет о пророках Илие и Елисее из книги Царств, с которыми сравниваются два гения. Таким образом, главная гоголевская мысль о близости поэтического дарования к пророческому звучит и у Языкова. Гоголь объясняет это тем, что “наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма — Богом, одни сознательно, другие бессознательно…” (6; 37).

У русских поэтов этот библейский лиризм рождается, по мнению Гоголя, от двух предметов. Первый из них — Россия. “При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека” (6; 38). Но “это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству”, считает Гоголь. Россия становится образом Небесного Царствия, Нового Иерусалима, о котором говорит апостол Иоанн Богослов в Апокалипсисе: И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего (Откр 21:2).

Гоголь в своей книге подспудно проводит параллель между Россией и Иерусалимом, ведь Россия “сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия” (6; 39). Нам хорошо знакома концепция “Третьего Рима”, но существует также идея “Второго Иерусалима”, о которой говорил тот же Паламарчук. В Священном Писании Иерусалим понимается не только в реальном, земном смысле, но и в смысле духовном, как “град Божий”. По толкованию святителя Иоанна Златоуста в “высшем значении сии слова: похвали, Иерусалиме, Господа, хвали Бога твоего, Сионе (Пс 147:1), — можно относить к Церкви”. Возможно, и Гоголь переосмысляет само имя “Россия” в духовном смысле, недаром же “Верховный Промысл так явно слышен в судьбе нашего отечества” (6; 39). Особенно ярко это выражено в следующих словах: “Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется…” (6; 38) (курсив мой. — В. Т.). Здесь ясно ощущается аллюзия на упомянутый отрывок из Апокалипсиса о Небесном Иерусалиме. Вспомним наконец, что свой ранний сборник Гоголь назвал “Мирго­род”, а Иерусалим в переводе и означает “город мира”.

Само пророчествование о себе — признак избранности России: эту мысль Гоголь почерпнул из Священного Писания. Размышляя о спорах вокруг пути России, Гоголь указывает, что “и в еврейском народе четыреста пророков пророчествовали вдруг: из них один только бывал избранник Божий…” (6; 39) (ср. И сказал Илия народу: я один остался пророк Господень, а пророков Вааловых четыреста пятьдесят человек, 3 Цар 18:22). Таким образом, писатель подчеркивает параллель с Иерусалимом.

Другой предмет, “где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм”, — это любовь к царю. Ветхий Завет показывает нам, как было установлено Богом монархическое правление — по Своему подобию. Царь — это помазанник Божий, орудие Его Промысла. Недаром же Давид, совмещавший в своем лице пророческое и царское служение, восклицал в двадцатом псалме: Господи, силою Твоею возвеселится царь, и о спасении Твоем возрадуется зело. Желание сердца его дал еси ему, и хотения устну его неси лишил его. Яко предварил еси его благословением благостынным, положил еси на главе его венец от камене честна (Пс 20:1–3). Это настоящий гимн царю, возвеличивание его служения. “Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы, — утверждает Гоголь, — оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только вылетает из уст их слово царь” (6; 44).

Вот где истоки искреннейших чувств русских поэтов к монарху. Гоголь пишет о Державине, что он “носил, как святыню, эту любовь” (6; 40) к царице россов. Цитирует и Пушкина: “Закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти” (6; 40). Как это совпадает с апостольскими словами: …от дел закона не оправдится всяка плоть пред Ним… (Рим 3:20).

Прямо полемизирует Гоголь и с идеей демократии, апофеозом которой он считает Соединенные Штаты. “А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера…” (6; 40). После таких рассуждений не кажется странной гневная отповедь Гоголю со стороны западников, в первую очередь “неистового Виссариона” Белинского.

Необходимо повиноваться властителю, “верховодцу верховного согласия”, в любви и понимании его великого значения — вот как вполне по-библейски мыслит Гоголь вслед за другими русскими поэтами. Весьма показательно в этом отношении стихотворение Пушкина “К Н***” (6; 41), приводимое Гоголем, где государь уподобляется двум великим ветхозаветным пророкам. С одной стороны, пророку Елисею: “Ты проклял нас, бессмысленных детей” (Когда он (прор. Елисей — В Т.) шел дорогою, малые дети <…> насмехались над ним <…> Он оглянулся и увидел их и проклял их именем Господним; 4 Цар 2:23–24). С другой стороны, пророку Илие: “Ты любишь гром небес” (Когда они шли и дорогою разговаривали, вдруг явилась колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих, и понесся Илия в вихре на небо; 4 Цар 2:11). Более того, государь (император Николай I) сравнивается даже с древним боговидцем Моисеем: “И вынес нам свои скрижали”. Это заставило Гоголя задаться вопросом: а вправе ли Пушкин делать такие сравнения? И его ответ был следующим: “Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий <…> кто среди самих развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, — тот может быть уподоблен древнему Боговидцу…” (6; 42). Пушкин, по словам Гоголя, “сам же упал во прах перед величием возникнувшего в его душе ответа” (6; 42).

Рисуя картину “страданий душевных всего человечества”, которому никто не может помочь, как евангельскому расслабленному, Гоголь показывает, что исцеления можно ждать только от “доселе небывалой любви”, загореться которой может только государь (6; 43). Вот “выс­шее, библейское значенье монарха”, которое прозревает автор “Вы­бранных мест…”. Требуется только, по Гоголю, “воздвигнуть в себе самом ту же брань всему невежественному и темному” (ср. у апостола Павла: несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным; Еф 6:12).

В строках: “Уже раздаются вопли страданий душевных всего человечества, которыми заболел почти каждый из нынешних европейских народов, и мечется бедный, не зная сам, как и чем себе помочь: всякое прикосновение жестоко разболевшимся его ранам; всякое средство, всякая помощь, придуманная умом, ему груба и не приносит исцеления” (6; 43), видится соответствие притче о расслабленном, которая читается в церкви во второе воскресенье Великого поста (Мк 2:3–12).

Гоголь завершает главу пламенным гимном нашим поэтам, которые слышали полное определение царя в книгах Ветхого Завета и видели волю Бога на всех событиях в нашем отечестве, которые “умеют не только простить, но еще торжествовать это прощение, как победу над врагом” (6; 48) и которых само звание русского писателя обязывает к духовному благородству. И не в том ли его мысль, что служение писательское достигает у нас высоты поистине пророческой, а величия поистине царского? Но столь же велика и ответственность.

В другой главе “Предметы для лирического поэта в нынешнее время” Гоголь сам раскрывает “тайну музы” поэта (письма, положенные в основу главы, адресованы Н. М. Языкову, но относятся к любому лирическому поэту, как явствует из названия). “Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий…”(6; 64). По мысли Гоголя, это и есть тот “живоносный источник”, из которого следует черпать вдохновение. (Характерно, что его советом “возвели­чить в торжественном гимне незаметного труженика” (6; 66) в библейском духе воспользовался Лесков в своем рассказе “Однодум”.) По словам самого Гоголя, он “всякий совет и наставление <…> обращает в то же время к самому себе” (6; 66), поэтому нельзя считать неправомерной попытку сопоставления его книги с библейскими.

Христианин идет вперед

Идея пути, по которому движется человек во время Великого поста, приближаясь к горнему Иерусалиму, подчеркивается в самих названиях глав гоголевской книги: “Христианин идет вперед”, “Нужно проездиться по России”, “Напутствие”.

Глава “Христианин идет вперед” ощутимо соотносится с ветхозаветными книгами Притчей Соломона и Премудрости Соломона. Она начинается так: “Друг мой! считай себя не иначе, как школьником и учеником” (6; 50). Вспомним, что книги Соломона — это поучение, или наказание, от отца к сыну: как жить, к чему стремиться и чего опасаться в этом мире. Вполне применимо подобное определение и к “Выбранным местам…”. Главное, к чему призывает Гоголь, — искание мудрости: “Есть высшая еще способность; имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос <…> Тот, кто уже имеет и ум и разум, может не иначе получить мудрость, как молясь о ней и день и ночь, прося и день и ночь ее у Бога, возводя душу свою до голубиного незлобия и убирая все внутри себя до возможнейшей чистоты, чтобы принять эту небесную гостью…” (6; 52). Само противопоставление ума и разума мудрости показывает, что речь идет о мудрости в библейском понимании, которой посвящена вся книга Притчей Соломона. Вот несколько отрывков из нее:

Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского, чтобы познать мудрость и наставление, понять изречения разума; усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты; простым дать смышленость, юноше — знание и рассудительность; послушает мудрый — и умножит познания, и разумный найдет мудрые советы; чтобы разуметь притчу и замысловатую речь, слова мудрецов и загадки их. Начало мудрости — страх Господень <…> глупцы только презирают мудрость и наставление (Притч 1:1–7). Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум, — потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота: она дороже драгоценных камней <…> и ничто из желаемого тобою не сравнится с нею (Притч 3:13–15).

Более детальное сопоставление “Выбранных мест…” с книгой Притчей Соломоновых — дело будущего, однако несомненно, что выявление их связи чрезвычайно важно для понимания идеи Гоголя. В данной главе писатель не оставил нас без намека на такую связь, написав: “Но если только возмнит он хотя на миг, что ученье его кончено, и он уже не ученик, и оскорбится он чьим бы то ни было уроком или поученьем, мудрость вдруг от него отнимется, и останется он впотьмах, как царь Соломон в свои последние дни” (6; 52). Наконец, в свой рукописный сборник библейских и святоотеческих текстов Гоголь включил отрывок из Премудрости Соломоновой, где, например, говорится: Возлюбите, о мужие, мудрость и поживете, восхощите ея и наказани будете, начало бо ея любы и соблюдение закона (8; 560).

Центральное место в книге занимает глава “Просвещение”, имеющая самое непосредственное отношение к Великому посту ¹². Гоголь раскрывает в ней идею просвещения, обобщая ее одним возгласом — “Свет Христов <про>свещает всех!” — тем возгласом, который звучит в храме только во время Великого поста на Литургии Преждеосвященных Даров. Гоголь описывает этот момент богослужения (правда, не совсем точно), показывая, что Церковь является обладательницей “со­кровища, от которого спасенье” всему человечеству (6; 70). Писатель подчеркивает, что “нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она (Церковь — В. Т.) светом Христовым” (6; 69) (курсив мой — В. Т.). Таким образом, крещение является просвещением (эта мысль Гоголя соответствует церковной традиции, где праздник Крещения Господня именуется также Просвещением). Великим постом в храмах раздаются молебные прошения “о готовящихся ко святому Просвещению”, то есть ко крещению — поскольку в Древней Церкви существовала традиция креститься перед Пасхой, в Великую субботу.

Важное место в книге занимает и глава “Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ»”. В письмах Гоголя встречается мысль, что “Выбранные места…” призваны были объяснить истинный смысл поэмы и цель ее создания. “Все мои последние сочинения — история моей собственной души (6; 77), — говорит писатель. — Дело мое — душа и прочное дело жизни” (6; 83). Подобные акценты Гоголя сами по себе задают определенный угол зрения на “Мертвые души”, весьма далекий от традиционно-литературоведческого.

Данная глава соответствует третьему воскресенью Великого поста. Именно в этот день в церкви читается отрывок из Евангелия, раскрывающий основную идею “Мертвых душ”. Там есть такие слова Христа: Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю; а иже погубит душу свою Мене ради и Евангелия, той спасет ю. Кая бо польза человеку, аще приобрящет мир весь, и отщетит душу свою? Или что даст человек измену на души своей? (Мк 8:35–37).

В свете этих евангельских слов поэма Гоголя обретает новую глубину, прежде не замеченную, не понятую. Этот смысл не выразишь в четкой рациональной формуле, но ясно, что он касается жизни и смерти души. Может быть, именно в непонимании читателей увидел Гоголь свой крест, ведь недаром приведенные строки читаются в воскресенье Крестопоклонной седмицы (недели).

Евангельский отрывок, читаемый в храме, завершается так: Аминь глаголю вам, яко суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже видят царствие Божие пришедшее в силе (Мк 9:1) ¹³. Как созвучны этому слова Гоголя, завершающие главу: “Тот, Кто горем, недугами и препятствиями ускорил развитие сил и мыслей моих, без которых бы я не замыслил своего труда, Кто выработал большую половину его в голове моей, Тот даст силу совершить и остальную — положить на бумагу” (6; 83) (курсив мой — В. Т.).

Четвертому воскресенью Великого поста соответствует глава “Ис­торический живописец Иванов”. Сама фамилия художника уже наводит на мысль о сопоставлении его с преподобным Иоанном Лествичником, памяти которого и посвящено четвертое воскресенье. Если же обратить внимание на то, что Гоголь считает главным в труде этого художника, то аналогия вновь вырастает до символа. “Изобразить на лицах весь этот ход обращенья человека ко Христу!” (6; 112) — вот к чему стремился Иванов. Восхождение человека к Богу — вот тема “Лест­вицы” преподобного Иоанна Синайского, произведения, которое Гоголь хорошо знал и очень любил. Есть даже версия, что оно послужило основой для гоголевской “Шинели” ¹⁴. Гоголь сделал рукописную копию “Лествицы” еще в юности.

“Художник может изобразить только то, что он почувствовал и о чем в голове его составилась уже полная идея” (6; 112); “С производством этой картины связалось собственное душевное дело художника” (6; 111). Эти слова в полной мере могут быть отнесены и к духовной жизни, где только тот, кто опытно прошел путь духовного восхождения может рассказать о нем. Таким человеком и был преподобный Иоанн Лествичник.

Гоголь постоянно подчеркивает, что Иванов “молил Бога”, “просил у Бога” (6; 112), “отдался своему делу, как монах монастырю” (6; 117), вел “жизнь истинно монашескую” (6; 118), “умер для всех приманок жизни” (6; 117) (ср. “смерть для мира” в “Лествице”) — поэтому сопоставление художника с преподобным Иоанном Лествичником не кажется надуманным.

В следующей главе Гоголь снова возвращается к теме женщины. В этом он следует схеме Великого поста, где в четверг пятой седмицы вспоминается преподобная Мария Египетская (“Мариино стояние”), а в субботу — Матерь Божия (“Похвала Пресвятой Богородицы”). Кроме того, на этот же период может приходиться праздник Благовещения Пресвятой Богородицы. Не потому ли Гоголь считает необходимым вернуться к теме предназначения женщины? Он подчеркивает, что в первую очередь женщине необходима “крепость воли”, то есть именно та добродетель, за которую особенно почитается преподобная Мария Египетская, проведшая 47 лет в пустыне в борьбе со страстями. Само же рассуждение о женщине во многом близко мыслям книги Притчей Соломоновых (этот отрывок читается на богослужении в пятницу шестой седмицы):

Жену доблю кто обрящет, дражайши есть камения многоценнаго таковая. Дерзает на ню сердце мужа ея; таковая добрых корыстей не лишится <…> жена бо разумная благословена есть; страх же Господень сия да хвалит (Притч 31:10–12,31).

Этому созвучны мысли Гоголя о женщине. Что же касается пресловутых “семи кучек”, на которые писатель советовал разделить свои деньги, то, видимо, и здесь оказало влияние Священное Писание, где число 7 неоднократно встречается как сакральное.

Заканчивает эту главу Гоголь тем, что “жена же должна повелеть мужу, дабы он был ее глава и повелитель” (6; 122). В этом заключении видится соответствие словам Пресвятой Богородицы в ответ на Благовещение Ангела: Се, Раба Господня; буди Ми по глаголу твоему (Лк 1:38). О празднике Благовещения Гоголь выписал в тетрадь поучение святителя Анастасия, архиепископа Антиохийского (8; 498).

С пятым воскресеньем Великого поста следует сопоставить главу “Чей удел на земле выше”. Вот отрывок из Евангельского чтения, установленного в этот день:

Тогда подошли к Нему сыновья Зеведеевы Иаков и Иоанн и сказали: Учитель! мы желаем, чтобы Ты сделал нам, о чем попросим. Он сказал им: что хотите, чтобы Я сделал вам? Они сказали Ему: дай нам сесть у Тебя, одному по правую сторону, а другому по левую, в славе Твоей <…> И, услышав, десять начали негодовать на Иакова и Иоанна. Иисус же, подозвав их, сказал им: вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом (Мк 10:35–36,41–44).

Эту же мысль подчеркивает и Гоголь: “Кажется, ничего бы не желалось больше, как только служить тем избранным, которые уже удостоились созерцать во всем величии Его славу” (6; 146). Не быть выше других, а “исполнить честно долг свой” — вот стремление Гоголя, почерпнутое им из Евангелия, Псалтири и других библейских книг.

Напутствие

В том же Евангельском отрывке были такие строки:

Когда были они на пути, восходя в Иерусалим, Иисус шел впереди их, а они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе. Подозвав двенадцать, Он опять начал им говорить о том, что будет с Ним: вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть, и предадут Его язычникам, и поругаются над Ним, и будут бить Его, и оплюют Его, и убьют Его; и в третий день воскреснет (Мк 10:32–34).

Эти слова связаны с предстоящим Входом Господним в Иерусалим — праздником, который воспоминается в следующее, шестое воскресенье Великого поста. Ему соответствует и следующая глава “Выбранных мест…” — “Напутствие”.

В ней Гоголь говорит: “Все вижу и слышу: страданья твои велики <…> Это еще начало; оскорблений тебе будет еще больше: предстанут тебе еще сильнейшие борьбы со взяточниками, подлецами всех сортов и бесстыднейшими людьми, для которых нет ничего святого, которые не только в силах произвести то гнусное дело, о котором ты пишешь, то есть подписаться под чужую руку, дерзнуть взвести такое ужасное преступление на невинную душу, видеть своими глазами кару, постигшую оклеветанного, и не содрогнуться, — не только подобное гнусное дело, но еще в несколько раз гнуснейшие, о которых один рассказ может лишить навеки сна человека сердобольного. (О, лучше бы вовсе не родиться этим людям: весь сонм небесных сил содрогнется от ужаса загробного наказания, их ждущего, от которого никто уже их не избавит.)” (6; 146).

За этими строчками проступает иное, Евангельское повествование о предательстве Иуды. “Взяточниками, подлецами…” — Иуда носил при себе ящик для пожертвований и был, как говорит Евангелие, вором; “произвести то гнусное дело” — то есть предательство; “на невинную душу” — то есть на Христа; “кару, постигшую оклеветанного” — Иуда, как известно, повесился; “о, лучше бы вовсе не родиться этим людям” — ср. слова Спасителя: Горе же человеку тому, имже Сын Человеческий предастся: добрее было бы ему, аще не бы родился человек той (Мк 14:21). “Оскорблений будет тебе еще больше…” — эти слова отсылают нас к Страстной седмице, страданиям Христа. Еще раз подчеркнем, что такое понимание не зачеркивает прямого смысла гоголевских слов к своему адресату, но придает им новое, более объемное звучание, ставит автора и читателей в контекст Евангельских событий. О следовании за Христом на свою Голгофу Гоголь говорит так: “Призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем там” (6; 147).

Предпоследняя глава — одна из важнейших в книге — напоминает нам о Великой субботе, последнем дне Страстной седмицы перед Светлым Христовым Воскресением, Пасхой. Она называется “В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность”. Это — своего рода подведение итогов и раскрытие самой сокровенной сути явления, подобно тому, как христианин в конце поста подводит итоги своего пути, открывает его смысл и цель. Светися, светися, Иерусалиме, прииде бо твой свет, и слава Господня на тебе возсия (Ис 60:1), — слышит каждый в этот день в церкви. Мы при воротах Иерусалима.

На службе Великой субботы читаются 15 паримий — выбранных мест из Ветхого Завета, в которых так или иначе содержится пророчество о страданиях, погребении и воскресении Мессии, Христа. Читаются отрывки из книг: Бытия, Пророка Исайи, Исхода, Пророка Ионы, Иисуса Навина, Пророка Софонии, 3 и 4 Царств, Пророка Иеремии, Пророка Даниила. “Все это пророчило для нашей поэзии какое-то другим народам неведомое, своеобразное и самобытное развитие” (6; 148), — пишет Гоголь. Думается, слово “пророчило” здесь не случайно. Вообще вся глава преисполнена каким-то предощущением праздника, сдерживаемой радостью, которая вот-вот прорвется бурным восторгом. Именно с таким чувством переживает предпасхальные дни каждый православный христианин.

Начало нашей “сладкозвучной поэзии”, по мысли Гоголя, — это “восторг, восторг от пробужденья” (6; 149). На одной странице это слово повторяется 9(!) раз. Слова вос-торг (то есть, по этимологии, вос-хождение, парение ввысь, от земли), “пробуждение” (ср. стихиру Великой cубботы: …возлег уснул еси яко лев, кто воздвигнет Тя, Царю? Но восстани самовластно, давый Себе о нас волею, Господи, слава Тебе.) говорят нам о воскресении ¹⁵. Другой намек на это заключается в словах о “крутом повороте”, произведенном “самим царем, который отказался на время от царского званья своего, решился изведать сам всякое ремесло и с топором в руке стать передовым во всяком деле…” (6; 148). Эта фраза опять-таки помимо своего прямого, реального содержания (царь Петр I) имеет и другой, символический уровень. Она вполне применима к другому Царю, Христу, отказавшегося на время от Своего Царского звания и ставшего человеком, плотником по ремеслу (Мк 6:3).

Разговор о русских поэтах Гоголь начинает с Ломоносова, в одах которого “восторг слышен” (6; 149). Само описание Гоголем поэзии Ломоносова удивительно напоминает 103-й псалом Благослови, душе моя, Господа, которым начинается вечерня. Он рассказывает о том, как премудро все устроено в мире и как мы видим Божие присутствие в нем. Этот псалом и есть “Вечернее размышление о Божием величестве”, “величественный от начала до конца” (6; 149). И у Ломоносова, “точно как бы, выражаясь его же словами: Божественный пророк Давид/ Священными шумит струнами,/ И Бога полными устами/ Исаия восхищен гремит” (6; 149).

Кстати, псалмы пророка Давида — это не только любимое чтение большинства православных, не только то, что проникает и пропитывает все церковные службы, особенно во время Великого поста, когда чтение кафизм из Псалтири увеличивается вдвое, но и неисчерпаемый источник вдохновения, а для Гоголя, может быть, и самый главный (вспомним, например, его совет А. О. Смирновой заучивать псалмы наизусть).

Про Ломоносова Гоголь говорит так: “Всю русскую землю озирает он от края до края с какой-то светлой вышины…” (6; 149). Этот образ писатель почерпнул из 18-го псалма царя Давида, где есть такие слова:

Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их; в солнце положи селение свое. И той яко жених исходяй от чертога своего, возрадуется яко исполин тещи путь. От края небес исход его, и сретение его до края небесе; и несть, иже укрыется теплоты его (Пс 18:5–7).

Ломоносов у Гоголя сравнивается с солнцем, что становится понятным из приведенного псалма, а также с апостолами и пророками, которые в этом псалме подразумеваются (Во всю землю изыде вещание их). Внутреннюю параллель между Ломоносовым и пророком Давидом Гоголь проводит тем, что использует псалом для рассказа о поэте; тем, что называет Ломоносова “отцом нашей стихотворной речи”, что вполне приложимо к Псалмопевцу Давиду; тем, что “он сам как бы первоначальный, пророческий набросок того, что впереди” (6; 150) (курсив мой — В. Т.).

“Мысль о сходстве Ломоносова с Державиным” (6; 150) заставляет предположить, что под вторым подразумевается также пророк, автор нескольких ветхозаветных книг, также царь, то есть “державный” ¹⁶, Соломон. Гоголь так говорит о Державине: “Не отвлеченные науки, но наука жизни его занимает <…> стремление начертать закон правильных действий человека во всем, даже в самых наслаждениях” (6; 151). Ознакомившись с библейскими книгами царя Соломона (Притчи, Премудрость, Екклесиаст, Песнь Песней), каждый может убедиться, что эти слова точно выражают их суть. “Постоянным предметом его мыслей <…> было — начертить образ какого-то крепкого мужа, закаленного в деле жизни, готового на битву не с одним каким-нибудь временем, но со всеми веками…” (6; 151). Сравним: Делаяй свою землю исполнится хлебов; гонящии же суетная лишени разума (Притч 12:11); Лучше мудрый крепкаго, и муж разум имеяй земледелца велика (Притч 24:5); Якоже град стенами разорен и не огражден, тако муж творяй что без совета (Притч 25:29) и проч.

Далее Гоголь приводит две строчки из Державина: И смерть как гостью ожидает,/ Крутя, задумавшись усы.

Похожее отношение к смерти мы находим в Соломоновой Книге Екклесиаста ¹⁷. Наконец, отметим и другое замечание Гоголя о Державине: “Муж, проповедовавший другим о том, как править собою, не умел управить себя…” (6; 153). Так и царь Соломон, учивший мудрости, в конце жизни обратился к служению идолам и другим беззакониям.

Гоголь в этой главе рассказывает и о других поэтах, но едва ли каждому из них есть точное соответствие в Библии. Так, у Жуковского было “стремление к невидимому и таинственному” (6; 154), и он показал “первоначальный, патриархальный быт древнего мира в свете родном и близком всему человечеству…” (6; 157), что позволяет сравнить его с пророком Моисеем, автором книги Бытия и всего Пятикнижия. По словам Гоголя, Жуковский “отрешал нашу поэзию от земли и существенности и уносил ее в область бестелесных видений” (6; 157), что в предложенном нами контексте может соответствовать откровениям, явленным Моисею. Кроме того, Жуковский — переводчик Гомерова эпоса, а Пятикнижие также является эпическим повествованием. Однако в данном случае сопоставление не так органично, как в двух предыдущих примерах.

Гоголь упоминает и других поэтов. Возможно, что следует попытаться провести их сопоставление не только с авторами ветхозаветных книг, но и с поэтами-гимнографами, творцами литургических текстов, с отцами Церкви. Но это уже задача будущих исследователей. Пока же можно лишь утверждать, что такая связь существует, и именно она лежит в основе гоголевской книги. В конце главы Гоголь подчеркивает, что “еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм — рожденье верховной трезвости ума, — который исходит от наших церковных песней и канонов и покуда так же безотчетно возносит дух поэта, как безотчетно подмывают его сердце родные звуки нашей песни” (6; 184).

Последняя глава “Выбранных мест…” называется “Светлое Воскресенье” (о ней мы рассказывали в предыдущей публикации в “Альфе и Омеге”). В первоначальном плане книги (6; 421) она вообще отсутствовала, как и ряд других глав. Судя по этому плану, идея великопостной структуры возникла у писателя не сразу — и в конечном итоге композиция и содержание “Выбранных мест…” были сильно переработаны.

Таким образом, как мы показали, главы “Выбранных мест…” соотносятся с основными этапами великопостного пути, который проходит Церковь на пути к Светлому Христову Воскресению. Даже если кто-то захочет упрекнуть нас в натяжках или домыслах в некоторых частях, сам этот тезис трудно опровергнуть. Композицией своей книги Гоголь хотел подчеркнуть основную идею книги о необходимости преодоления трагической отъединенности большинства людей от Церкви, о необходимости внесения ее уставов и законов, исполненных глубочайшего смысла, во все области жизни: частную, общественную, государственную. Но сделал он это вполне по-гоголевски, прикровенно.