– Год назад, принимая предложение возглавить «Справедливую помощь», ты понимала, во что ввязываешься?
– Если честно, нет. Я предполагала, что будет непросто. Но я не предполагала наличия такого круга «заинтересованных лиц», которые стояли вокруг организации и до сих пор стоят, не представляла их степени вовлеченности в то, что происходит внутри, и их крайне внимательного отношения к любым действиям.
– Эта заинтересованность – доброжелательная?
– У части людей – поддерживающая. Другие – ждут, когда «Акела промахнется».
– Насколько жесткой может быть среда тех, кто со стороны кажется хорошим, добрым и желающим только одного: спасти мир?
– Благотворительность состоит из тех же самых людей, которые ходят по улицам. Как только ты начинаешь верить в то, что ты создал какую-то особенную тусовочку, тебе из этой тусовочки прилетает такое, что сбивает корону с башки, а иногда даже сбивает с ног и говорит: «Дорогой мой, давай-ка ты со своей гордынюшкой разберись. Ты точно такой же».
– От кого исходила инициатива назначить тебя президентом «Справедливой помощи»?
– От Михаила Александровича Федотова, руководителя попечительского совета «Справедливой помощи». Ему меня посоветовала Елена Тополева-Солдунова [председатель Комиссии Общественной палаты РФ по развитию некоммерческого сектора и поддержке социально ориентированных НКО].
– С основательницей организации Елизаветой Глинкой вы были близки?
– С Лизой меня познакомила [основатель и президент благотворительного фонда «Журавлик»] Ольга Журавская в 2006 году. Я тогда руководила рестораном на Пречистенской набережной, и мы, едва познакомившись, провели совершенно роскошный вечер: ржали как ненормальные; так, как это возможно было только с Лизой. Вот в этот вечер мы и подружились. Но, ты знаешь, думаю, таких, как я, у Лизы было много. За тот год, что я руковожу созданной ею организацией, я встретила огромное количество людей, которые так или иначе были знакомы с Лизой. И все они с абсолютной уверенностью говорят: мы дружили.
Причем не важно, как часто они встречались, какой степени глубины были контакты. Я в этом вижу большой Лизин талант – поддерживать отношения с людьми так, что каждый уверен: это – дружба навек. Он – единственный.
Фото: Natalju Sha / Наташа Казакова
– Какими были ваши с ней отношения?
– С момента этого прекрасного вечера на Пречистенской набережной мы часто встречались, я бывала в подвале на Пятницкой как волонтер, на пятничных Лизиных посиделках. Там же, в подвале, от Лизы я узнала о том, что есть проект фонда помощи взрослым «Живой» и туда нужен руководитель. Тогда, переборов природную застенчивость, я сказала: «Ой, а мне бы было интересно попробовать». Так в 2010 году я стала директором фонда «Живой». Но я все равно забегала в Лизин подвал, мы перебрасывались парой слов, в общем, шли параллельными курсами, а времени на плотное общение, как это часто бывает у людей, работающих в нашей сфере, не хватало.
– Год назад попечители организации «Справедливая помощь Доктора Лизы» рекомендовали прежнему руководителю, Ксении Соколовой, «передать менеджмент организации новому руководству» – это цитата. Речь идет только о тебе или ты привела за собой команду?
– Я пришла одна. Если мы говорим про новых людей, то одновременно со мной пришла член правления Ольга Демичева. И еще одного, практически уволенного до меня, сотрудника я вернула – это Лена Никульникова. Я ее знаю еще по Лизиному подвалу, она занималась бездомными. У Лены не сложилось с командой Соколовой. И я приняла, на мой взгляд, правильное решение ее вернуть. Но я не приходила в организацию с позицией: «Ох, как у вас тут все неправильно! Я сейчас шашечкой помашу и всё сделаю правильно». Я понимала, что у организации есть свой бэкграунд, состоящий в том числе из людей. И это нельзя сбрасывать со счетов. Да и вообще я очень трепетно отношусь к людям, с которыми работаю.
– Неожиданное для кризис-менеджера качество.
– Наверное, люди, которых я увольняла из фонда «Со-единение» (с 2015 года Константинова работает исполнительным директором благотворительного фонда «Со-единение», с 2018-го совмещает эту работу с работой в «Справедливой помощи» – прим. «Правмира»), со мной не согласятся. Увольняла я немало людей. Но это – производственная необходимость. Вообще же я очень привязываюсь к людям, и для меня каждое расставание – это тяжело. Я до последнего делаю все возможное, чтобы сотрудников сохранить. С этим подходом я приходила в «Справедливую помощь».
– Получилось?
– Мне пришлось в итоге расстаться с исполнительным директором организации и главным бухгалтером. Но это произошло только после того, как я предприняла все возможные попытки, чтобы люди включились в процесс, взялись за работу и приняли те принципы благотворительности, которые позволили бы «Справедливой помощи» сохраниться и, как прежде, помогать людям. Я сейчас говорю ужасные казенные слова. Но это – та рутина, которой обычно не придают значения, а она важна.
– Договориться не получилось?
– Нет. С этими парнями мне пришлось расстаться и поменять их на других людей. Однако большинство сотрудников я действительно сохранила. Мне было интересно вместе с ними начать работать, чему-то, что я знаю и умею, их научить. Я вообще люблю учить, я же учитель по образованию.
– В одном из первых комментариев по поводу своего назначения в «Справедливую помощь» ты сказала, что организации нужно вернуть доброе имя. Что это значит?
– Был негативный фон, всем очевидный. И это было неприятно. «Справедливая помощь» для меня – не сторонняя организация, и, действительно, она много для меня значит. И Лиза для меня много значит, потому что именно она послужила тем примером и тем человеком, равняясь на которого я бросила коммерцию и пришла вначале в волонтеры, а потом – в профессиональную благотворительность.
Но год назад все, что касалось «Справедливой помощи», было, так или иначе, связано со скандалом: тут скандал, здесь скандал, уголовное дело, интриги, расследования. У обывателей, людей, изнутри не знакомых с организацией, складывалось ошибочное мнение: все понятно, зачем эта организация была создана, здесь воруют. Бедную Ксению [Соколову, бывшего руководителя фонда «Справедливая помощь»] полоскали все, кому не лень. И как частное лицо и как руководителя. Когда я пришла, состояние у организации было, прямо скажем, нехорошее, я бы даже сказала – катастрофическое: отвернулось много доноров, сборы упали практически до нуля.
– Не кажется ли тебе, что во многом ситуация стала развиваться по сложному сценарию еще до гибели Елизаветы Глинки: хрупкость этической конструкции фонда, сложное позиционирование, неочевидность задач, общественный резонанс вокруг главных направлений деятельности «Справедливой помощи», таких как Сирия, Донбасс, – все это держалось на Лизе, на честном имени, харизме, энтузиазме и донорах, которые верили лично ей и лично ей давали деньги.
– Всё это держалось, пока была Лиза, совершенно верно. Люди могли не верить самой ситуации отвлеченно от Лизы. Позиция была такая: «А, этим занимается Лиза? Значит, так надо». И, зная, каким невероятным человеком была Лиза, я понимаю, что это было – нормально. Но Лизы не стало. И оказалось, что организации, которой как организации бы кто-то верил – нет.
У нас вообще так практически не бывает. В нашей стране благотворительная организация всегда должна быть связана с какими-то конкретными чертами лица, именем, отчеством и фамилией. И когда этого конкретного человека в фонде не стало, осталось только наносное. Потом добавились скандалы.
Елизавета Глинка на спецборте МЧС во время эвакуации в Москву тяжелобольных детей из города Макеевка Донецкой области (2015)
– Я правильно понимаю, что во времена Лизы сборы и траты были подчинены душевным порывам, а не планированию?
– Я не могу об этом сказать со стопроцентной уверенностью. Потому что в бытность Лизы я не была сотрудником ее организации. Да, я слышала о том, что в фонде были наличные деньги, но своими глазами я их не видела. Кроме того, если говорить прямо, то только сейчас, в последние несколько лет благотворительные организации выходят в состояние, когда все действия осуществляются только с безналичными деньгами, а наличные – это строго учтенные средства, собранные через кэшбоксы. Если мы вернемся в 1990-е или даже начало 2000-х, то у всех фондов были наличные и они расходовались. Гарантом того, что деньги будут израсходованы правильно, не будет воровства, были как раз конкретные люди, которым верили.
Так вот, если вернуться к вопросу о том, с чего я начала свою деятельность в «Справедливой помощи», отвечу: учитывая серьезный и сложный бэкграунд у организации, связанный со скандалами, уголовным делом и провокациями, я весь этот год занимаюсь тем, что хожу с плеткой и говорю: «Ни в коем случае никаких денег не брать в руки ни у кого, ни на что, никак». Доходит до абсурдного: у нас стоит в подвале кэшбокс, недавно туда пришел жертвователь и принес довольно крупную сумму. И все наши сотрудники в буквальном смысле спрятали руки за спину со словами: «Нет-нет-нет, мы ничего в руки не возьмем. Пожалуйста, бросьте это в эту дырочку». Я рада. Я бы хотела именно так работу строить.
– Широко известно о добрых отношениях Лизы Глинки с самыми противоречивыми фигурами российского политического истеблишмента. Сегодняшняя «Справедливая помощь» эти отношения поддерживает?
– Приведи конкретный пример.
– [Председатель Государственной Думы России] Вячеслав Володин, например.
– Я не знаю, что было у Володина с Лизой до ее гибели. Но судя по тому, с каким добром он о ней отзывается, отношения, видимо, были хорошими. Сегодня Вячеслав Викторович поддерживает организацию как донор. Это не скрывается.
– Как частное лицо или как государственный деятель?
– Как частное лицо. Одновременно с этим я тебе могу сказать, – и гарант моим словам только моя репутация – ни у меня, ни у организации нет никаких договоренностей с великими мира сего о том, что мы должны участвовать в какой-то политической деятельности, присутствовать на каких бы то ни было нужных мероприятиях, куда-то ходить и о чем-то спрашивать. Нам удалось вернуть часть доноров, они помогают, жертвуют деньги на то, чтобы организация осуществляла свои программы. Всё! Никаких дополнительных условий нет. Более того, когда, в моменте переговоров, я спрашивала о том, будет ли меня помощь этих людей к чему-то обязывать, мне ответили: нет. Мне было важно понимать условия. Условий не было. Условий не появилось.
– Какие у тебя сложились отношения с твоей предшественницей Ксенией Соколовой?
– Мы не знакомы лично. Виделись несколько раз на общих встречах, но никогда не разговаривали с глазу на глаз.
– Год назад Соколова покинула Россию. Как бы ты объяснила это?
– Насколько я понимаю, она приняла решение о том, что находиться в России для нее – опасно. В августе прошлого года было открыто уголовное дело. Оно не было заведено лично на Ксению. То, что разнесли СМИ, пусть останется на совести людей, публиковавших ложную информацию, составлявших желтые заголовки. Уголовное дело было открыто на «руководителей организации из числа неустановленных лиц» – это официальная формулировка. Это уголовное дело до сих пор, видимо, не закрыто.
– Ты говоришь «видимо». То есть наверняка ты не знаешь: закрыто или нет?
– Меня в известность не ставят. Я была несколько раз на беседах у дознавателя, сотрудники «Справедливой помощи» тоже были.
– В своих интервью Соколова открыто называла заказчика этого дела. Речь о помощнике главы Следственного комитета России Бастрыкина Игоре Комиссарове, имеющем отношение к «Справедливой помощи».
– Тут, на мой взгляд, требуется пояснение. У «Справедливой помощи» есть официальный попечительский совет, которым руководит Михаил Федотов. В этом совете нет ни одного человека, который был бы связан со Следственным комитетом или спецслужбами. Но рядом с нашей организацией есть некий круг лиц, для которых деятельность «Справедливой помощи» интересна, скажем так, с разных точек зрения. От многих из этих людей я в течение года слышала: «Доктор Лиза была моим другом, я хочу, чтобы дело Доктора Лизы делалось так, как делала его она, чтобы Доктор Лиза спала спокойно на небе. И поэтому я, значит, буду за всем этим пристально следить». Это происходит сейчас. Это, конечно, происходило во времена, когда фондом руководила Ксения Соколова. И за деятельностью Лизы тоже пристально следили самые разные люди с самыми разными целями.
– Комиссаров относится к кругу заинтересованных в «Справедливой помощи Доктора Лизы» людей?
– Несомненно. Игорь Федорович с большим теплом отзывается о Лизе, и ему важно то, что происходит в ее организации.
– Ты с ним знакома?
– Шапочно. Мы пару раз встречались и несколько раз разговаривали по телефону. Одновременно с этим мои коллеги в особых случаях обращаются к Комиссарову за помощью и советом. Он не отказывает.
– В связи с тем, что случилось с Соколовой, не страшно ли тебе за себя?
– Мне неуютно. Когда ты постоянно чувствуешь пристальное к себе внимание людей, обладающих большой властью, от этого не становится ни легко, ни весело. Это неуютно.
– В одном из интервью Ксения Соколова назвала смену руководства в «Справедливой помощи» «рейдерским захватом».
– Я с Ксенией не ссорилась, и, надеюсь, этого не произойдет. Некомфортно себя чувствую в состоянии конфликта. То, что она назвала рейдерским захватом, на деле выглядело совершенно рутинной просьбой показать мне официальные документы, бумаги фонда. На собрании членов правления и попечительского совета, где было принято решение о моем назначении, меня не было. Что было до этого, какие договоренности, какие условия – я не знаю. Моя совесть чиста, я не занималась никакой подделкой бумаг, не закрывала ни на что глаза. Я пришла, попросила документы и работаю с этими документами.
При этом одним из первых моих действий после назначения была аудиторская проверка. Я не ожидала, что вдруг вскроются какие-то ужасающие факты воровства и подлога. Но предполагала, что какие-то вещи возможны.
– Что – в итоге?
– В итоге аудиторы ничего криминального не нашли, кроме локальных недочетов и ошибок, которые были исправлены еще до моего появления в организации. Все.
– Я правильно понимаю, что катализатором развития событий, связанных с Соколовой, стал внутренний конфликт в организации?
– Возможно. Я не готова комментировать то, что происходило между [бывшей сотрудницей организации «Справедливая помощь» Натальей] Авиловой и Ксенией Соколовой. Меня при этом не было. Возможно, открытого конфликта можно было избежать, возможно – нет.
Из того, что я знаю: случился внутренний скандал, внутренние непримиримые противоречия, что, во-первых, вылилось в вынос внутренних документов организации в публичное пространство, в СМИ, а во-вторых – через сотрудника «Справедливой помощи» эти внутренние документы оказались в Следственном комитете.
– В форме доноса?
– Я не буду это комментировать. Я могу комментировать только то, что видела своими глазами. А я видела, как сотрудники организации, которые считают себя людьми, преданными делу Лизы, носили внутренние документы по руководителям некоммерческих организаций, призывая нас присоединиться к осуждению деятельности нового менеджмента (речь о менеджменте, возглавляемом Ксенией Соколовой – прим. «Правмира»). Я тоже видела эти документы – меня тоже приглашали на встречу.
– Как ты относишься к такой попытке сохранить дело Лизы и память о Лизе?
– Если позволишь, я воздержусь от оценок. Но все произошедшее вылилось в заявление от Натальи Авиловой в Следственный комитет. Из этого – несколько доследственных проверок весной 2018 года и возбуждение уголовного дела в августе 2018-го.
– Так хорошие люди борются за право делать хорошее дело в память о своей подруге?
– Тут мы опять возвращаемся к тому, что нет среди нас белых и пушистых. Мы все люди со своими демонами. И не все умеем этих демонов обуздывать. Но мне кажется, довольно важно, в какой форме ты пытаешься делать хорошее дело и на что ты готов пойти ради того, чтобы защитить свою правоту.
Фото: Наташа Казакова
– Что происходит с этим внутренним конфликтом сейчас?
– Еще раз повторю, я могу отвечать только за себя. Во избежание обвинений в том, что я «ненастоящий» благотворитель, что мною движет корысть и так далее, я отказалась от зарплаты в «Справедливой помощи» – она составляла 20 тысяч рублей – и в начале этого лета вообще ушла из штата. Осталась на общественной позиции президента организации.
– На что ты живешь?
– Я, по-прежнему, – исполнительный директор благотворительного фонда «Со-единение». И у меня есть муж.
– Ты пришла в «Справедливую» помощь, уже будучи исполнительным директором фонда «Со-единение». И в первых интервью речь шла о том, что ты будешь совмещать.
– Я и сейчас совмещаю. Я сразу, на входе, сказала, что «Со-единение» не брошу, у меня там есть обязательства. И мне это интересно.
– Как тебе это удается?
– Я много работаю. Я встаю в пять утра. Мой муж жалуется, что он засыпает в полночь, я еще работаю, просыпается – я уже работаю.
– Я читала, что дома ты еще председатель СНТ.
– Это правда. Мне нравится решать разнообразные проблемы.
– Как в итоге был решен внутренний конфликт в «Справедливой помощи»?
– Полтора года назад бывший сотрудник нашей организации открыла благотворительный фонд, который назвала «Доктор Лиза».
Это – именно фонд. Для справки, у некоммерческих организаций есть разные организационно-правовые формы: есть фонд, есть автономная некоммерческая организация, членская организация, ассоциация и так далее. Почему-то в коллективном бессознательном «Справедливая помощь», которая теперь называется «Справедливая помощь Доктора Лизы», считалась фондом.
– А на самом деле?
– На самом деле мы – членская организация «Справедливая помощь Доктора Лизы», у которой есть попечительский совет, правление, президент и исполнительный директор. Меня пригласили на должность президента.
Я исполняю менеджерские функции: мне важно научить команду всему тому, что я знаю и умею. Возможно, там в дальнейшем ситуация изменится.
– В каком состоянии дела «Справедливой помощи» были год назад, что удалось изменить, чего – достичь?
– Сказать, что там, куда я пришла, была пустыня, было бы неправильно. Сказать, что там был разброд и шатание, – тоже неправильно. Да, на тот момент, когда я приняла дела, по словам сотрудников, Ксения не появлялась на работе уже около полугода. Уверена, у нее на это были свои причины.
У организации был исполнительный директор, который своим делом занимался. И занимался настолько хорошо, насколько мог и насколько позволяло ему его видение. Я не скажу, что нам пришлось много переделывать. Довольно многое было сделано, были приведены в порядок многие документы, шла работа по структуризации помощи.
Другой вопрос, что были поддержаны, допустим, такие проекты, которые могли бы быть изначально запущены и развиваться несколько иначе.
– С чем возникли самые непредвиденные трудности?
– Была проблема с мамами, которых «Справедливая помощь» еще весной 2018-го вместе с детьми вывезла из Донецка. Их поселили в Доме милосердия. И все. То есть ни помощи, ни какого-то движения, ни плана действий. Они оказались в этом Доме милосердия, можно сказать, в подвешенном состоянии. Я не могу объяснить, почему так получилось. Возможно, не хватало медицинской экспертизы людям, которые с этими семьями работали. Возможно, не хватало рук, сотрудники были заняты другими проектами. Когда мы зашли в этот Дом милосердия, там был взрыв, несколько наиболее активных начали рассказывать: «Елки-палки, зачем нас вывезли? Нас сорвали из дома, нам ничего не предлагают, нас вывезли в апреле, а госпитализацию предлагают в октябре». С этим со всем пришлось долго разбираться.
– Что сейчас?
– Кого-то пролечили и отправили в Донецк. Кто-то, кому нужно длительное лечение, продолжает находиться в Москве, потому что дома тяжелее.
К нам же не попадают легкие, к нам попадают реально тяжелые пациенты, глядя на которых даже наши, все вроде видавшие, медики хватаются за голову, собирают консилиум. Но потихоньку этот «завал» мы тоже разгребли.
– Через несколько месяцев после начала работы в «Справедливой помощи» ты отправилась в Донецк и Луганск. Зачем?
– Мне было важно своими глазами посмотреть, что происходит с теми, кому мы помогаем, понюхать, если можно так выразиться, ощутить. И познакомиться: у нас же там есть представитель нашей организации Татьяна Светличная, которая на месте ведет прием родителей с детьми, собирает документы, формирует группы, которые мы потом вместе с МЧС и Минздравом эвакуируем в Москву на лечение. Мне важно было познакомиться с донецким Минздравом и своими глазами увидеть, как обстоят дела с медицинской помощью на месте.
– Как?
– Плохо. Знаешь, я была удивлена, насколько разной степени оснащенности там есть больницы. Есть, например, совершенно роскошный Перинатальный центр в Донецке. И он все еще плывет. Как корабль, который шел на всех парах и теперь идет по инерции, хотя ход замедлился. Я там слушала рассказы сотрудников, которые оперировали и принимали роды во время бомбежек, закрыв окна матрацами, а потом с 4-5-го этажа эти операционные перенесли в подвалы и продолжали женщин и младенцев оперировать уже там. Но одно из самых серьезных моих потрясений – это Генетический центр в Донецке, который работает на всю республику. Там беременная женщина может пройти все самые современные исследования. И вот сотрудница нас водит по этому центру, показывает: такое оборудование, сякое. Вдруг я вижу в углу какой-то маленький аппаратик, закрытый пеленочкой. «Что это?» – спрашиваю. «А это, – говорят, – такой супер-аппарат, он делал и то, и это». – «А почему он стоит в углу?» – «Да у него датчик поврежден, мы не можем его использовать». – «Может, давайте попробуем в России найти вам этот датчик?» Они говорят, что аппарат старый и таких датчиков больше не выпускают. И что прежний руководитель Генетического центра, симпатизировавшая украинской стороне, наняла две «Газели» с людьми, которые вывезли все, что можно было вывезти и продать, а у этого вот аппарата выломали датчик, чтобы им нельзя было пользоваться. На меня это произвело большое впечатление. Войну затевают взрослые дядьки, по своим причинам, и они платят за это свою цену. Но женщины и дети оказываются всегда в заложниках, они – всегда пострадавшая сторона.
Фото: doctorliza.ru
– Как руководитель благотворительной организации, ты отдаешь себе отчет в политических причинах любого, в том числе и этого, военного конфликта?
– Я думаю об этом. Мне здесь очень помогает мой муж Дима. Он многое понимает про политику и, в общем, разбирается в этом. Мы с ним какие-то моменты обсуждаем, я понимаю, что все страны в военных конфликтах ведут себя одинаково. Это не какая-то исключительно наша придумка. Когда я держу это в голове, я сознательно перестаю принимать какую-то сторону и оценивать. Я занимаюсь только разгребанием последствий.
И я честно тебе скажу, Катя, я не знаю, чего в моей позиции больше: трусости, мудрости, лукавости… Но мне совершенно точно легче не принимать никакую сторону, а делать свое дело: помогать детям.
– Это – уставная деятельность «Справедливой помощи»?
– Программа называется «Помощь детям, пострадавшим в результате военных действий и катастроф». Да, на сегодняшний момент в ДНР-ЛНР практически нет детей с пулевыми и минно-взрывными ранениями. Там сейчас не та ситуация. Обстрелы периодически бывают, как нам пишет наша представитель, и мы еще не знаем, что там прилетает на украинскую сторону. Но так или иначе мы имеем дело с детьми, которые страдают от последствий военных действий, от недобора медперсонала, нехватки оборудования, расходников, лекарств, денег, в конце концов, от отсутствия нормальной мирной жизни. И вот этими детьми мы занимаемся. И это – одна из двух программ нашей организации. По ней, в основном, сейчас проходят дети ДНР-ЛНР и немного Сирии, поскольку, слава Богу, в России ни масштабных войн, ни катастроф сейчас нет. Вторая программа называется «Справедливая помощь» – она про социально уязвимые категории населения: и бездомные, и просто люди в трудной жизненной ситуации.
– Какое количество людей и в каком объеме сегодня получает помощь от организации «Справедливая помощь Доктора Лизы»?
– Ежемесячно в Доме милосердия живет 8-12 семей, 10-12 детей проходят лечение. Это броуновское движение: кто-то приезжает, кто-то уезжает. Раз в месяц мы проводим эвакуацию детей из Донецка. Неотложных детей берет Минздрав на свои деньги, на плановых – собираем мы.
– Сколько вывозите?
– От шести до двенадцати человек. Работает программа по бездомным. В день в Подвал обращается от 20 до 50 человек. По средам к нашей «Скорой помощи» приходит около ста человек.
– Ты испытываешь потребность обсудить все происходящее с Лизой?
– Ты знаешь, чем больше я в погружаюсь в деятельность ее организации, чем больше узнаю о том, в чем жила Лиза, какие люди ее окружали, какими были взаимоотношения и как это все происходило, тем больше убеждаюсь в том, что никто в полной мере не знает цены, которую платила Лиза за эту свою жизнь и свою деятельность. Никто. Есть у каждого какая-то картинка. У кого-то – святой человек, у кого-то – прекрасная подруга, бескорыстный деятель. Или, наоборот, человек, вывозящий украинских детей на органы, такое тоже я слышу. Но никто не знает, как там все было и что было на самом деле. И как ей было тяжело. Нам нужен абсолютный образ. Мы же народ-ребенок, нам нужен отец или мать, тот, ради кого, чьим именем мы все делаем. Таким же образом происходит развитие благотворительности: мы не хотим профессионализации, мы не хотим, чтобы благотворительность стала обыденным делом, мы хотим подвига и нимба.
– Какие задачи у «Справедливой помощи Доктора Лизы» на следующий год?
– Я хочу добавить к адресной помощи системную. Я хочу системного проекта помощи и бездомным, и детям. Хочу профессионального роста команды, хочу больше пожертвований.
– Сколько вы сейчас собираете?
– Наш годовой бюджет сейчас рассчитан, исходя из 50 миллионов рублей пожертвований. Мы не дотягиваем: собираем в месяц чуть больше 4 миллионов рублей.
– Почему?
– Основная проблема, по-прежнему, репутационная. Мы пока не вернулись в исходную точку. Понимаешь, одно дело строить репутацию с нуля, совсем другое – вытаскивать ее из минуса. Выкарабкиваться мы будем долго.
– Чем из достигнутого за год ты гордишься?
– Тем, что удалось сохранить основную массу коллектива. Тем, что сохранили все программы и разрулили все проблемы, с этим связанные. Тем, что начали возвращать доноров, которые перестали было верить в организацию.
– Ваши сегодняшние жертвователи – это, в основном, частные лица или организации?
– Это частники. Корпоратами мы еще даже не начали как следует заниматься. Хотя корпоративные пожертвования тоже есть.
– Что происходит с социальной больницей, о которой так мечтала Елизавета Глинка и договоренности о которой – одно из ее последних больших дел?
– Скажу честно: в этом году еще ни минуты не думала об этом. Хотя коллеги, например, Ольга Юрьевна Демичева, в этом направлении работают. Мы не педалируем эту историю пока, потому что мы не получили ни бизнес-плана, ни архитектурного плана, который готовила Ксения Соколова. Я знаю, что она даже ходила к Сергею Семеновичу Собянину с этим вопросом, но с тех пор ни в какую сторону эта история не сдвинулась.
Фото: Ольга Павлова
– Тебе не интересно?
– Это не потому, что мне – неинтересно. Просто есть этапы работы: для того, чтобы браться за клинику, мне надо было все остальные программы наладить, а потом – подумать, на какие средства и какими силами мы будем эту клинику строить. Обещаю, я подумаю.