В дневниках отца Александра Шмемана есть упоминание, что на вопрос о своей принадлежности к христианству Бродский ответил: «Я христианин, потому что я не варвар».
Ирина Языкова. Фото Анны Гальпериной
Кому-то это кажется не имеющим отношения к вере. Исследователи творчества поэта обычно пишут, что Бродский был скорей агностиком, чем верующим. Многие ссылаются на его стихотворение «Пилигримы», заканчивающееся словами:
«И, значит, не будет толка/ От веры в себя да в Бога./ И, значит, остались только /Иллюзия и дорога…»
Кто-то вспомнит, что в стихотворении 1964 года «В деревне Бог живет не по углам» поэт называет себя атеистом.
Но я бы не спешила с такими выводами, и не только потому, что приведенные стихи – ранние. Общий контекст творчества Бродского, а особенно стихи, которые он писал на Рождество много лет подряд, а также «Сретение», да и многие другие дают основание утверждать, что всё обстоит не так просто.
Для Бродского вопрос христианства лежал не в конфессиональной или идеологической плоскости, а в историко-культурной и экзистенциальной. Ткань европейской культуры, как и русской, к которой он принадлежал, созидалась христианством, и вне этого контекста не понятна. И в самом Бродском многое непонятно вне христианского контекста.
Когда Бродский умер, многие говорили, что ушел последний классик. Нет, литература на нем не закончилась, но он действительно замыкает плеяду тех, кто имел цельное мировоззрение и обладал той «всемирною отзывчивостью», о которой говорил Достоевский в речи о Пушкине.
Его поэтический космос простирается на многие эпохи и времена, включая в себя Римскую империю и Библию, средневековье и барокко, деревенский дом и венецианские палаццо, Пушкина и Державина, Баратынского и Мандельштама, Цветаеву и Ахматову, Данте и Донна, Одена и Элиота и многое, многое другое. В нем как в фугах Баха (тоже любимый его герой!) звучат различные голоса, регистры, темы, соединяясь в сложный полифонический текст.
Поэт Чеслав Милош как-то сравнил Бродского с гигантским зданием барочной архитектуры. Вообще усложненность метафор у поэта обычно уводит исследователей в сторону барочных аналогий. Но мне кажется, что иногда его голос напоминает одинокую флейту, звучащую в пустой комнате с открытым окном, за которым простирается бесконечное небо.
В 1987 году Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию по литературе «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины».
Ему было сорок семь лет, возраст вполне зрелый, но при этом Бродский оказался одним из самых молодых лауреатов Нобелевской премии за все годы ее присуждения в литературной номинации.
Его Нобелевская лекция до сих пор остается интеллектуальным бестселлером, в ней он говорит о проблеме независимости творческой личности и моральных обязательствах поэта, о традиции и преемственности, трагичности бытия и уроках истории. Так остро призвание поэта мало кто ощущал в ХХ веке, и в этом хорошо видно христианское отношение к поэзии как к дару свыше и ответственности за него, а также понимание онтологической природы самого слова и культуры как служения.
В Нобелевской лекции Бродский, в частности, говорит: «Поэт есть средство существования языка… Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив». Эта мысль – один из краеугольных камней философии и поэтики Бродского.
Иосиф Бродский получает Нобелевскую премию. 1987 год
Еще раньше, в письме от 4 июня 1972 года, направленном на имя генерального секретаря КПСС Л. И. Брежнева, поэт писал: «Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку…»
И позже, уже на Западе, в одном интервью Бродский заявляет еще более радикально: «Язык – начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык».
Но разве это так уж далеко от христианского «В начале было Слово, и… Слово было Бог…» (Ин. 1:1-2)? Согласно Священному Писанию, космос созидается Словом, речью Самого Бога. И Библия говорит, что Бог дает человеку речь, язык, чтобы он, преодолевая свое косноязычие, словом связывал вселенную воедино. Разве не так?
Конечно, Бродский не был апологетом христианства, он живет уже в постхристианскую эру, но именно потому он и отстаивает то, что было всегда важно для христианства: слово, речь, язык, общение.
Именно на это покушались все, кто гнал христианство, уничтожал христианскую культуру, затыкал рот поэтам и пророкам, сгоняя людей в бессловесные массы. Вспомним у Волошина: революцию творят «демоны глухонемые». А поэт, по мысли Бродского, это тот, кто обретал «речи дар в глухонемой вселенной».
Онтология слова и языка, столь несомненная для Бродского, имеет христианские корни, но у него очень ясно выражена и экзистенциальная основа слова. В этом Бродский близок к Хайдеггеру, провозгласившему: «Язык – дом бытия». По Хайдеггеру бытие может быть дано только в языке, но не в языке обыденной речи, а в языке поэзии и философии. Хайдеггер считал, что язык могущественнее человека, не сам поэт, а музы говорят через него, не человек силой своего ума создает что-то, а услышанный им голос бытия формирует его мысли. Творчество – это одновременно божественное и человеческое явление. Через слово разные пласты бытия связываются между собой, преобразуя реальность.
Мысль человека, и у Бродского, облеченная в поэтическое слово, становится больше и значительней, чем ее носитель, и она способна изменить мир. Бродский считал, что если люди, которые становятся политиками, будут больше читать стихи, то мир станет другим. По его проекту в Америке была осуществлена акция – томики со стихами распространяли через гостиницы, супермаркеты, автозаправки. И это распространялось не только на политиков, но и на всех людей.
А его знаменитый список книг для обязательного чтения! А его требования к студентам, которые должны были знать наизусть стихи и поэмы, о которых Бродский им рассказывал на лекциях! Такой стиль преподавания считается устаревшим не только в Америке, но и в России, но для Бродского знание литературы и культуры означало жизнь слова внутри человека. Это и есть противопоставление варварству: культура – это воплощенное слово, связь со всем, что было сказано до тебя, варварство – бессловесно, оно разрушает все связи, единую ткань слова и мира.
Именно через слово, через язык поэт входит в разные пространства мировой культуры, язык соединяет его с разными временами и эпохами, делает его причастным к мировой культуре, к духовному опыту других людей, через язык он становится современником всем живущим и жившим на земле. Именно язык делает человека бессмертным.
Пьеса Бродского «Мрамор» заканчивается словами: «Человек одинок, как мысль, которая забывается». Но благодаря слову Иосиф Бродский не забыт. Он умер не старым, ему было всего 55 лет. Его похоронили в его любимой Венеции, на острове Сан-Микеле. Надпись на памятнике «Letum non omnia finit» – это строка римского поэта Проперция: «Со смертью не всё кончается».
Слово есть форма сопротивления смерти, потому что слово дает жизнь: Словом Бога сотворены небеса и земля, и через слово человек способен осмыслить бытие.
У Бродского поэтическое слово – это путь проникновения в смысл бытия, и оно само его ведет. Это хорошо видно по его рождественским стихам, которых было написано двадцать три за всю его не очень долгую жизнь.
Свое первое стихотворение о Рождестве Бродский написал в 1963 году, ему было всего 23 года, он впервые открыл Библию, и эта книга сразу же его захватила. В этом стихотворении звучит тема одиночества, бездомности. Это не ново, поэт всегда одинок. Но внутри этого одиночества и бездомности Бродский находит глубокую связь со всем мирозданием, находит через родившегося Христа, который был изгнанником и не имел, где приклонить голову. В этом есть и пророчество о самом Бродском, которому предстояло изгнание, чужбина, долгие годы одиночества и бесприютности.
Спаситель родился в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер. Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
После первого прочтения Библии родились даже два рождественских стихотворения, они написаны с перерывом в несколько дней, одно как бы продолжает другое. В них лаконично и точно описываются обстоятельства Рождества, из чего рождается ощущение достоверности свидетельства, почти документальности.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал Младенец, и дары лежали.
Следующее рождественское стихотворение написано 1 января 1965 года в деревне Норенской, куда Бродский был сослан «за тунеядство». Здесь событие Рождества переживается поэтом уже сквозь призму собственной судьбы, которая забросила его в ссылку. Стихотворение начинается с ощущения заброшенности и безнадежности: «Волхвы забудут адрес твой./ Не будет звезд над головой…» Но с каждой строкой, с каждым словом нарастает мотив надежды.
По существу, это молитва, псалом, который начинается с плача, а заканчивается благодарственным гимном.
Стихотворение завершается уверенностью в милосердии и любви Бога и обретении собственной ценности в Его глазах.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость – лишь залог
того, что слишком стар,
что поздно верить чудесам,
и, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
– чистосердечный дар.
Ощущение, что ты – и есть дар для самого себя, может произойти только перед лицом Высшей реальности. Рождество Христово становится в какой-то степени и твоим рождением, новым рождением. С этого времени рождественские стихи сопровождают поэта на протяжении всей его жизни.
Исследователи пишут, что рождественский цикл появился в результате обсуждения Бродского с Анной Ахматовой проблемы стихотворных переложений библейской истории, высоту которым задал Пастернак, так что после него читать благочестивые христианские стихи уже невозможно.
В одном из интервью Иосиф Бродский рассказывает, что рождественский цикл вырос из картинки «Поклонение волхвов», которую он вырезал из журнала и повесил на стенку, подолгу смотрел на нее и однажды захотел написать стихи на эту тему. Но, мне представляется, причины были намного глубже, и эта глубина определялась тем, что Бродский очень личностно воспринял саму Священную историю, в которой необъятный космос и человек как мыслящий тростник соединены в единую гармонию непостижимой тайной Божьей любви.
В советский период (1961-1972) Бродский написал семь стихотворений на тему Рождества. И в этот цикл, конечно, попадает стихотворение «Рождественский романс», которое он посвятил своему другу поэту Евгению Рейну. Оно написано 28 декабря 1961 года, до того даже, как Бродский взял в руки Библию. В нем есть, конечно, тема одиночества, но есть и предчувствие тайны и ощущение незримого Присутствия, что будет характерно и для его последующих стихов.
Последнее из рождественских стихов советского периода датировано 24 декабря 1971 года, совсем незадолго до изгнания: «В Рождество все немного волхвы». Начинается оно с описания обычной предпраздничной суеты, сквозь которую пробивается свет нездешних миров, звучит ожидание Чуда, потому что «Его приближенье, сдвигая все столы», нарушает привычный ход вещей. Стихотворение потрясающе заканчивается:
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.
Мотив звезды – сквозной в рождественских стихах, и это понятно, но здесь он имеет особый смысл, потому что в Советском Союзе все жили под кремлевскими звездами, а тут возникает Вифлеемская звезда, которая выше всех земных и небесных звезд, она задает космическую перспективу.
В 1972 году Иосиф Бродский был вынужден покинуть Советский Союз. Ему предстояло несколько трудных лет, чтобы обрести не только жилье и работу, новый язык и признание на Западе, но и в определенной мере – заново обрести себя. С 1972 по 1987 год в его лирике не присутствует рождественская тема.
Творчество этого времени пронизано тоской, ощущением богооставленности, одиночества, чужеродности миру. Это понятно: изгнание, невозможность видеться с родителями, друзьями, неустроенность, другая языковая и культурная среда, но Бродский, прежде всего, поэт, и его поэтическое слово всё перемалывает в стихах, образуя новый поэтический космос. И постепенно появляются рождественские стихи. Звезда Рождества как путеводная вновь восходит на его горизонте, указывая путь, с которого он теперь ни за что не собьется.
В период с 1987 по 1996 год Бродский уже каждый год в канун Рождества пишет по стихотворению. На Рождество 1987 года, в Америке, он написал свое знаменитое стихотворение «Рождественская звезда». В нем снова звучит мотив одиночества, но заканчивается оно обретением Другого: «…звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца».
Если в советский период у Бродского мир – это суета: авоськи, столы, елки, предпраздничная толкотня, игнорирующая тишину и не замечающая чуда, то в американский – это пустыня, голая, неприветливая, подавляющая своим молчанием: «Привыкай, сынок, к пустыне. Под ногой, окромя нее, твердыни нет другой» («Колыбельная», декабрь 1992). Но опять и опять неизменно происходит чудо – рождается Божественное Дитя, и это рождение способно согреть эту холодную вселенную. В каждом рождественском стихотворении есть свои мотивы, но почти всюду присутствует звезда как знак победы света над тьмой, любви над ненавистью, звучит тема ценности человеческой жизни и реальности жизни вечной.
Последнее стихотворение рождественского цикла – «Бегство в Египет» – написано Иосифом Бродским в декабре 1995 года, всего за месяц до смерти.
Стихи о Рождестве Бродский писал не просто по случаю, это было его формой предстояния Богу и тайне Его присутствия в этом мире.
Помещая Боговоплощение в реалии повседневной жизни, поэт хочет показать, что вся наша жизнь протекает в контексте космоса, какой бы маленькой она ни была, ее масштаб – вся вселенная, она протекает в пространстве встречи Бога и человека. Той Встречи, о которой всегда напоминал митрополит Антоний Сурожский.
Это особенно видно в стихотворении «Сретение», написанном 16 февраля 1972 года, незадолго до того, как Бродского выслали на Запад. Как всегда, поэт точно следует евангельскому повествованию, но за описанием события на первый план выходит переживание его как судьбоносной встречи. Бродский буквально перелагает молитву Симеона Богоприимца, открывающую ему тайну его собственной судьбы. Стихотворение посвящено Анне Ахматовой, для него она – пророчица Анна, во многом предрекшая его судьбу. Но неверно считать, как пишут некоторые исследователи, что стихотворение посвящено встрече с Ахматовой. Оно, безусловно, посвящено Встрече с большой буквы, которая дала силы шагнуть во тьму с надеждой и увидеть там свет:
Он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Об иконичности стихов Иосифа Бродского уже не раз писали, его стихи действительно можно уподобить словесным иконам. И здесь это совершенно очевидно, что расширение тропы – это построение пространства с помощью обратной перспективы, как в иконе, где все линии не сходятся внутри изображения, а расширяются, показывая, что Божественный мир беспределен.
И еще одно стихотворение Бродского хочется здесь упомянуть. Это стихотворение «Натюрморт», в заключительной части которого есть такие строки:
Мать говорит Христу:
– Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
Ты мой сын или Бог?
То есть мертв или жив?
Он говорит в ответ:
– Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, Я твой.
Стихотворение написано в июне 1971 года, когда Иосиф Бродский оказался в больнице. Его госпитализировали со значительной кровопотерей, и врачи подозревали злокачественную опухоль, но диагноз, слава Богу, не подтвердился. Возможно, впервые перед поэтом со всей остротой встал вопрос о смерти. Итогом его переживаний и стало стихотворение «Натюрморт».
В самом названии стихотворения есть игра слов: с одной стороны, «натюрморт» – это изображение вещей, с них и начинается стихотворение, с другой стороны, слово «натюрморт» выступает здесь в значении «nature morte» – мертвая природа, собственно смерть. В эпиграф поставлены строки итальянского писателя и переводчика Чезаре Павезе: «Придет смерть, и у нее будут твои глаза».
Заметим, что внутри стихотворения есть указание на рождественское время: «Это январь. Зима. Согласно календарю». Заключительная часть посвящена Страстному сюжету «Не рыдай Мене, Мати», в котором открывается тайна преодоления смерти, тайна любви, и через нее мертвое становится живым, смерть побеждается жизнью. Смерть – это всегда ужас утраты, а здесь Христос говорит: «Жено, Я твой». Поэт показывает, что грань между Божественным и человеческим («Ты мой сын или Бог?), между мертвым и живым проходит совсем не там, где ее прочерчивают люди, которые воспринимают всё как вещи, как материю, предметно. Но реальность – метафизична, и с исчезновением тленной материи жизнь не заканчивается, потому что не исчезают отношения, если в их основании – любовь.
Бродский опровергает мысль, вынесенную в эпиграф: «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. „Смерть придет, у нее будут твои глаза”». У смерти нет глаз, только глазницы, она слепа, она косит всех подряд. Но у любви есть глаза, под взглядом любви душа оживает (вспомним: «И это был взгляд Отца»). И потому Бродский переходит с отстраненного описания вещей, предметов, от восприятия бытия как «оно», на восприятие реальности в модусе «Я и Ты» (то, о чем писал Мартин Бубер), бытие – это диалог, отношения.
Именно эту позицию диалога, общения, живого взгляда, любви утверждает христианство как единственно верную в отношении реальности.
Мои заметки не претендуют на сколько-нибудь полный анализ творчества Иосифа Бродского. По-настоящему прочтение его как христианского поэта еще впереди. Хотя даже первое приближение к его стихам говорит о том, что без его поэзии христианская культура ХХ века и теперь уже и XXI-го обойтись не может. Бродский в стихотворении на столетие Ахматовой писал:
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный Свой голос.
Это же справедливо и в отношении самого Иосифа Бродского.