— Ну вот, пришли!
Маленький двор как из фильма Кустурицы: две серых кошки перемяукиваются между собой, одна в углу у полузаброшенного кирпичного здания, вторая под пыльной машиной со ржавым боком. Мужчина на инвалидной коляске приветственно машет рукой. Женщина в пальто, замотанная в цветастые шарфы и в шапке-ушанке, курит, поглядывая на нас без особого интереса. От здания по часовой стрелке идут вагончик, забор, гараж. Между ними зажата, словно спрятана, армейская палатка серого цвета с пристроенным железным пандусом. Над палаткой развеваются два флага, Российской Федерации и Мальтийского ордена.
Официальное название палатки — мобильный приют. Круглогодично приют стоит здесь с 2013 года и ежегодно принимает до 700 человек. Но слово “мобильный” в названии намекает на некоторую неустойчивость его положения и возможность быстрых сборов, если придется. И жильцов, и самой палатки.
Открываем одну деревянную дверь, через шаг вторую. Внутри темно и тихо. Нос сразу же уходит в нокаут от неожиданного и сильного запаха колбасного сыра и сосисок. Недееспособный, он потом уже ни на что не реагирует. Глазам после яркого солнечного света нужно привыкнуть к полумраку. Оглядываюсь.
Слева от входа на деревянном ящике, словно постаменте, стоит включенный телевизор. Телевизор работает целый день, с подъема в 7 до отбоя в 23. Дальше по обе стороны от прохода полтора десятка двухэтажных кроватей с несвежим постельным бельем. Кровати многофункциональны: это тебе и стол, и стул, и шкаф, и место встречи. У первых этажей есть бонус: решетка второго яруса. За нее удобно заткнуть перочинный ножик или берестяной амулет на веревочке. Прислоненные к кроватям или положенные на них костыли — еще один элемент скромного интерьера.
Одетый в чистое, цветное и модное, мой проводник Алексей, энергичный пиарщик Мальтийской службы помощи, кажется посланцем из другого мира — мира событий, договоренностей и результатов. А вокруг него на 60 квадратных метрах царит вязкое безвременье. Нырнул внутрь, и ничто не подсказывает, что за погода осталась за тонкими парусиновыми стенками, какое сейчас время года и суток. Ничто не побуждает к резким действиям и переменам.
Людей немного: круглогодичная палатка рассчитана на одновременное пребывание 28 человек (по оценкам БОО “Ночлежка”, в настоящее время в Петербурге на улице живет около 60000 человек), но большинство сейчас ушло “по делам”: собирать бутылки, просить милостыню, решать вопросы с документами. У кого-то есть и обычная в понимании домашнего человека работа: грузчиком, например. Спать, смотреть телевизор и вести хозяйство остались инвалиды.
Алексей далеко не проходит, останавливается у первой кровати. Рядом с ней на корточках сидит неприметный человек в сером. Леша обращается к нему:
— Вадик, привет. У меня к тебе дело на миллион.
Быстро и уверенно объясняет молчаливому Вадику, кто я и зачем сюда пришла, и предлагает рассказать о своем житье-бытье.
— Это реально может улучшить твою ситуацию, понимаешь? Люди о тебе прочитают. На вопросы отвечай смело, расскажи, все как есть. Если что, кричи, я рядом.
Дежурные улыбки дежурной шутке. Мужчина сдержанно улыбается и делает приглашающий жест рукой. Присаживаюсь на застеленную кровать.
— Спрашивайте, я отвечу.
Да, кормят хорошо, три раза в день, голодными не ходят, да, все здесь есть, а больше и не надо. На завтрак пюре было с сосисками и кофе, скоро и обед уже, суп, вечером кришнаиты ужин привезут, первое, второе, компот и сладенькое. Живут дружно. Дел много.
— Сейчас печку почищу, затем буду топить.
Печку, точнее, две пузатых печки на коротких ножках, одну в передней части палатки, вторую в задней, Вадик топит несколько раз в день, “по надобности”. Подменяет Сашу, ответственного за тепло, который сейчас в больнице. Топит дровами и брикетами спрессованных опилок. Ну дровами, не дровами, но деревяшками разной судьбы, расколотыми на улице и принесенными в палатку самими жильцами.
Достать дрова и брикеты — задача организаторов приюта, а дальше уже — ответственность жильцов. Вообще решение бытовых вопросов в палатке происходит на добровольной основе: каждый день кто-то убирается, кто-то раздает еду, колет дрова, выносит мусор. А кто-то топит печь. Сегодня это Вадик.
Он неторопливо и обстоятельно выгребает совком пепел. Без суеты, без лишних движений и комментариев. Делает, как привык. Не красуется на камеру, не спешит отвечать на вопросы.
Несколько раз обратившись к нему, как мне представили, я понимаю, что не звучит. Не клеится, не подходит. Не хочется этому мужчине с доброжелательной улыбкой дворовым Вадиком тыкать.
Я не сразу замечаю, что он гладко выбрит и аккуратно подстрижен. Вернее, не сразу вспоминаю, что у стереотипного сознания в этом месте должен быть разлом.
— Конечно, а как же. Надо за собой следить! Щетина у меня плохо растет, так что я раз в три дня бреюсь, не чаще, хватает.
В недавно открывшуюся в Петербурге Культурную прачечную, где бездомные люди могут бесплатно постирать и высушить одежду, ездит раз в неделю. Моется в бане неподалеку:
— 35 рублей и душ, и парилка.
Пока Вадим занимается печкой, от него веет такой несуетной тишиной, что нарушать ее не хочется. Мне на ум, фотографу Сергею на язык приходит слово “послушание”.
— Это послушание у вас такое, печи топить?
— А? Да не, дежурного я подменяю. Надо же, чтобы тепло людям было.
Возвращаясь к слову: в церковь-то он ходит (по воскресеньям за желающими приезжает специальный автобус), но вот исповедоваться и причащаться “пока не довелось”.
День складывается из растопок и промежутков между ними. Одна растопка занимает полтора-два часа. Первая была в пять утра:
— Встал, чтобы к семи натопить. А то люди проснутся, а у нас холодно. А это же так неприятно вылезать из теплой постели в холод. Вот протопил немного, и хорошо.
Нехотя и скупо Вадим рассказывает, как оказался на улице. История его бездомности родом из развала СССР. Хрестоматийный пример одного из пунктов статистики. Родился в Белоруссии в 71 году, был старшим ребенком в многодетной семье. Отца не помнит, воспитывали мать и отчим. Отслужил в армии, поступил в училище на водителя, потом работал на овощебазе. В начале 90-х началась инфляция, вместо денег зарплату стали выдавать продуктами. За заработком поехал в Петербург.
— Как приехал, так и остался. И в совхозе работал, и на стройке работал, и продавцом. Снимал с ребятами комнату, потом все так подорожало, тоже такие перепады начались, что уже не по карману стало.
С родителями сначала старался держать связь, потом она становилась все реже и реже, пока не прервалась совсем. Чтобы восстановить утерянный паспорт Вадима, специалисты из Мальтийской Службы Помощи отправляли запрос в Белоруссию. Ответ пришел обескураживающий: он числился пропавшим без вести, а затем умершим:
— Сказали, что нет меня. Я не существую.
Белорусский паспорт у Вадима утерян несколько лет назад. Российский ему, конечно, никто делать не будет. Процедура юридического воскрешения человека в нашей стране — долгая и муторная. Нужны два свидетеля, готовые подтвердить, что ты — это ты, и куча бумажек. У бездомных людей, как правило, с бумажками плохо, с их восстановлением тоже: без одной не получить другую, а без другой первую. Замкнутый круг ада.
Пока мы говорим о сложностях, бюрократически-экзистенциальных, подходит время обеда. Суп (сегодня борщ) наварен, и большую кастрюлю принесли в палатку. В одноразовые тарелки дежурный (тоже добровольный) разливает черпаком порции. Суп наваристый, с мясом и гущей, порции честные: каждому полная тарелка. Чтобы удобнее было гнущиеся тонкие тарелочки держать на коленях (столов-то нет), к каждой тарелке прилагается кусок картона в качестве подставки. Так-то оно понадежнее будет.
Люди не толпятся, не проявляют нетерпения, не ругаются из-за хлеба или очередности. Спокойно сидят и ждут, когда им принесут еду. Дежурный разносит потихоньку по кроватям, предлагает добавки.
За все время, что мы провели в палатке, не случилось ни одной размолвки или ссоры. Каждый занимался своими делами или тихонько переговаривался с соседом. “Закрывай дверь, тепло уходит” не в счет.
После обеда Вадим достает щетку и чистит ею шапочку. Руки трясутся, обмороженные, распухшие пальцы слушаются плохо. Спрашиваю про алкоголь. Бывало раньше, не спорит. Но сейчас только по праздникам: выпить, как говорится, чтобы отметить. Но не больше.
Обычно днем он уходит из приюта:
— Не могу сидеть на одном месте.
Просто гуляет по району или ищет в мусорных баках, в подвалах, во дворах, что можно продать на выходных на Уделке (прим. ред: блошиный рынок в Петербурге). Продать можно почти все, “от ржавого гвоздика до самолета”: провода, краники, кастрюльки, цветной металл. И копеечку заработать: бывает, что на продукты, а бывает, и на вещи какие-нибудь.
— Вроде и не нужны, а захочется, и купишь.
Правда, в пример привести ничего не может. Чтобы вот так захотелось, и купил. В палатке своих вещей держать нельзя, чтобы не захламлять и без того небольшое пространство. Для нехитрого скарба, у кого он имеется, организован склад: комнатка, где свалены мешки, пакеты и рюкзаки. У Вадима два чемодана: зимняя обувь и летняя, и куртка для холодов:
— Все, что нужно, у меня есть. Много-то зачем?
Сегодня ревнивая печка надолго не отпустит. Выйти на улицу получается после обеда. Вадим кивает в сторону соседних гаражей:
— Я здесь раньше работал рядом, в автосервисе механиком. Потом у меня небольшое несчастье случилось, двусторонняя открытая язва желудка, правостороннее воспаление легких и микроинсульт (вот откуда тремор!). Все вместе, такой букет. В Боткинской больнице несколько месяцев лежал. Когда работал, чувствовал себя счастливым. Два года назад это было. Ни о чем думать не надо, голова занята, руки заняты. Сам при деле. Думаю скоро туда вернуться, в мастерскую эту. Люблю руками работать, с механизмами возиться. Ладно, что там. Пойдемте, покажу, где Дантес в Пушкина стрелял.
Возвращаемся обратно через рельсы, минуя предупреждающий знак “Находиться в междупутье опасно!”. Под неспешный шаг Вадима (левая нога после инсульта плохо сгибается) с разговора о счастье переходим к отношениям. Своей семьи никогда не было, но какое-то время назад жил около года с женщиной.
— С сожительницей, — бездушное словечко из уголовной хроники прочно обустроилось в сленге бездомных: — Потом ушел. Не сошлись характерами. Я — мягкий и добрый, а она совсем другая была. Я люблю тишину. Суету не люблю, шум не люблю. А в тишине мне хорошо. Сейчас вернусь в палатку, спать лягу или просто буду лежать и думать.
Спать не получается, дела не дают. Дрова и брикеты у печки закончились, надо пополнять запасы. Топливо хранится в сарайчиках на заднем дворе, охраняемое бдительным рыжим кавказцем Диком.
— Осторожно, может и кусить! — Вадим ласково треплет пса за ушами, — Я его еще вот таким помню. Хороший пес, красивый. До него тут два бультерьера жили, 8 лет назад, но пришлось от них избавиться. Кусать начали всех, кто мимо проходил. А они же собаки-убийцы, у них хватка, ух! Ну, хороший, хороший.
Напарник лихо колет дрова и складывает их в тележку из супермаркета. Вадим спокойно ждет, пока она заполнится. Я вижу, что он дрожит, но не понимаю, от холода или от перенесенного инсульта. Раз тележка: набрать, отвезти, положить аккуратными рядками рядом с печкой. Два тележка, все то же самое. Три — да будет, хватит.
Солнце село, и стало холодно. Чаю бы сейчас, горячего и сладкого. Чаевничать в палатке по своему желанию нельзя: горячей водой ведает дежурный (не добровольный, а вроде как уже руководство) и выдает три раза в день в одноразовых стаканчиках: свою посуду жильцам (гостям?) палатки иметь запрещено:
— А то разведут антисанитарию! — объясняет мне простые истины дежурный координатор Василий, — Пойдемте, я чайник согрею.
“Офис руководства” — маленький вагончик. На двери в прокуренное помещение наклейка: “Осторожно, злая собака!”. Внутри на стенах и оконных рамах газетные вырезки и силуэты бумажных женщин с пышными прическами. В пыльное окно виден стратегически важный кусочек подконтрольной территории — вход. Он же выход. Ни зайти на нее, ни покинуть незамеченным не получится. Дежурный Василий следит за порядком и принимает новеньких. Либо же дает от ворот поворот, если новенький нетрезв и на ногах еле держится. Как дедуля, которого привезла пять минут назад на такси пожалевшая его девушка.
— Да куда же мы его денем! — втолковывает наивной девушке Василий, — А если у него белочка случится? Или он драться полезет? Вот вы знаете, что у него в голове? И я не знаю. Раньше пьяных пускали, так без дубинки в эту палатку и соваться нечего было.
Поворачивается к безмолвному деду, за всю сцену не сказавшему ни слова:
— Выпить ты сообразил как? Сообразил, нашел денег. Много-то ума не надо. Значит, и переночевать найдешь где. Как-нибудь устроишься. У нас тут люди живут, которые хотят что-то в жизни поменять, понимаешь! Они стараются, не бухают, делом полезным занимаются.
С пьянством в мобильном приюте строго и без исключений. Впрочем, как и везде по городу: от государственных домов ночного пребывания, в которых можно только переночевать, до реабилитационного приюта благотворительной организации “Ночлежка”, где люди живут, бывает, по несколько месяцев или даже лет. Сухой закон — хоть какая-то гарантия, что ночь пройдет спокойно.
— Вы простите, я не подумала. Не хотела никого беспокоить, простите еще раз.
Смущенная девушка уводит пьяненького деда обратно в такси.
— Вот с этими милосердными всегда так, — крякает Василий, — Сейчас повозит его, повозит и на вокзале высадит. А куда его еще, пьяного? Никому он не нужен. А там его менты заберут.
Для жильцов мобильного приюта рядовой инцидент с несостоявшимся новичком проходит незамеченным. По телевизору дерзкий герой Мела Гибсона нос к носу столкнулся с очередной смертельной опасностью, и человек семь с интересом следят, как он выкрутится на этот раз. Двое спят, худой мужчина в очках на втором этаже, укрывшись одеялом, читает. Читает он, кстати, весь день, не обращая ни на что внимания.
Вадим без видимого сожаления отвлекается от Гибсона, чтобы подкинуть дров.
— Вадим, а книга о святом духе твоя? На кровати лежала утром. И Фрай?
— Да нет тут у нас этих “мое-твое”, все общее, вместе же живем.
— А где вы их храните?
— А на кроватях и храним. Кому нужно, возьмет. Их немного, некоторые по третьему разу перечитываешь.
— Получается, вам можно книги привозить?
— Можно, да. Вот там, видите, человек спит в углу? Он любит читать, все время что-то читает. Он рад будет.
Восьмой час вечера. Пробки на Коломяжском рассосались, и гул машин стих. Потихоньку возвращаются с работ и праздных шатаний другие жильцы. Постукивают костылями, рассаживаются по кроватям, стоят в проходе, чтобы лучше видеть телевизор.
Ловлю себя на мысли, что в палатке становится уютно. Не как дома, в собственной квартире. А как в больнице, когда палата, в которой лежишь, вдруг маркируется “нашей” в противовес всем остальным. Или в библиотеке: провел весь день в читальном зале и вроде немного обжился среди длинных узких ящиков и зеленых ламп. Казенный дом.
— Будьте как дома! — мужской голос из рекламы IKEA доверительно приглашает за покупками для интерьера.
Вадим живет в этой палатке уже 16 лет, с самого основания. С перерывами на больницы и уходы в загул. Находиться на междупутье опасно, но у Вадима получается так жить. Где-то между странами. Где-то между статусами живого и мертвого. Где-то между домашней жизнью и уличной. Он не озлобился, не спился, не пропал. Топит потихоньку печь и думает о чем-то своем.
— Ты привык уже?
— Да. Здесь все постоянное и стабильное. Не надо бегать, искать, думать, где переночевать и что поесть. Я здесь всех знаю.
— Получается, это теперь твой дом?
— Получается, да.
Фото Сергея Петрова