«Я ничего не умею, только детей лечить». Педиатр Любовь Яровикова — о жизни и уголовном деле
— Я больше не нахожусь в таком напряжении, как все последнее время, но это еще не конец, у нас планируется апелляция.
Этот приговор для меня тоже удар. Как только он вступит в силу, я не смогу заниматься врачебной деятельностью. Остаться в 50 лет за бортом — тоже мало хорошего.
Я больше ничего не умею, только детей лечить. У меня мама в медицине работала, наверное, поэтому я выбрала эту специальность. Поступила в институт в Иваново сразу после школы, отучилась, и вот уже почти 30 лет работаю.
Нет, что вы, даже мысли такой не было, что я неправильно выбрала профессию. Я не считаю себя виноватой, я не совершила ничего незаконного. То, что со мной случилось, — просто какой-то невообразимый казус.
Да, медицинская работа всегда была зоной риска, но прежде всего для хирургов, акушеров, анестезиологов, а вот теперь, похоже, и для педиатров.
Я думаю, что пациенты сильно изменились. Стали более подкованные в каких-то юридических вопросах, более смелые. Плюс это все бесконечно обсуждается в соцсетях. Сейчас врачей все стараются наказать — независимо от того, совершили они ошибку или нет. Я не помню, чтобы медиков раньше как-то особо преследовали. Были разбирательства на уровне заведующего отделением, но не в суде и прокуратуре. За границей постоянно идут судебные тяжбы, у них это обычная практика, а вот теперь к нам эта мода пришла.
Я внимательно слежу за делом Элины Сушкевич, читаю все публикации. Там был тяжелый ребенок, глубоко недоношенный, который, возможно, был нежизнеспособен. Проводились все манипуляции, чтобы сохранить ему жизнь, но не исключено, что не было шансов.
Но у меня совершенно не похожая ситуация. Когда я осматривала ребенка, он был сохранный. Заподозрить у него какое-то такое скоротечное состояние и исследовать его на тот момент, что я его видела, было невозможно. Это было обычное посещение пациента с ОРВИ, первичный осмотр. Неужели если бы я видела, что пациент находится в тяжелом состоянии, я бы оставила его дома? Я же адекватный человек. Надо быть сумасшедшим, чтобы целенаправленно не оказать помощь. Это как специально себе топор на ногу уронить.
Я ушла от них около 11, а плохо ему стало в половине второго, в 13:30. При этом мама — как она сама говорит — смогла вызвать скорую только через два часа, в 15:40. Так записано в деле. Скорая приехала через 10 минут после вызова, в 15:50, но было уже поздно.
С мамой ребенка я потом контактировала на следствии и на очной ставке, но в обычной жизни мне было с ней очень тяжело. Она обвиняла при моих пациентах, при родителях прямо в коридоре поликлиники. Но все-таки на улице я с ней здороваюсь, мы же воспитанные люди.
На работе хоть я как-то отвлекаюсь, забываюсь, а дома просто невыносимо. Сидишь на диване, прокручиваешь у себя в голове всю эту ситуацию.
Немного помогали домашние занятия спортом, ну и я пила антидепрессанты, без них не справиться. Меня поддерживали муж и дочь, хоть она уже взрослая и с нами не живет.
А вот родителям я ничего не говорила, они слишком старенькие, я их ограждаю от этого. Если мама узнает, она, наверное, не вынесет, у нее сердце слабое.
Главная моя поддержка — это коллеги. Они приходили три раза в этот холод, стояли на улице с плакатами. Я просто не ожидала такого участия: и коллектив на работе, и департамент, и руководство — никто не поверил, что я могла бросить ребенка дома умирать. Наверное, благодаря им я и держусь.
Ну и конечно, все понимают, что если сегодня такое случилось со мной, то завтра может случиться с ними. Работа и так трудная, а теперь еще и страшно. У нас работают врачи, которым 60, 68 и даже 72. В функциональной диагностике люди помоложе, а так в основном — старая гвардия. Они просто привыкли уже в этой системе работать. Да и идти некуда, новой работы не найдешь.
Хотя уже задним умом все понимают, что надо вести себя осторожнее. Например, отказалась мама с ребенком ехать в больницу — значит, надо брать письменный отказ от госпитализации, хотя раньше это было особо не принято. Теперь же, случись что, тебя и обвинят. Ты ни на секунду не чувствуешь себя в безопасности.
Не знаю, что дальше будет. Молодые к нам не идут. Наверное, скоро останемся без первичного звена, вот и всё.