Я начала считать непонятные шары, а это были бомбы
Серафима Ивановна Солодовникова
Родилась 22 декабря 1935 года, уроженка станицы Пролетарской. У нас в семье было трое детей. Война, как же ее забудешь. Я очень хорошо помню, как началась война. Был обычный летний день, воскресение. Мы с ребятами еще с утра пошли купаться на речку Чепрак.
Мы плавали, и вдруг увидели какой-то самолет, который что-то сбрасывал вниз. Я по своей наивности сначала думала, что это какие-то непонятные шары, начала их считать. Через несколько мгновений позвучали оглушительные взрывы. Это была первая бомбежка в моей жизни. Мы все очень испугались, ничего не поняв, быстро оделись и бегом домой. А в это время в четвертую школу попала зажигательная бомба. Когда мы увидели это зрелище, нам стало очень страшно. После окончания бомбежки мы впервые увидели «рамку» – так потом называли немецкий самолет-разведчик. Придя домой, мы все узнали, что началась война.
Сразу, как только началась Великая Отечественная, в станице приступили к эвакуации, т.е. вывозу скота: коров, лошадей, овец в Казахстан, для того чтобы сохранить поголовье животных. Эвакуировались все колхозы. Отца сразу забрали на войну.
Я хорошо помню, как были растеряны все люди, повсюду царила паника и хаос.
Когда нам сказали, что идут немцы, надо спрятать все пионерские галстуки, комсомольские значки и партийные билеты. Моя сестра была пионеркой, она спрятала свой пионерский галстук в трехлитровую банку, которую закопала рядом с домом. Когда закончилась война, галстук так и не нашли.<…>
Было очень страшно: немцы вели себя как хозяева
Нина Михайловна Булучева (Николаева), д. Аристово
Мне было 11 лет, когда немцы захватили мою родную деревню Посихново.
Помню, как мой отец ушел на фронт, а я с бабушкой, мамой, старшей сестрой и маленьким братишкой Славиком осталась в деревне. Моя мама до войны работала на пункте приема молока в деревне Посихново, а бабушка занималась хозяйством и сидела с моим братом.
Когда немцы стали приближаться, мы вместе со всеми жителями деревни стали эвакуироваться. Кто как уходил, и на лошадях ехали, и пешком шли.
Пока было тихо, шли по дороге, а как только слышали выстрелы, уходили в лес. Дошли до станции (сельпо), потом до деревни Сехново, здесь жили наши родственники, но там уже шел бой, хорошо слышны были выстрелы. Нам пришлось вернуться, т.к. вперед путь был отрезан. Бабушка сразу никуда не поехала, а осталась дома.
Вскоре на машинах и мотоциклах в деревню въехали немцы. Было очень страшно, а они вели себя как хозяева. Остановились они в деревне Посихново, ходили по домам, выселяли жильцов в сараи, хлева и бани. Собирали продукты; хлеб, молоко, сметану, творог и яйца.
У нас был маленький братишка, может быть поэтому нас не выгнали из дому, а отделили шкафом маленький уголок в комнате, там мы все и ютились.
Немцы, которые жили у нас, нас не трогали, не били, а вообще, разные были. Вот помню такой случай, пришли они к нам за продуктами, бабушка принесла все, что они потребовали, но при этом ругала их (чтоб вас всех разорвало от наших продуктов и т.п.). А один немец отозвал ее в сторону и на русском языке сказал, чтобы она при немцах больше так не говорила, потому что многие понимают русский язык. Бабушка сильно испугалась и боялась, что ее могут за это расстрелять, но, видимо, немец ничего никому не сказал. У нас в доме висел портрет моего отца, который до войны служил в милиции, так вот немец предупредил, чтобы мама убрала портрет и спрятала. Мама с бабушкой спросили, почему он предупредил об этом, на что он ответил, что у него в Германии есть семья, показал фотографию детей, сказал, что он не хочет воевать, ругал Гитлера и Сталина. <…>
Материал подготовлен
библиотекарем Звонской сельской библиотеки Н.М. Васильевой
Нас пригнали в Германию, хозяин попался хороший
Евгений Иванович Долгачёв, 1935 г. р., дер. Нижние Дупли
Когда началась война, мне было шесть лет. Мы жили с отцом, матерью и сестрой Риммой. Немцы вошли в деревню 12 июля в Петров день. Мы в это время прятались в лесу. Когда вернулись в деревню, наш дом уже был занят немцами. Нам пришлось поселиться у родственников. Кроме нас там жили еще две семьи. У одних дом сгорел, а у других был занят немцами. Так и жили: четыре семьи в одном доме. Работали кто в колбасном цехе, кто на пекарне, а кто на камнедробилке.
Немцы, которые стояли здесь постоянно, нас не обижали, могли заступиться. Однажды солдаты какой-то проходящей части хотели забрать у нас картошку и стали раскапывать бурт. Мы побежали и пожаловались «своим» немцам, и их прогнали. Самыми злыми и жестокими в составе проходящих частей были финны.
Когда вместе с другими жителями села нас погнали в Германию, то при распределении мы попали к «бауэру». Наши родители работали в поле, я кормил кроликов, пас коров, носил еду в поле тем, кто работал на тракторе. Зимой был за «няньку». Хозяин попался хороший, не обижал, кормил хорошо, Летом можно было есть много фруктов. А вот хозяин по соседству был очень злой и жестокий. Он не только плохо кормил, но и за малейшее непослушание жестоко избивал своих работников.
Остарбайтеры с детьми
После того как нас освободили американцы, к нему приезжали разбираться по этому поводу, и после этого он куда-то исчез. А нас собрали в лагерь, а потом оттуда довезли до Эльбы. Высадили нас – и иди как хочешь и куда хочешь. Отец нашел вола, запряг его в коляску, посадил детей. А взрослые шли пешком. Так мы добрались до Калининграда. Оттуда на поезде доехали до г. Пустошка. Из Пустошки наняли машину и ехали до Опочки. Из Опочки до дома шли пешком.
Всех тех, кто был угнан в Германию, часто проверяли на благонадежность, и поступить на обучение в высшее учебное заведение для таких детей, как мы, было практически невозможно. Притесняли в продвижении по работе, в наградах, премиях. <…>
Материал подготовила
библиотекарь Лаптевской сельской библиотеки Л.И. Козырева
Я очень хотела забрать своего пупса, но мама не разрешила
Эмилия Васильевна Строканова
В 1936 г. моего папу Василия Степановича Первушова забрали в армию по специальному набору. Он был финансистом, и ему было все равно, в каких войсках служить. Его взяли в танковые войска и до 1941 г. он состоял на службе в 22-й легко-танковой бригаде (22-я ЛТБ), которую к 1 января 1941 г. расформировали. <…>
Вместе с частью мы много переезжали. <…> В последних числах мая 1941 г. мы переехали в Ригу. Папа снял квартиру в Риге в частном доме по адресу ул. Солокас, 41. Это был одноэтажный особняк, утопленный вглубь от красной линии в сад. Сад наполнен ароматом сирени. Прошло очень много лет, но и теперь, как только зацветет сирень, я тут же вспоминаю Ригу.
Дом принадлежал семье Заксов: глава семьи Отто Самойлович, супруга Анна Бернардовна и дети – Анна, Берта, Борис (Буська) и мать хозяина дома Эмма Самойловна. Анна уже была студенткой, Берта только закончила школу, Буська – мой ровесник. Отто Самойлович работал главным инженером какого-то завода, Анна Бернардовна была домохозяйкой с двумя консерваторскими образованиями. В доме говорили по-немецки, но русский знали хорошо.
Моему папе очень понравился дом, хотя объявления о сдаче квартиры не было. Анна Бернардовна потом рассказывала маме, что она не собиралась сдавать комнаты, тем более русскому офицеру. Когда услышала звонок, то послала прислугу сказать, что она принимает ванну, на что папа ответил, что подождет. Пришлось ей замотать голову полотенцем и через какое-то время выйти в прихожую. Но поговорив с папой, она уже не могла отказать ему; ее покорило в нем все <…> Вся семья Заксов и родственники погибли в октябре 1941 года в гетто.
<…>В один из дней мы едем за покупками, покупаем подарки к отъезду всем брянским родным, а мне два красивых шерстяных платья: зеленое и синее. 18 июня я с новой подружкой ушла в кино, а когда вернулась домой, мама сказала, что папа забегал с работы, забрал свой полевой чемоданчик, хотел попрощаться со мной, но не пришлось. Часть передвинулась к границе.
22 июня мы проснулись с мамой. Мама вышла на кухню. Анна Бернардовна сказала ей, что немцы передали по своему радио о том, что они перешли границу. Наше радио молчало. И только в 12 часов после речи Молотова мы убедились, что началась война.
Буквально через полчаса завыла тревога, появились немецкие самолеты, но их отогнали за город и бой шел там. Эти первые дни войны бомбежки Риги были только ночью, и потому начиная со второй ночи мы спали в подвале.
Семьи военных начали вывозить в тыл. 26 июня мама узнала в части, что уходит последний эшелон и мест уже нет, поэтому решили ехать на вокзал самостоятельно. Мне мама собрала рюкзак. Я очень хотела забрать своего Валерика-пупса, с которым не расставалась с раннего детства и спала с ним, но мама не разрешила (он был большой). Взяли два небольших чемодана маме и Наде. Анна Бернардовна сунула маме деньги (дома денег было очень мало, мы потратились на подарки в Брянск). Плача, она сказала: «Не отказывайтесь от того, что вам будут давать – вы теперь беженцы. Я знаю, что это такое». <…>
Появились слухи, что детей едят, и нам запретили выходить
Юлия Ивановна Егорова (Питкянен)
22 июня 1941 года мы собрались на очередной киносеанс, и вдруг нам говорят, что показа не будет. Началась война. Когда немец подошел к Ленинграду, наш дом разбомбили. Во время бомбежки мы пряталась по канавам. До морозов мы жили в водосточных трубах на станции Шушары и в окопах. Отец собирал по полям совхоза Детскосельский капусту и картошку.
Немцы сбрасывали листовки. Их было так много, что мы сначала решили: «Это летят птицы». Голод уже мучил, кругом мерещилась еда. С криком: «Птицы, птицы!» мы побежали, но оказалось, что это бумажки. Мы начали их собирать, в них был призыв сдаваться немцам. Когда я принесла такую листовку домой, родители сильно отругали меня и приказали больше ничего не собирать.
Наша деревня оказалась на линии фронта, семья переехала в Ленинград. Мы получали паек по карточкам, как все ленинградцы. В начале блокады еще ходили трамваи, и мы ездили с сестрой отоваривать карточки. Вскоре появились слухи, что детей едят. Нам запретили выходить на улицу, мы сидели дома. Отец устроился работать дворником. Он собирал по городу покойников, грузил в машину и отвозил хоронить. <…>
Дети играют на улицах блокадного Ленинграда
Ночью пароход стоял и бомбы падали в Волгу
Ариадна Соломоновна Сырчина (Краснянская)
Год рождения – 1935. До войны жила в Пушкино Московской области, после эвакуации в 1941 г. – в городе Горьком (теперь Нижний Новгород).
Когда началась война, отец на несколько дней приехал из города Лепеля, где преподавал в артиллерийском училище. Он уехал, и мы (я – 6 лет, брат Марк – 4 года и мама) остались в Пушкино Московской области. У Маяковского есть стихотворение, не помню, как называется. «Поселок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою, а за деревнею дыра и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз медленно и верно». А кончается оно так: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца». Когда в школе проходили это стихотворение, я всем хвастала, что я в этом самом Пушкино жила до войны.
В Пушкино у папиного брата, дяди Гриши, была дача, мы с мамой иногда ходили к ним в гости. Мне запомнилось, что около домика росли настурции, нам с Марком они очень нравились. Когда у меня появилась дача, я первым делом посадила около домика настурции.
Когда немцы стали подходить к Москве, папин брат, дядя Гриша, помог нам эвакуироваться. Он работал на строительстве и как-то смог достать грузовик. Подъехал к нашему дому и сказал маме – за 20 минут собраться. Я хорошо помню, как мама стелила на полу одеяла, кидала туда вещи и завязывала узлы. Я хорошо помню: было 5 узлов и чемодан. Кинули их в машину, кинули в машину нас с братом, и помню, как долго подсаживали маму, борта у машины не открывались. Дядя Гриша привез нас на пристань. На берегу была огромная толпа, народ бежал из Москвы. Немцы были уже близко. Как дяде удалось, это просто уму непостижимо, он посадил нас на пароход.
Мы поехали в Горький. Там жили мамина сестра и брат. Мы ехали даже не в 4-м классе, а, наверное, в трюме. Людьми и узлами были завалены все проходы. Наши узлы стояли друг на друге и закрывали дверь в чью-то каюту. Матрос, когда приходил, сильно ворчал, приходилось кое-как отодвигать узлы и его пропускать. Мы плыли 10 дней, тогда как сейчас пароход идет от Москвы до Нижнего 3 дня. Хорошо помню, как ночью пароход стоял и бомбы падали в Волгу.
Один раз мой брат Марк потерялся на пароходе, мама очень испугалась, так как незадолго до этого была остановка, и он мог с кем-нибудь сойти на берег. Я помню, как сидела около своих узлов и громко плакала, пока мама его не привела.
В Горьком нас приютила старшая мамина сестра тетя Нюра. Она жила в доме их брата, дяди Пани, в подвале. Комната 14 кв. метров, кухни не было, была прихожая, где была русская печка, кухонный стол и 2 сундука друг на друге. Туда убирали на лето валенки, пальто и все зимние вещи.
Тетю Нюру выдали замуж в 16 лет, она рано овдовела, жила со своими родителями в этой комнате. Родителей раскулачили, отобрали прекрасный дом, все имущество, и их приютил дядя Паня. Дед с бабушкой умерли еще до войны. Детей своих у тети Нюры не было, но она всю жизнь помогала сестрам, особенно средней тете Мане. Работала она продавщицей в хозяйственном магазине. Так мы и жили в этой комнате вчетвером, пока не окончили институт с Марком и уехали по назначению. Только в 1965-м, в год 20-летия Победы маме, как жене погибшего, дали квартиру. <…>
Я никогда не забуду страх, что мама может упасть и мы останемся одни
Броня Цодиковна Славина
Родилась в 1934 году в городе Бобруйске Белорусской ССР, где проживала до начала войны. Во время войны жила в поселке Кременки Ульяновской области.
До войны наша семья: папа, мама, я и моя сестра Неля (она старше меня на полтора года) жили в г. Бобруйске Белорусской ССР.
Мой папа, создатель краеведческого музея в Бобруйске, был репрессирован и расстрелян в 1937 году. Мама, по профессии педагог, работала библиотекарем. После ареста ее уволили, и она переквалифицировалась на бухгалтера.
Город Бобруйск – это город-крепость. Там стоял военный гарнизон. Каждое воскресенье военный духовой оркестр проходил по улицам города, а затем в парке играл военные марши. Мы с сестрой каждый раз ходили в парк послушать музыку, а мама в это время занималась домашними делами и просила нас немедленно информировать ее о важных сообщениях по радио. В воскресенье 22 июня 1941 г., услышав выступление Молотова, мы помчались домой. Так мы узнали о начале войны.
В первую же ночь войны маму вызвали на работу, нужно было оформлять расчеты уходящим на фронт мужчинам, и мы с сестрой остались дома одни. Бобруйск бомбили в первую же ночь.
Я помню, как мы сидели, прижавшись друг к другу, и при разрывах бомб звякала ручка от шкафа. Было очень страшно.
После этого мама не оставляла нас одних, забирала с собой на работу. Мы жили в самом большом доме в городе, он назывался «дом коллектива», и если бы в него попала бомба, мы погибли бы под обломками. Бомбили каждую ночь. Был июль, тепло, и ночевать уходили на кладбище, надеясь, что кладбище бомбить не будут.
24 июня объявили по радио, что летят на город 100 немецких самолетов (мама потом говорила, что это была провокация, радиоузел был занят предателями). Мы бросились бежать в бомбоубежище, но по пути встретили знакомого, который настоятельно посоветовал уходить из города, пока не разбомбили мост. Из города была только одна дорога по мосту через Березину. И мама решила уходить. Мы взяли с собой только смену белья и документы. О фотографиях в этот момент никто не думал, и у нас поэтому не осталось ни одной папиной фотографии. Нам ее прислали в 1962 г. из музея Бобруйска и попросили маму написать воспоминания об отце.
Самое ужасное, что я помню – это переправа через мост: огромные толпы людей, телеги, машины. Маме удалось посадить нас на телегу, а сама она бежала за ней, держась за край. Я никогда не забуду тот страх, что она может упасть и мы останемся одни. Когда были на середине моста, показался немецкий самолет, но его сбил наш самолет, и немецкий упал в реку.
Я не помню, как мы оказались ночью в лесу. Нас подобрала машина с такими же беженцами. Через некоторое время машина остановилась, шофер вышел и потребовал со всех деньги, пришлось отдать все, что было. Мы остались без копейки. Доехали до станции, там нас, беженцев, погрузили в товарный эшелон, и мы целый месяц ехали до города Ульяновска. По дороге ели только то, что приносили к поезду жители, отношение к нам было очень теплое.
В Ульяновске мама попросила направить нас в сельскую местность с единственным условием, чтобы была школа. И так мы попали в плодовоовощной совхоз в поселке Кремёнки, это в 20 км от Ульяновска. Я помню тот момент, когда мы приехали. Мы были первые беженцы. Вокруг нас собралась вся деревня, одни женщины, мужчины уже все ушли на фронт, жители впервые увидели, что может сделать с людьми война, все так плакали, стоял просто вой.