Ночью в лесу без ничего
– Вы обучаете выживанию в лесу всех желающих? Как это происходит – приходит человек и что говорит?
– Я бы сказал, что обучаю не выживанию, а жизни в природной среде. Движение называется The Real Outdoor Life Skills School – «аутдор» для чайников (outdoor – буквально «на открытом воздухе», активность на природе – прим. ред.).
Приходит ко мне человек и говорит: «Хочу пойти в поход, но я никогда никуда не ходил. Я не знаю, что мне надо делать». И мы собираем толпу и идем. Но не так, что мы зашли в лес, прошли два километра, достали вино, шашлыки, посидели, поселфились и ушли – на моих курсах люди идут в среднем порядка 15 километров за два дня зимой и летом, ориентируются, разворачивают лагерь.
15 километров – это немного, я прохожу это расстояние за 5 часов, но при таком обучении не стоит задачи загнать – важно показать, что можно идти и чувствовать себя при этом нормально. Когда мне надо кого-нибудь загнать, я беру кого-то из моих учеников и иду на Московский марш-бросок или на «Тропу мужества», 60-70 км – и вперед, чтобы удержаться во времени. А здесь мы идем не быстро, чтобы показать, как это надо делать.
Например, зимой каждые полчаса останавливаемся, потому что через полчаса человек начинает потеть. Можно пройти 40 минут, но тогда ты будешь потеть больше, а если ты потеешь больше, значит, и сохнуть будешь дольше. А так мы прошли полчаса, вспотели, сели, покурили, чайку попили, человек подсох и идет дальше. А потом приходит и говорит: «Мне понравилось». Он не убился, не вымотался – он сходил с хорошими впечатлениями.
Михаил Ярин с курсантами в зимнем походе. Фото: Игорь Родин / Facebook
Поэтому, попадая в природную среду самостоятельно, он уже не отнесется к ней враждебно: «Ой, я здесь умру», – нет. Он начинает что-то вспоминать, совершать осознанные действия, он получает удовольствие, он живет там.
Но у меня есть достаточно жесткая тренировка на выживание, когда люди сначала идут порядка 6-10 км, потом вечером приходят на место, я развожу их на удаление друг от друга, и их задача – возвести себе временное убежище, развести костер и продержаться до утра одному в темном лесу – без палатки, без спального мешка, с минимальным количеством еды. И все это в октябре-ноябре. Я прихожу, смотрю, что там и как, и ухожу.
– Бывало ли такое, что приходите и видите, что все плохо и курсанта надо эвакуировать?
– Нет. Но бывает, что человек сделал что-то неправильно или поленился и из-за этого терпит тяготы и лишения. Тут первая задача – психологическая: перебороть себя, этот страх, что ты ночью в лесу без ничего. Вторая – включить мозг и понять, что мы живем здесь и сейчас. «Я попал сюда, значит, я буду здесь жить». Это нужно, чтобы он пришел в нужное настроение и начал делать себе нору, заготовки по принципу Робинзона Крузо: корабля не будет, надеяться не на кого, поэтому начинаем обживаться здесь. У меня на этих выходах те, кто давно со мной ходит, строят «однокомнатные квартиры», и при этом у них с собой из оборудования – только швейцарский нож.
– Мне кажется, или сейчас больше народу стало всем этим увлекаться, интересоваться? Если да, то почему? Люди устали сидеть в офисах?
– Не то чтобы устали сидеть в офисах – просто сейчас в моде активность. Интерес к походам, к жизни в природной среде был всегда, но если раньше эти люди воспринимались как фрики – «милая моя, солнышко лесное», – то сейчас это правильный образ жизни.
И это здорово, проблема только в том, что повылезало много «пластмассовых специалистов», которые начинают проводить какие-то курсы, делать сайты, писать рекомендации, не обладая для этого достаточными знаниями. Сейчас же все можно. Обвешается человек какими-то дипломами и начинает учить людей. Я потом видео смотрю и думаю: как у него никто до сих пор не погиб? – ведь у него то неправильно, это неправильно, а люди приходят и платят.
Я когда нахожу всякие школы по выживанию, во-первых, сразу смотрю портфолио – кто ты и что ты умеешь. Во-вторых, обязательно должна быть методика.
Первый нож появился у меня в шесть лет
– И откуда взялась эта профессия? Из детства?
– Почти сразу после рождения я оказался в поселке посреди тайги: папу, геофизика, отправили туда по распределению, и мама – детский врач – полетела за ним. Поэтому я прожил 11 лет в поселке в тайге с деревянными игрушками и теплыми гильзами. Кроме шуток, единственный раз за 11 лет в магазин привезли советский конструктор – сборные самолетики, а все остальное делалось руками.
Это был совсем небольшой поселок – передвижная механизированная колонна, леспромхоз, геологическая экспедиция – и все. А так как делать там по большому счету было нечего, кроме как читать книжки, ходить по лесу и рыбачить, то через 11 лет для меня это стало естественными занятиями. Нет, конечно, там была школа, два клуба, потрясающее снабжение, потому что это был район, приравненный к Крайнему Северу: тушенка ящиками, яблоки, японские товары, и когда мне брат в Москве хвастался шестью фломастерами советского производства, я ему показал двадцать четыре японских, которые получил за то, что весной собирал папоротник-орляк со взрослыми на сопке: собираешь, сдаешь его, и взрослым дают шмотки, а детям жвачку и фломастеры.
– Как выглядел ваш день в тайге?
– Сходил в школу, сделал уроки – и во двор. У нас были свои собаки, ножи. Первый хороший номерной нож у меня появился в шесть лет – подарила мама. У детей были свои инструменты – топоры, пилы. Приходило лето, мы шли на речку, резали себе удочки и ловили гольянов. Летом велосипеды, зимой лыжи. До леса километр – как в Москве до ближайшей станции метро, а тут за хребет перевалил – и все, ты в тайге.
На рыбалке
– Были ли какие-то истории, связанные с тем, что кто-то заблудился?
– Никогда. Приходили поздно – это да… Мы все прекрасно знали, что можно и что нельзя, и были такие «маугли». Я люблю рассказывать, что я учился ходить в тайге – в прямом смысле: когда я был маленький, мама ходила со мной гулять в тайгу, потому что от общаги до тайги было 500 метров. В 80-е годы мы переехали «на материк» – в Москву, и однажды в школе пионервожатая мне сказала: «Хочешь пойти в поход?» Я ответил: «Конечно, хочу».
Так я начал заниматься туризмом сначала в школе, потом на станции юных туристов. В 8-9-м классе уже сам организовывал в школе походы и туристические слеты – сам ездил в СЭС, получал разрешения на это. Потом попал в армию. Я хотел в Афганистан и написал два рапорта, но их отклонили, потому что у меня проблемы с глазами.
– Какой был мотив попасть в Афганистан?
– Никакой. Ты должен это делать, и все.
– Как к этой идее отнеслись родители?
– А как можно остановить человека, который уверен в том, что он делает? Не было такого: «Нет, ты никуда не пойдешь!», но они, конечно, переживали. Но в результате я попал на Кавказ, в войсковую разведку, был командиром взвода. Вернулся из армии, попробовал учиться – я еще до армии поступал в Ленинградский гидромет – пришел на собеседование, там сидели человек шесть дедушек и бабушек, которые, наверное, еще лично знали Амундсена, они спросили: «Молодой человек, что вас привело в наш институт?» Я сказал: «Я хочу в Антарктиду». Они на меня посмотрели с удивлением. Спросили: «Что вы про нее знаете?» А знал я про нее практически все: все станции, все маршруты санно-гусеничных поездов, Саниным зачитывался. И Остапа понесло…
Мне поставили максимальное количество баллов – три, но я завалил физику. Я забрал документы и уехал, поступил без экзаменов в Московский топографический политехникум, проучился там год, я был отличником круглым по спецпредметам, ушел в армию, вернулся, пробовал учиться еще, но не пошло уже, все. Решил поступать в МГУ на географический факультет, но у меня с точными науками проблемы, и я, как всегда, завалил физику. Но там был еще один парнишка демобилизованный, мы с ним устроили мини-скандал, потому что приехали из горячих точек, и нас приняли, закрыли глаза. Так я, вместо того чтобы учиться, первые полгода ходил в горы.
– Зачем тогда поступали, по инерции?
– Мама сказала поступить – и я поступил. Меня оттуда отчислили, а дальше – перестройка, бизнес. Параллельно я еще ушел в альпинизм, то есть занимался одновременно бизнесом и альпинизмом. Потом сделал свою компанию. Около трех лет финансировал ледолазание как спорт: покупал снаряжение, финансировал соревнования, возил людей за границу командами за свои деньги. А потом был такой период безвременья, когда я решил уйти, все распродал, но в один прекрасный момент вернулся. Работал в различных российских компаниях, которые занимаются снаряжением. Потом стал вести блог «Рюкзак, шмурдяк и карабин», поставил себе задачу: стать самым известным экипировщиком в этой стране.
– Осуществилось?
– Не скажу, что я самый-самый, но достаточно авторитетный специалист в этих вопросах. Через это я попал в концерн «Калашников». Из концерна уже пошли разные другие проекты – и Арктика, и «Лиза Алерт».
– Что за проект в Арктике?
– Я участвовал в двух экспедициях в Арктике в составе сводной группы с военными для решения специальных задач для спецподразделений – я для них полностью делал экипировку.
Михаил Ярин
Мужчина не должен ныть
– Как еще лес присутствует в вашей жизни?
– Я увлекся охотой. Оружие всегда было составной частью жизни. Потом попробовал охотиться в одиночку – я хожу один в лес где-то класса с восьмого, и мне понравилось.
– Как родители относились к тому, что вы школьником сами уходили в лес?
– Если человек что-то хочет делать, его невозможно остановить. Когда я стал охотиться в одиночку, выбрал себе объект охоты – снежного барана, выбрал район – Дальний Восток, Магадан, Камчатка. Четыре сезона на Камчатке отработал с наукой – с Институтом вулканологии и сейсмологии, сначала прилетел туда как волонтер-альпинист, а потом стал практически официальным сотрудником. Но в последнее время на охоте одному стало скучно. Ты все время двигаешься, получаешь новые знания, двигаешься вверх, а потом выходишь на ровное плато, и все, что тебе можно знать, ты уже знаешь, и процесс получения знаний превращается для тебя в процесс их использования. Ничего нового, кроме красивых видов, ты уже больше не увидишь.
Когда я недавно в августе ходил на охоту, два дня штормило, я сидел в палатке и думал, что я тут мог бы просто остаться, и все. Мне ничего не надо, я ничего не хочу. Кончится еда, кончится газ – я все равно выйду к людям, но у меня нет стремления свалить оттуда. У меня есть интересная книжка, есть понятная задача. Не страдал от отсутствия социальных сетей. Не скажу, что не люблю людей, но я всю жизнь привык делать то, что я считаю нужным.
Когда вокруг много людей, чтобы тебе было комфортно, ими надо управлять, потому что иначе ты будешь выполнять чужие прихоти и желания.
– Получается, что проще одному?
– Либо одному, либо так, чтобы ты был главный.
– Какое влияние на это все оказало воспитание родителей, семейные установки?
– Во-первых, мы все патриоты.
– В чем это выражается?
– Никогда не было разговоров о том, что «давайте уедем куда-нибудь туда, где получше живут». Все знают, что такое тяжелая жизнь. У нас очень большой клан, потому что у моей бабушки по маминой линии было шесть детей, и все они достигли определенных высот на уровне страны. Дядя, например, – член второго отряда космонавтов, участник Карибского кризиса.
Другой дядя, нынче покойный, – полковник, он строил Байконур, Капустин Яр, общался с первым отрядом космонавтов, с Гагариным. Тетушка – бывший заместитель министра здравоохранения Татарстана. В общем, есть кем гордиться. Мама всю жизнь детей лечила, ее до сих пор все вспоминают и на Дальнем Востоке, и в Москве.
– Было ли дома понятие настоящего мужчины – «поступать по-мужски», «мужское дело»?
– Вслух это не говорилось, но ты же существуешь в определенной среде, поэтому ты должен делать то, что тебе положено делать. Если ты мужчина, значит, ты должен ходить на войну. Хотя у нас даже женщины все военнообязанные, потому что все врачи. Мужчина не должен ныть. Но это привила даже скорее не семья, а улица, круг общения. Ты не должен уходить от боя. Вот такие установки.
Михаил Ярин
– Ваша бродяжья таежная жизнь отчасти выросла из книг?
– Конечно. Книга «Территория» Олега Михайловича Куваева – вторая после Библии для меня. Я из нее взял все, что мог. Не помню, сколько раз я ее читал, всю жизнь читаю. У меня очень большая библиотека специфической литературы: выживание, экспедиции, воспоминания великих путешественников, книги по охоте, по оружию. Я сейчас все, что вижу, тут же покупаю – в основном букинистическая литература, потому что сейчас ничего толкового не печатают.
Есть редкие, уникальные издания. Например, я был в одном доме отдыха, там отличная бесплатная библиотека, я три часа ее потрошил, и все, что нашел хорошего, я честно спер, потому что эти книги там были никому не нужны. Например, там было старое издание Арсеньева «Дерсу Узала» 1950 какого-то года. Потом как-то так получилось, что я познакомился с современными писателями: покойный Андрей Круз, Вадим Денисов, Игорь Негатин, Корнев, Вадим Панов. Это сейчас в основном и есть моя литература. Я в месяц покупаю от одной до пяти книг, и мне все равно, сколько они стоят. Один раз за 10 тысяч рублей купил четыре тома «Инструкции по поиску и спасению».
Каждые шесть лет я умираю
– Каждые шесть лет я так или иначе оказываюсь в прямом смысле на грани жизни и смерти. Это происходит, естественно, неосознанно, но, когда однажды я почувствовал закономерность, свел все в статистику и увидел эту периодичность, седых волос у меня прибавилось. Следующие шесть лет наступают в будущем году, и я понимаю, что мироздание не обманешь, поэтому если я даже буду сидеть, привязанный к батарее, произойдет то, что должно произойти. Началось это лет в 27. И всегда это происходит в августе. Среди этих случаев было, например, первое русское прохождение стены Эйгера в Швейцарии, «стены-убийцы». Шансов было ровно 50 на 50.
– И зачем туда было идти?
– Сложный вопрос. Когда мне сказали: «Пойдешь?», у меня было два варианта – отказаться, и никто бы слова не сказал, и сказать «да». И я пошел. Потому что нельзя уходить от боя.
В другой раз в августе мы попали в аварию на реке в Магаданской области – лодка влетела в завал, и мы все утопили – вещи, связь, оружие. Мне пришлось два раза прыгать в воду, вытаскивать лодку. Не было бы спасжилета – я бы не выплыл, ударился, зацепился бы за бревно и остался бы там – течение 8 км/час, горная река.
В еще одном августе ехал с рыбалки – отказали тормоза, тормозил одним колесом. Стал обгонять автоколонну, чувствую – не влезаю, а я в левой полосе. Ушел на левую обочину, пропустил груженый КамАЗ, вернулся обратно. КамАЗ! Повезло. Даже «мяу» не успел бы сказать – просто превратился бы в хлам за секунды, и все…
– Может, случайность?
– Нет. Когда это больше трех – это статистика. Я вообще стал верить в подобные вещи. Не скажу, что до этого не верил – я верующий человек, сознательно верующий, тем не менее, я верю в это, потому что я связываю это с Создателем: раз такое происходит, значит, это Его рук дело.
– А любовь близких людей не хранит?
– Конечно, хранит, но ее, наверное, не хватает, потому что при моем образе жизни этой любовью надо каждый угол заложить, и человек просто умрет, полностью себя выпотрошив ради меня. Я думаю, меня хранит совокупность факторов. У меня есть девиз, который я сам придумал, долго консультировался, почти сам написал. Он на латыни – потому что девиз должен быть только на латыни, звучит так: «Credo in Deum. Credere in te» – «Верю в Бога, верю в себя».
Это значит, что для меня мир состоит из двух частей. Первая часть – это я как живой человек, а вторая часть – это то, что находится вне сознания. И эти две части соединены.
Если ты будешь верить в Бога, но не верить в себя, ты ничего не сделаешь.
Он тебя не будет спасать, Ему это не надо. Если бы Он этим занимался, то святые и великомученики не терпели бы таких лишений. Богу надо, чтобы ты верил в себя. Почему самоубийц не отпевают? Потому что человек теряет веру в себя и заканчивает свою жизнь.
– Были ли в жизни моменты, когда вера в себя покидала?
– Были, были прямо до истерики. Но я много создал себе всяких барьеров и ограничений. И это помогало. Например, срабатывало ограничение, что я не имею права показывать, что мне плохо. И тогда я мог пять минут предаваться этому состоянию, а потом все, собирался.
«Верю в Бога, верю в себя». Так звучит прицип жизни Михаила Ярина. Фото: Евгения Горкина / Facebook
– А как же все современные психологические установки, что нельзя в себе держать боль, что мальчикам надо плакать и так далее?
– Мальчик плачет тогда, когда ему больно, физически или морально. А делает он это публично или нет – зависит от его возраста. Когда он маленький – да, потому что он не соизмеряет себя и мир. Когда большой, он это не делает, потому что он мальчик. Я придерживаюсь такого принципа: я могу публично заплакать только в одном случае – когда мне больно морально. Например, когда хоронишь своих. Когда физически больно, я в основном грязно ругаюсь. Плакать над потерей – это нормально. Плакать от усталости, когда ты один – нормально. Демонстрировать это – ненормально.
Не прерывать объятия
– Что еще ненормально из того, что современным мужчинам транслируется как норма, с вашей точки зрения?
– У каждого свои правила, я не могу ничего диктовать. Я могу негативно реагировать на что-то, но понимаю, что есть такие мужчины, которые ходят в обтягивающих штанишках – наверное, у них мода такая. Бить человека за то, что он ходит в таких штанах, я не буду, но сам в таких не хожу и мой сын в этом не будет ходить. Я не запрещу ему это, но скажу свою точку зрения, а он меня послушает, потому что я буду для него являться примером и объясню ему.
– Сколько сыну лет?
– Четырнадцать.
– А если не послушается? Самый возраст, чтобы не слушать папу.
– Не слушайся, ради Бога, только «мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». Если ты не хочешь это делать – не делай, но давай альтернативу.
– Расскажите, как вы воспитываете сына.
– Этой весной я в первый раз его взял с собой на охоту, потом на сплав, и он две недели жил со мной. Мы поохотились, я собираю машину, а он сидит, смотрит телевизор в избе. Я захожу, говорю: «Матвей, чтобы такое было в последний раз – папа грузит машину, а ты смотришь телевизор. Еще раз повторится – я куплю тебе билет и отправлю к маме». И потом папа включил сержанта и на сплаве его гонял, как сидорову козу…
Например, мы купили лапшу, чтобы ее заваривать, он мне говорит: «Надо палочки». Я ему: «У тебя есть нож, вокруг лес – иди и делай». Он сделал. Потом, когда стали собираться, он их забыл, я их выкинул, и он мне: «Папа, ты не видел мои палочки?» Я сказал: «Я их выкинул. Ты же забыл их на бревне, не положил с посудой». Губу закусил. Я говорю: «Не страшно – вокруг лес, еще сделаешь».
В моем понимании мальчик должен быть мальчиком. При этом я его очень люблю, обнимаю – иногда мы с ним встретимся в коридоре, он подойдет, обнимет меня, стоит, и я тоже стою. Кстати, я тут узнал, что если дети тебя обнимают, то ни в коем случае нельзя прерывать объятие, пока они сами не прекратят это делать.
– У вас только сын?
– Нет, у меня еще три девочки. Это фабрика по производству веревок из папы, но я этому всячески потакаю. Они все у меня умеют ходить в лес, стреляют. Старшая ходила с мамой в горы, мама – бывшая альпинистка, средняя ходила со мной на зимний курс. Но если они этого не хотят, я их не заставляю.
– Сына вы растите как настоящего мужчину. А как вырастить настоящую женщину?
– Только своим примером. Во-первых, с ними надо разговаривать, потому что я – мужчина, у меня взгляд с другой стороны зеркала, особенно когда они достигают какого-то возраста, особенно когда начинаются личные проблемы, и я как мужик говорю: «Твой молодой человек повел себя неправильно. Я бы так себя не повел. Я себя когда-то вел неправильно, потом находил в себе силы и переламывал ситуацию сам, своими руками…» У меня старшая дочь вышла замуж, развелась, и я с бывшим зятем потом разговаривал. Он меня сам позвал, и я ему спокойно объяснил, где были ошибки, но уже было поздно…
Я всегда говорю своим дочерям, что они красивые – как можно этого не сказать, если это действительно так? Но я при этом всегда говорю, когда что-то неправильно. Учу их аккуратности, я очень в этом плане щепетильный человек – на кухне, в еде, в одежде. Одевайся эклектично, ради Бога, если тебе так нравится, просто не ходи в грязном, например. Эклектика и неухоженность – это разные вещи.
А они смотрят на меня как на героического папу, потому что видят, что я делаю, кто и что говорит про меня, где я публикуюсь и так далее, и я вижу, что для них это важно. Мы постоянно созваниваемся. Старшая и средняя – сводные сестры, были разные сложности в свое время, но как-то я им сказал: «Девочки, хоронить вы меня будете вместе, поэтому давайте вы перестанете выяснять отношения».
Михаил Ярин
Старшая спросила: «Ты будешь Таню называть тоже дочерью?» Я ответил: «Да, буду». Это было мое решение, мое условие. И сейчас они общаются очень тесно, причем именно как сестры, поддерживают друг друга, какие-то совместные мероприятия проводят.
– Вы собираетесь большой семьей за большим столом?
– Конечно, на даче есть стол, за которым все собираются – и бабушка, и дедушка, все дети, я, супруга, приезжают племянники, племянницы с женами и мужьями, с детьми. У нас же большая семья.
– Вы предпринимаете сознательные усилия, чтобы дети дружили с родней, с племянниками, с двоюродными, троюродными братьями и сестрами?
– Конечно. Этими собственными руками двух племянников свел. Просто познакомил их у себя на даче зимой. Они были уже достаточно развитыми подростками, друг про друга они слышали, но не знали друг друга, а сейчас дружат.
Получается хорошо. Я создаю условия, которые дальше начинают работать сами. Еще на моем счету как минимум четыре семейные пары, которые получились только из-за того, что они участвовали в тусовках, которые я организовывал.
С детьми надо разговаривать, логически объяснять. Не «Нельзя! Что ты делаешь?» Можно рявкнуть, когда они маленькие. Но потом – только разговаривать.
Как-то придумал такую хохму. Есть четыре стадии жизни: первая – это когда ты пьешь сам, вторая – когда ты пьешь со своими родителями, третья – когда ты пьешь со своими детьми, и четвертая – когда ты пьешь со своими внуками. Я хочу дожить до четвертой стадии, чтобы сижу я на даче – и звонок: «Дед, запаливай мангал! Выехали!» И приезжает ко мне раз машина, два машина… с мужьями, с женами, с друзьями… А у меня уже все запалено.
– И у вас всегда наготове будут дрова и угли.
– У меня всегда все наготове.
Ксения Кнорре Дмитриева