Мама вывела меня из храма, и дверца захлопнулась
Помню, маленьким мальчиком шел с мамой по парку Сокольники. Мимо проносились велосипедисты, кто-то пинал мяч, а кто-то на скамейке читал книгу. Через парк вышли к храму Воскресения Словущего. Едва войдя в него, мы увидели Распятие. Обычно оно стояло у окна, в северном приделе, и было незаметным. А тут, увитое цветами и украшенное лентами, выделялось. Царские врата были затянуты темно-красной завесой, сквозь которую пробивались лучи солнца. Завеса, подсвеченная изнутри, оживала багровыми всполохами. Пение – постное, печальное, пронзительное. Атмосфера внутри храма контрастировала с тем, что происходит снаружи. Было ощущение, будто я ворвался в иной мир.
Напряженно, с нарастающим удивлением, я вглядывался в Распятие. В какой-то момент показалось, что оно ожило.
Я увидел, как шевелятся губы у Христа, как струится Его кровь. До мурашек и оцепенения я чувствовал Его страдание. Это было настолько сильно, что я расплакался.
Мама вывела меня из храма на улицу, где светило солнце и кто-то пинал мяч, а кто-то читал книгу… и дверца захлопнулась. Я ясно почувствовал это. Еще минуту назад был погружен в неведомую мне среду, в которую вглядывался, и вот дверца закрылась, причем так наглухо, что я почти забыл про нее.
Я не то чтобы не заглядывал за эту дверь, скорее отгонял от себя воспоминания. Помнил этот ком в горле от мучений и страданий, свидетелем которых стал. Помнил ощущение настоящего горя, которое меня посетило. Я просто боялся к нему возвращаться.
Тарковский и моя Страстная
В 1969 году фильм Тарковского «Андрей Рублев» показали вне конкурса на Каннском международном кинофестивале, где он получил приз международной критики. В СССР его показали много позже. Но хотя он и вышел на экран, все-таки это было ограниченное число копий и клубные показы в специальных кинотеатрах повторного фильма: «Иллюзионе», «Встрече», «Красном текстильщике». На один из показов (мне тогда было лет четырнадцать) удалось попасть.
Я увидел Голгофу, сцену распятия. Увидел Христа, Который шел по снегу в лаптях и в развевающемся на ветру армяке. Увидел, как Он ложится на крест на снегу, как опричники распинают Его, прибивая гвоздями. В момент, когда крест на холме стали поднимать веревками, дверца вновь приоткрылась. Я опять вошел в атмосферу Страстной седмицы.
Кадр из фильма «Андрей Рублев»
Невзирая на то, что кадры были аллегорией и субъективным видением Тарковского, несмотря на анахронизм в описании (опричники были гораздо позднее Рублева), несмотря на перенесение событий на русскую землю, я понял, что в субъективном восприятии Тарковского есть то, что есть и в моем восприятии Страстной седмицы. Это погружение оказалось еще глубже, чем первое.
А о Понтии Пилате мы ничего не знаем
Было и третье, когда мама принесла с работы страницы журнала «Москва». В 1967 году в сокращенном виде в «Москве» вышел роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Кто-то из маминых сотрудников вырвал из журнала опубликованные главы и сшил их в книжку.
Зачитанная книга, наконец, оказалась моей. Я читал роман, и атмосфера евангельских событий, пусть в восприятии их Булгаковым, пусть вновь очень субъективно, буквально засасывала меня. Я нырнул в книги и забыл все: в каком городе живу, забыл, что на улице XX век, атеизм. Понятно, это совсем не был Новый Завет, скорее Евангелие от кухонного советского интеллигента. И Христос у него не такой, Которого видишь в Писании. «И ты добрый человек, и ты добрый человек», – таким изображен Иешуа, будто толстовец какой-то. Вовсе не Тот, Который бичом изгоняет торговцев из храма, не Тот, Который не скупился на выражения и говорил про Ирода: «Скажите этому шакалу», кстати, вовсе не «лисице», как значится в славянском переводе.
Но больше всего у Булгакова меня потряс другой персонаж, про которого мы ничего не знаем, поэтому вынуждены целиком принять булгаковскую трактовку – Понтий Пилат. «… В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Аристократ, с презрением взирающий на провинциалов, вояка. В романе показано удивительное – как этот большой человек трусит! Роман вообще о Пилате. О человеке, который не боялся бранной сечи, не думал о карьере, прозябал в одной из глухих провинций, ничего не боялся – и вдруг испытывает страх перед толпой, которую сам же презирает. Это роман о том, как, увидев исключительную и незаурядную личность, испытывая к ней уважение, осознавая, что перед ним не тот, кто достоин презрения, Пилат все равно отдает Иешуа на заклание презираемым им же людям. Отдает из трусости.
Главным предостережением, которое я увидел тогда в романе, была простая мысль, что трусость может заставить нас сдать собственные позиции.
Трусость вынуждает расстаться с ценностями, которых может быть совсем немного. Это история о предательстве последнего собственного рубежа. И вновь я погружался в среду, которая отзывалась уже в снах. Мне снился безносый убийца Гестаса, Иуда, Иешуа, Понтий Пилат…
Радость становится понятной, когда сострадаешь
По большому счету, мои самые сильные впечатления о Страстной относятся именно к детству, когда я впервые открыл для себя удивительное явление – погружение в среду. Когда впервые приоткрыл дверцу, позволившую узнать о собственном личном переживании событий тех дней. Когда благодаря литературе и кино еще четче узнал то, что открыл.
Чтобы Страстная неделя не была чередой дней, пресловутым «опять среда», «снова пятница», важно иметь внутри то, что лично тебя будет возвращать к тем дням. Важно иметь возможность зацепиться за строчку текста, прирасти к этим дням тканью собственной души, чтобы сострадать эти дни вместе со Христом, ведь только тогда открывается Пасха.
Фото: tatmitropolia.ru
Если не сострадать, если не зацепиться, если не приоткрыть дверь, Пасха останется куличами и яйцами, а не радостью, счастьем и ликованием всего сущего.
«Нет Пасхи без Страстной седмицы, и к радости всеобщего Воскресения нельзя подойти мимо Животворящего Креста Господня», – писал русский философ Евгений Трубецкой.
Радость становится понятной, когда сострадаешь, когда научаешься понимать безграничную любовь Бога, Который идет на такие страдания ради тебя.
И тогда испытываешь чувство благодарности, осознаешь, что всё, какими бы ни были совершенные тобой грехи, поправимо, ведь Он воскрес.
Одна из последних проповедей митрополита Антония Сурожского, когда его привезли в храм на Пасху из хосписа, была невероятно короткой. «Христос воскресе. И это значит, что мы можем простить друг друга», – сказал он. Многие тогда подумали, что владыка плохо себя чувствует и просто что-то перепутал. Решил, наверное, что сейчас Прощеное воскресенье. А ведь он был прав. Если Христос воскрес, значит, наши грехи прощены. Значит, и мы, наконец, можем простить друг друга. Значит, можем ликовать в этой радости в полную силу.