«Я смотрю на фотографию Лизы, и больше ни о чем нет сил говорить и думать»
В числе волонтеров, искавших вчера в Саратове пропавшую школьницу, были и священники. Один из них, игумен Нектарий (Морозов) – о том, как это было и что чувствуют люди сейчас, когда девочку нашли убитой.
Вернулись вчера с друзьями, отцом Никитой Рогожиным и отцом Димитрием Пенкевичем, с поисков пропавшей у нас в Саратове девятилетней Лизы. Смешанное чувство от самих поисков: понимаешь, насколько мало от тебя зависит, но и нет никакой возможности не сделать хоть что-то, что в твоих силах.
После того, как стало известно, что Лизу нашли убитой, сначала пришло ощущение пустоты, а затем – боли: невозможно не думать о том, как все это было…
Поразило то, сколько людей приняли участие в поисковых работах, и то, насколько разные это были люди – от студентов до людей преклонного возраста, только зарегистрированных – более 1400 человек. То, как людей, совершенно незнакомых и разобщенных, собрала и объединила беда, сделала на какое-то время чем-то целым. И в то же время – как потом это чувство единства сменила бессильная ярость, как люди раскачивали полицейскую машину, думая, что убийца в ней, как собирались на стихийный митинг к зданию областного ГУ МВД, требуя выдать для расправы негодяя, отнявшего жизнь у маленькой девочки…
Сейчас прошло очень мало времени, на душе неимоверно тяжело… Не хочется так говорить, но – неожиданно тяжело: слишком привыкаешь к той боли и к тому ужасу, о которых слышишь, читаешь… Кажется, что душа уже ко всему притерпелась и очерствела, и оказываешься совершенно не готовым к тому, что переживаешь происходящее как касающееся лично тебя, не только как общую (а потому – в общем), но и как собственную трагедию. Все еще не уложилось в голове и в сердце, но есть все же несколько вещей, очень разнородных, о которых хочется сказать не потом, а сейчас – непосредственно и, опять-таки, лично.
Прежде всего – об этой самой невозможности остаться в стороне, о желании сделать хоть что-то, чтобы спасти Лизу, том желании, которое объединило не объединяемых, кажется, никаким другим образом жителей Саратова. О боли, которая заставляла бросать дела, заботы, скупать фонарики, скотч, распечатывать ориентировки и клеить их по всему городу, чтобы не осталось никого, не знающего об этой беде. И о тех людях, которые параллельно с тем, как мы эти ориентировки клеили, с такой же старательностью их обрывали…
О том, какие мы и правда разные все были – те, кто вышел и выехал на эти поиски: представители среднего класса, утомленные жизнью работяги, девочки с выкрашенными в розовый и оранжевый цвет волосами, мы, священники, и ребята, посещающие саратовскую соборную мечеть. И кто-то матерился и проклинал еще неизвестного тогда убийцу, а кто-то, как мы, пробираясь через заросли в каком-нибудь овраге, молился. Или бормотал, как человек, шедший с фонариком рядом со мной по закоулкам, подходящим для съемок фильма о постапокалипсисе: «Лиза, Лиза… Куда же эта сволочь тебя дела…»
О том, что мы действительно молились, но и о том, что это было временем, когда молиться гораздо естественнее и правильнее оказалось не на молебне, в храме, в привычной и торжественной обстановке, а именно так – на ходу, в темноте, спотыкаясь, падая при этом, натыкаясь на сменяющие друг друга свидетельства непотребства саратовской жизни и, возможно, думая или произнося при этом порой какие-то вещи, с молитвой мало совместимые и, однако же, органично совмещающиеся.
О том, как трудно подобрать слова в разговоре с родственниками Лизы и как важно понять в такой момент: утешение не всегда уместно.
Есть ситуации, когда человек не утешит другого никак, какие бы верные, какие бы умные слова он ни говорил, утешить может лишь Господь. А мы… А мы можем разделить боль, не побояться взять ее на себя – просто потому, что иначе невозможно. И плакать с плачущими.
О том, как хорошо я понимаю тех, кто ночью требовал линчевать убийцу – человека, который, судя по его показаниям, убил Лизу просто потому, что побоялся лишиться из-за нее самовольно захваченного гаража, человека, который явным образом свидетельствует о том, что феномен нулевой нравственности существует. И вместе с тем – ужасаюсь тому, что все это и на самом деле могло бы произойти, если бы сотрудники полиции не проявили максимальную осторожность и находчивость.
А еще о том, что сейчас раздаются призывы вернуть смертную казнь за ряд преступлений, в том числе – за тяжкие преступления против детей. И эти призывы мне тоже понятны и близки, если бы не одно «но»: слишком несовершенны наши правоохранительная, следственная и судебная системы и слишком велик риск обречь на казнь невиновных, как случалось в ту пору, когда высшая мера стояла в списке наказаний, предусмотренных нашим Уголовным кодексом.
И о той изнанке города, тех его трущобах, в которые я впервые заглянул вчера, в которых без следа может пропасть не только ребенок, но и совершеннолетний человек. О том, как это все вообще может существовать в городе без малого миллионном, и о том, сколько времени это будет продолжаться.
И о многом, многом другом… Но я смотрю на фотографию Лизы – улыбающейся и вместе с тем какой-то не по-детски серьезной, и больше ни о чем нет сил ни говорить, ни думать. Кроме одного, пожалуй: о том, как в воскресенье, начиная отпевание Лизы, в присутствии ее родителей и всех, кого сможет вместить храм, произнести возглас «Благословен Бог…» – не по привычке, не формально, а от сердца. И как поделиться этим сердечным пониманием и чувством, уверенностью с теми, кого горе, кажется, уничтожило совершенно. И знаю, что у меня ответа на этот вопрос точно нет, но есть он у Бога.
И я лишь прошу у Господа, чтобы услышали его Лизины родные – мама Елена и папа Григорий и их младший сын Тимофей, ее тети Ирина и Наталья, и все, кто оплакивает ее сейчас и никак не может поверить до конца в жуткую и нелепую реальность случившегося. Случившегося не по промыслу и смотрению Божию, а по вине человека, в котором человеческого уже не осталось.
Немыслимо жалко саму Лизу и ее родителей – страшно сказать, в каком состоянии находятся они сейчас и что испытывают. И понимаю, что остается лишь одно: молиться о ее упокоении и о том, чтобы родители смогли справиться с этой ужасающей болью. А справиться необходимо, у них, Григория и Елены, есть еще маленький сын Тимофей.