«Я умываю руки». Корреспондент «Правмира» — о работе в 2022 году

Между «ДА» и «НЕТ»

Знаете, я была очень мерзким ребенком. 

Как-то у нас в школе проводили очередное мероприятие — точно не помню, по какому поводу, но помню, что нужно было петь «Аиста на крыше». На репетицию привели несколько человек из разных классов, волею судеб туда попала и я.

Мой голос довольно высокий, но поставить его толком не успели — от своего педагога по вокалу в местном доме культуры я сбежала, потому что та называла меня мешком с картошкой. Но это совсем другая история.

Так вот. Голос высокий, песню я знала, в ноты попадала. Тянуть на весь актовый зал «войны пусть сгинут во мгле» — а вручили мне именно эту строчку — вполне могла даже без микрофона. Только… почему я должна в этом участвовать? Нет, песня отличная, да и я была еще тем массовиком-затейником. Но спросите сначала, хочу ли я выступать и есть ли у меня время после уроков.

Петь я, конечно, ничего не стала и ушла. Потом при всем классе меня за это отчитали. Как вы понимаете, после комплиментов педагога по вокалу любая картофельная ботва была мне по колено, хотя сия позорная церемония — не самый приятный эпизод моей биографии. 

Но как раз тогда я поняла две, может быть, главные для себя вещи.

Если тебе пытаются что-то навязать, даже если оно по смыслу хорошее и правильное, — это насилие. Потому что из хорошего и правильного оно неизбежно превращается в орудие порки. Для любителей прекрасной категоричности: я не говорю о законах, которые охраняют нашу жизнь, здоровье, безопасность и так далее. Это первое.

Второе — у любого человека должен быть выбор между «да» и «нет». Я могу НЕ петь. НЕ маршировать. НЕ любить. НЕ соглашаться. НЕ разделять. А могу петь, маршировать… Если оно мне внутренне надо.

В романе Фоера «Жутко громко и запредельно близко» есть странный герой, Томас Шелл-старший. Сюжетная линия такая. Томас любил Анну, они ждали ребенка. Анна погибла во время Второй мировой войны, когда бомбили Дрезден, а Томас от горя потерял все слова и стал немым.

Все, что хотел сказать, он писал в пустых тетрадях, а чтобы не заморачиваться, отвечая на вопросы, попросил набить себе две татуировки: на левой ладони — «ДА», на правой — «НЕТ».

— <…> ну, что сказать, сказкой свою жизнь я бы после этого не назвал, но она стала сносной, потирая руки в разгар зимы, я согреваюсь от трения ДА о НЕТ, аплодируя, я выражаю восторг путем объединения и разделения ДА и НЕТ, я говорю «книга», раскрывая сдвинутые вместе ладони, каждая моя книга — зыбкий баланс между ДА и НЕТ, — писал Томас в письме нерожденному сыну.

Мне кажется, это образ человека вообще, потому что жизнь каждого из нас — череда выборов между словами «да» и «нет». Возможность делать такой выбор и есть свобода. А цену словам и свободе я как журналист знаю слишком хорошо. 

«Я умываю руки»

В этом году выбора не существует — по крайней мере, в той системе координат, в которую я попала с февраля. Мне оставили только «да». Но выбор между «да» и «да» — не выбор.

И я не выбрала ничего. Если с моей правой ладони стерли «нет», значит, со своей левой я стираю «да». Я умываю руки. Знаю, о ком вы сейчас подумали. Я тоже думаю о нем каждое утро, подходя к умывальнику, и, кажется, догадываюсь, что чувствуешь, когда толпа кричит: «Распни! Распни!»

«Евангелие — это не то, что было когда-то и закончилось», — говорил мне в интервью отец Нектарий (Морозов) вскоре после того, как начались февральские события. Я пыталась понять, что такое молчание. Если ты видишь насилие и молчишь, ты трус? Предатель? Ты на себя в зеркало еще можешь смотреть?

Раньше я не обращала внимания на одну деталь: в толпе, которая требовала распять Христа, были и те, кто со скорбью молчал. Они тоже умывали руки, потому что не хотели выбирать «да»?

— Эта ситуация повторяется в нашей жизни практически постоянно, и постоянно кто-то кричит «распни, распни», а кто-то не участвует и молчит. И даже за то, что он молчит, его тоже могут схватить и потащить туда же, куда повели того, кого собрались распять. И если вы посмотрите на ситуацию в таком разрезе, вам станет спокойнее. Вы поймете, что не кричать «распни, распни» — это уже очень и очень много, — сказал отец Нектарий.

В тот момент мы на «Правмире» совершенно не знали, о чем писать и как дальше работать. Я пыталась расшифровывать взятое до праздников интервью, но, как другой герой Фоера, могла напечатать только:

— Гири на сердце.

— Куча гирь на сердце.

Постепенно стало понятно, что наша работа имеет смысл, потому что «Правмир» — это про то, как оставаться человеком.

«Убивая человека, я убиваю Христа»

В этом году мы узнали о себе грубую, страшную правду. Мы жестоки.

Помню, я сидела с ногами на табуретке и читала ленту «ВКонтакте». Моя знакомая писала, что убивать — можно и нужно. Милая, добрая женщина, назовем ее тетя Надя. У нее есть муж, сын, внуки… Мне стало физически больно. Потому что в моей картине мира женщина дает жизнь, а не призывает ее отнимать. Можно поспорить, что женщины бывают разные, да я и сама знаю. Но почему-то это дало во мне очень глубокую трещину.

Потом я снова сидела с ногами на табуретке и снова читала соцсети. Мне прислали видео, где священник рассуждает, что убивать — это правильно и за убийство прощаются грехи. Меня хватило на полторы минуты. Прошла еще одна трещина. Впрочем, об убийстве писали и говорили не только женщины и священники.

Когда я чего-то не понимаю, я иду спрашивать. В этом году найти тех, кто готов говорить и разъяснять, оказалось непросто. Но все же были те, кто соглашался. Спасибо им за это.

Иеромонах Иоанн (Гуайта) провел для меня границу между тем, что значит уважать чужие взгляды и оправдывать вещи, противоположные христианству:

— Между христианами, между верующими одной и той же Церкви или одного и того же прихода могут быть самые разные позиции. Но здесь, как мне кажется, есть еще один момент. Есть вещи, абсолютно несовместимые с христианством. Например, свет Христа несовместим с мраком насилия. И тогда речь уже не идет о разнице во мнениях.

Священник Александр Сатомский разделил понятия геополитики и обыкновенной человечности:

— Страшно, когда священник говорит, что «минимальные потери — это нормально». С нашей точки зрения — никакие потери нельзя назвать нормальными, мы имеем право говорить об этом как христиане.

Отец Дионисий Костомаров показал, что единственный способ научиться различать добро и зло, когда они перемешаны, — ставить себя на место другого:

— Давайте вообще уходить от этой парадигмы «прав — не прав», «однозначно — неоднозначно». Давайте хотя бы для себя, на личном уровне, переходить на другую парадигму — на то, что жаль. Мне человека жаль! Я хочу стать на его место, я хочу ему помочь. 

Все эти слова я кручу в голове вот уже почти год. Вдумайтесь еще раз. Сидя за кухонным столом или на диване перед телевизором, гуляя с детьми на площадке или копаясь в огороде, думая над квартальным отчетом или планируя отпуск, мы допустили мысль об убийстве. Речь идет не о «наших» и «ваших». Речь о том, что убийство и насилие в нашем сознании — благо.

Это не значит, что мы сами готовы в реальности пойти и убить человека, но, принимая такую мысль, мы убиваем этого человека внутри себя и на любое «мысленное» убийство находим свое «потому что». 

Потому что «нелюди». Потому что «одного не жалко». Потому что «так им и надо, наконец-то». Потому что можно пожертвовать кем-то ради [ваш вариант ответа] и во имя [ваш вариант ответа]. Потому что Давид не жалел Голиафа — это самый странный (а может, потому и характерный) комментарий под интервью со священником Александром Востродымовым. Оно о том, что в конфликте двух сторон каждая выпущенная пуля летит в Христа:

— Господь в Евангелии говорит: «То, что вы сделали одному из наименьших Моих братьев, вы сделали Мне». С каждым, кто страдает, вместе страдает Христос. Какое бы зло мы ни делали по отношению к другому, мы делаем зло Христу. И, убивая человека, надо понимать, что я убиваю Христа. 

Ковчег «Правмира»

Я работаю на «Правмире», потому что разделяю его ценности. Главная ценность — человек. Все наши материалы, по сути, об этом.

С самого начала моя коллега Наташа Нехлебова стала писать о беженцах. Мне кажется, мало кто из журналистов столько занимался этой темой, сколько она. И не просто занимался, а жил их болью и пытался помочь. Всех потряс ее репортаж о беженцах из Мариуполя. Одну деталь я помню до сих пор, хотя текст вышел в марте: Наташина героиня разогревала на костре борщ, в котором плавали опилки и осколки от снарядов. Потом были репортажи о беженцах из Донецка, Дебальцево, о беженцах-одиночках, о беженцах, которые оказались на Дальнем Востоке и под Пензой. Репортаж о матери из-под Харькова, которая выкармливала пятимесячную дочь повидлом, найденным в окопах…

У меня тоже было несколько материалов о беженцах, но я так не умею. Не могу. Нужно много сил. После командировки в воронежские ПВР я надолго ушла в тему образования. Наташа продолжала писать о тех, кому сейчас хуже всего, а я писала о 300-балльниках и поступлении в вузы. Ну, как есть.

Моя коллега Маша Божович брала интервью у историков Михаила Крома и Андрея Зорина о том, откуда в нашем обществе такой болезненный интерес к прошлому. Маша — мастер задавать неудобные вопросы, в том числе и священникам. В ее интервью с отцами Владимиром Лапшиным, Владимиром Архиповым, Алексием Уминским, Сергием Кругловым, Федором Бородиным, Иоанном (Гуайтой) можно найти ответы на то, о чем сегодня думают многие. Важные интервью Маша сделала с Любовью Сумм о Елене Ржевской, участвовавшей в опознании Гитлера, и об эмиграции с Еленой Дорман.

О том, что теперь ждет экономику, образование и медицину, наш главный редактор Анна Данилова говорила с Натальей Зубаревич, Ириной Прохоровой и Алексеем Кащеевым. А еще весь этот год Анна без конца говорила о человечности: с Александром Асмоловым, Ольгой Седаковой, Александром Архангельским, Майей Кучерской, Нютой Федермессер, Людмилой Петрановской и другими.

Нас мало, у корреспондентов и редакторов большая нагрузка. Каждый материал достается очень трудно. Но мы по-прежнему работаем. «Правмир» — это крошечный ковчег, на котором мы пытаемся удержаться вместе с читателями в том мире, где есть «да» и «ничего». Куда нам плыть? И доплывем ли? 

Все помнят, что случилось в конце сентября. Вернувшись в Москву после отпуска, я перехватила отца Александра Сатомского, который приехал сюда по делам. Главный вопрос у меня был один: как нам дальше-то жить со всем этим?

С невозмутимостью отец Александр ответил, что дальше — некуда. Мы обсуждали третью Книгу Царств. Пророк Илия не умел держать язык за зубами, поэтому без стеснения обличал впавшего в идолопоклонство царя. В итоге, спасая свою жизнь, Илия скрылся в пустыне и возопил ко Господу, жалуясь, что из праведников остался он один, а теперь и до него добрались. 

И Господь сказал, что вообще-то среди израильтян еще семь тысяч не преклоняли колени перед Ваалом — просто молчали. 

— Может быть, сегодня с праведниками у нас не очень. Но, возвращаясь к нашей Книге Царств, не преклонять колени перед идолом — возможно. Может быть, ты огонь с неба и не сводишь, но и Ваалу не кланяешься. Уже молодец, — закончил наш разговор отец Александр.

Поэтому живем, работаем. Как Меншиков в Березове, читаем Библию и ждем. Чего именно? 

Я жду, что каждый рано или поздно снова напишет на своих ладонях «да» и «нет» и, как пятый прокуратор Иудеи в финале у Булгакова, услышит: «Свободен!»

Фото: Жанна Фашаян