«Я в очередной раз поняла, что все рухнуло». Олеся Деснянская — о жизни в 2022 году

«Никто этого не заслужил»

— Олеся, какие у вас ощущения после 24 февраля? Вообще, каким был этот год?

— Для меня это еще одно событие в цепочке под кодовым названием «хочешь рассмешить Бога — расскажи Ему о своих планах». В 2016 году я перенесла лейкоз: сама себе поставила диагноз ровно через две недели после того, как мне начало казаться, что все налаживается. После я долго-долго оттуда возвращалась и старалась вернуть все, что потеряла в тот момент. Где-то в 2019 году у меня появилось ощущение, что я выполнила все, что хотела, и у меня было много планов на 2020-й… Мы все знаем, что тогда случилось.

У меня умирали друзья, близкие родственники, тяжело заболели ковидом родители. Все это мы как-то пережили, и на 2022 год у меня тоже было много планов. Поэтому, когда наступило 24 февраля, было ощущение, что в очередной раз рушится жизнь и при этом опять нет возможности просто лечь и все это оплакивать. И как будто уже нет никаких сил, чтобы еще раз начинать все сначала, но нет и выбора. 

Очень много злости, боли, ощущения несправедливости. Хотелось сказать: «Какого? Почему опять?» Первое время мне было правда очень тяжело, я неделю вообще не могла спать и что только не придумывала в попытках заснуть. 

Олеся Деснянская

Помогало, что я разрешала себе злиться и говорить, что я этого не заслужила. Никто этого не заслужил. Так не должно быть. Так неправильно. Иногда помогают какие-то дурацкие вещи… Когда это все произошло и я в очередной раз поняла, что все рухнуло, я вставала перед зеркалом и прямо во весь голос пела песенку из 90-х: «Если вас ударят в глаз, вы, конечно, вскрикнете. Раз ударят, два ударят, а потом привыкнете».

— Прекрасно описывает то, что с нами происходит!

 — Да, и почему-то меня это поддерживало. Меня поддерживали какие-то мемчики в интернете, я их прямо собирала. Помогала психотерапия, причем я ходила как к своему психологу, так и на все группы поддержки, которые нашла. Помогало и то, что при этом я была опорой для других: я практически сразу начала вести группы поддержки для людей, которые тяжело переживали события, вела индивидуальные консультации. И вот это была зона того, на что я могла влиять.

К сожалению, последние 12 лет моей жизни богаты на тяжелые ситуации: смерть близкого человека, потом лейкоз, потом пандемия и сейчас 24 февраля. 

У меня был во-о-т такущий список дел, и я методично, упрямо потихонечку это все делала. 

— Кажется, одно из главных ощущений сейчас — что все закончилось и ничего хорошего больше не случится. Было ли у вас такое? 

— Да, первый раз это было в 26 лет, когда погиб мой самый близкий друг, Сергей. Вот тогда мне реально казалось, что жизнь закончилась и просто есть «до» и «после». Это был мой первый опыт большой потери, и я, действительно, училась жить заново, собирая себя по осколкам.

— Как это было?

— С самого начала мне помогало ощущение, что со смертью ничего не заканчивается. Есть такое направление в психологии — нарративный подход, его создатели первыми заговорили о метафоре «снова сказать “здравствуй”». До этого в психологии было про то, как правильно отпустить и жить дальше. А здесь речь идет о том, как оставить человека в своей жизни, чтобы это не мешало жить, но и сохраняло всю ценность тех отношений, которые были.

Я тогда не знала про этот подход, но интуитивно искала именно его. По сути дела, я заново строила отношения, и этот долгий-долгий путь для меня и был способом вернуться к жизни. Я это в Перу очень хорошо увидела. В представлении его жителей, есть подземный мир, есть мир живых людей и божественный мир: они к этому относятся очень просто, как будто все переходят с одного уровня на другой — можно и так общаться, и сяк общаться. 

Мы живем в другой культурной парадигме, но для меня этот опыт был ценным в том смысле, что можно видеть эту черту не как то, что разделяет, а как то, через что вы все равно продолжаете протягивать друг к другу руки. И мое глубокое внутреннее чувство — что все эти годы мы с Сережей продолжаем протягивать руки и чувствуем их, несмотря ни на что. Возможно, это не всем подходит, и важно, чтобы эта дорога не привела к отсутствию жизни.

Это главное. А остальное было про то, что нужно видеть мир, любоваться им, оставаться в контакте с людьми… Это порой сложно. Есть такой биолог Роберт Сапольски, он говорит, что мы как биологические существа больше заточены видеть опасность. И я, когда это услышала, стала себя в некотором роде учить видеть хорошее. 

«Это же лейкоз, а ты тут горлышко полощешь!»

— Ты себя собираешь по кусочкам, а потом приходит лейкоз. Каково это, когда только начал жить — и вот опять? 

— Здесь я столкнулась со своей потенциальной смертью, и это тяжело. Я понимала, что от меня зависит, и прямо на этом сосредоточилась. Опыт лейкоза мне очень помогал в этом году, потому что переживания были похожие — в том смысле, что тебе очень страшно за себя и очень много тревоги по поводу завтра. 

Добавляется еще, правда, страх за близких, потому что тогда я боялась только за себя.

Было ощущение, что ты такой маленький, а болезнь такая большая… Вот врачи говорят, что надо полоскать горло, и ты полощешь это горло. Иногда ты думаешь: «Господи, это же лейкоз! Ты можешь умереть тысячью разных способов. Сейчас случайно кто-то зайдет, принесет какой-нибудь вирус, дальше у тебя будет воспаление легких, у тебя нулевые лейкоциты, иммунитета нет, и ты умрешь. А ты тут, значит, горлышко полощешь». 

Или у тебя безумные боли и кажется, что ты ближайший час выдержать не можешь. Но при этом ты лежишь и пальчиками шевелишь на ногах и на руках, потому что ты где-то прочитала, что от долгого лежания в позвоночнике бывают грыжи, а чтобы этого избежать, лучше бы что-нибудь делать. И все, что ты можешь, — это шевелить пальчиками. Это кажется ерундой! Вот она, глобальная болезнь, и ты тут с пальчиками…

Но в итоге оказывается, что это, во-первых, то, что от тебя зависит, и ты можешь это делать. А во-вторых, при прочих равных, не все в нашей власти, но это тот вклад, который ты можешь внести в предпочитаемый сценарий. 

И вот этот опыт мне помогал в этом году. То, что случилось, казалось таким огромным! Где я и где вот это все? И я говорю себе: «Олесь, вспомни, ты же полоскала горлышко, и в этом был смысл».

— Если смотреть из сегодняшнего дня, какой период был самым кризисным во время болезни? 

— Два периода… Первый — это самое начало, когда ты только-только понимаешь, что происходит. А потом, как ни странно, было очень тяжело возвращаться к жизни — даже тяжелее в чем-то. В больнице это было сложно физически, но там все болеют, и ты находишься в кругу людей, которые разделяют то, что с тобой происходит. А когда я вернулась, стало понятно, сколько я потеряла. Те, с кем я работала, ушли вперед — я понимала, что уже не могу так. Были люди, которые умерли. У меня умерла соседка по палате, а я даже не смогла ее оплакать, потому что не то было состояние. 

И всем вокруг кажется, что все окей: ты выиграла эту битву, ты молодец, все получилось… У меня была тогда ассоциация с человеком, вернувшимся с войны. 

От тебя ждут улыбки и радости — ты выжила, все хорошо. А ты такая: «А кто выжил? А кто вернулся? А куда я вернулась? А как я буду вообще жить с тем, что я потеряла?» Я этому училась, собирала опять свою жизнь по кусочкам, возвращала то, что возможно вернуть, оплакивала то, что вернуть уже невозможно.

Весь этот путь, конечно, был про бесценность жизни — про то, какая она хрупкая, как легко на самом деле потерять здоровье, потерять все. В начале 2015 года я проходила полное обследование, я была полностью здорова. Понадобилось несколько месяцев, чтобы я стала тем человеком, который вошел в больницу и услышал: «Вот ваша инвалидная коляска, садитесь сюда, потому что вам опасно идти пешком». Этот путь очень короткий, а путь возвращения жизни, ее сбережения — очень длинный и очень сложный. Поэтому для меня жизнь бесценна. 

«Жизнь энергично говорит: “Я есть”» 

— Перед трансплантацией врач позвонил и сказал, что детей у вас больше не будет. Как вы тогда эти слова восприняли и что думаете об этом сейчас?

— Это было сделано несколько небрежно. В самом начале пути я услышала, что единственный способ в моей ситуации сохранить жизнь — это трансплантация. Параллельно мы предпринимали шаги, чтобы сохранить фертильную функцию. И когда вдруг мне позвонил врач и сказал: «Поздравляю, у тебя есть потенциальные доноры. А еще я хочу сказать, что детей после трансплантации у тебя не будет», — для меня это был когнитивный диссонанс. А что мы все это время делали?

Я была в шоке, первые 5 минут у меня было тяжелейшее состояние. Но, наверное, одна из моих сильных сторон в том, что у меня всегда есть понимание: если мне совсем хреново, есть люди, которым я могу позвонить. И вот моя любимая Лена Базанова как раз ехала ко мне в гости — так уж получилось, — я ей сразу набрала, она выслушала все, а потом приехала и продолжила слушать. Поэтому с первым шоком я как-то разобралась. 

А дальше я включила голову и сказала себе: «Олесь, стоп. Ты вообще-то работаешь в фонде “Волонтеры в помощь детям-сиротам”, и ты прекрасно знаешь, что материнство и деторождение — порой две совершенно несовпадающие вещи». 

И эта мысль меня успокоила. Я понимала, что так бывает и можно любить детей, не имея физического отношения к их рождению. И дальше продолжила бороться за жизнь.

К идее о приемном родительстве я пришла еще в 2015 году и собрала все документы, а потом вынуждена была положить их на полку. Здесь у меня не было сомнений — я просто ждала, пока физически окрепну и накопится ресурс. Единственное, у меня не было прямо конкретного 17-летнего подростка, я просто поняла, что мой выбор — это подростки, ну а дальше так сложилось. 

— Ожидания и реальность — каково быть мамой подростка?

— Честно, я думала, что все будет сложнее. Во-первых, мне очень повезло в том смысле, что каких-то тяжелых бытовых сложностей, которых я ожидала, у нас не было. Мы очень легко договорились обо всей этой бытовой рутине, мне даже с моей мамой было не так просто, как в этом вопросе с Настей. Во-вторых, у меня хорошая память — я помнила себя подростком, поэтому к каким-то вещам, к которым родители очень тревожно относятся, я относилась по принципу: «Ну ок. Это нормально». И это сильно облегчало мне жизнь. 

Что сложно, как мне кажется… Когда ты растишь ребенка с маленьких лет, у вас есть много времени друг под друга адаптироваться, привязанность растет постепенно, и к тому сложному возрасту это уже такой большой канат, за который, если что, можно дернуть как следует. Когда у тебя появляется ребенок в подростковом возрасте, вас соединяет такая тоненькая-тоненькая ниточка. Это сложнее, потому что там, где тебе хочется сказать: «Аааа!», ты говоришь: «Так, подожди, давай возьмем паузу. Это сложная ситуация». 

Дальше я шла, могла написать психологу, позвонить подруге — все что угодно, чтобы у меня была возможность как-то отреагировать, а потом уже спокойно садиться и обсуждать. Это не означает, что я не давала волю чувствам. Естественно, были моменты, когда я и плакала, и говорила, что я беспокоюсь и злюсь, но я старалась, чтобы это было безопасно. Ну уж как получалось. Знаете, 2020 год никого из нас не сделал сильно приятнее (смех). 

— Как сложилась судьба Насти?

— Настя сейчас живет отдельно, у нее есть постоянные отношения. В июне я стала бабушкой. Это тоже некий новый опыт.

— Сколько вам лет?

— 38.

— Как вы себя ощущаете в роли бабушки?

— Я не была к этому готова, честно скажу (смех). Мне тоже понадобилось время, чтобы адаптироваться к этой новой роли. Но в какой-то момент я увидела в этом много смысла и радости, потому что это про жизнь. А нынешний год — он много про потери. 

Сложности, конечно, есть в любом родительстве. Слава Богу, в нынешние времена мы можем говорить о том, что родительство — это непросто. Мне кажется, это очень важно. И это непросто в нашей социально-экономической ситуации. А с другой стороны, мне кажется, что стать хорошим родителем — это все-таки в первую очередь про собственные решения и желание человека. Меня радует, что Настя старается для этого, она молодец.

«Как быть сейчас, если у тебя российский паспорт?» 

— Если сравнивать Олесю, которая только потеряла близкого человека, потом столкнулась с лейкозом, и Олесю сейчас, приемную маму и бабушку, что изменилось?

— С одной стороны, меня радует, что есть какие-то вещи, которые не изменились. Вот что-то глубинное во мне, самая суть — она осталась. А в остальном… Конечно, потери, боль, те события, которые мы все переживаем, меняют нас. Не помню, у кого недавно слышала, что одна из вещей, которые помогают переживать потери, — это принятие того, что ты меняешься. И мне это очень близко. 

Появляется новый опыт, новые взгляды, кристаллизуются ценности. Мне кажется, я меньше понимала про ценность человеческой жизни и вообще про здоровье. Помню, в юности у нас были какие-то дурацкие разговоры из серии «жизнь — это вредно, от этого умирают». Сейчас я уже так не шучу. 

Есть понятие жизнестойкости, и вот у меня ощущение, что кроме того, что у меня наращивается травматический опыт, еще потихонечку растет и жизнестойкость. Но это необязательно. Если она не наращивается — это тоже нормально. Ну и травмы возникают, конечно, что уж тут. Какие-то вещи начинают триггерить. Что-то заболело, я уже: «Хм, а что это такое? Что бы это могло значить?» И бегу разбираться. А раньше было примерно так: поболит-поболит — и отвалится. 

Еще важная вещь… После лейкоза я окончательно такую формулу для себя вывела: раз уж я выжила, то важно не потратить жизнь зря. И сейчас я очень стараюсь…

Помните анекдот про сантехника? Его вызывают, он стучит по трубе, все начинает работать. «110 долларов». — «А почему 110?» — «10 за то, чтоб ударить, и 100 за то, что я знал, куда ударить». Я, как тот сантехник, сейчас очень стараюсь, чтобы мои силы были направлены туда, где именно я тот человек, который знает, как ударить с наибольшей эффективностью.

— Вы работаете в том числе как кризисный психолог. Как этот опыт помогает осмыслить сегодняшние события? 

— У меня в этом году первый раз такой разнообразный опыт работы. Я много лет работаю в фонде «Волонтеры в помощь детям-сиротам», и там у меня есть опыт кризисного консультирования семей в сложной жизненной ситуации, где есть риск попадания ребенка в детский дом. После своей истории с лейкозом я стала работать как равный консультант, то есть человек, который пережил заболевание и передает свои знания и опыт другим людям, которые проходят через похожие ситуации.

Неделю назад я ездила собирала коробочки и клеила туда наклейки. Это одна из антикризисных для меня вещей: можно что-то делать руками, и в этом точно есть смысл, потому что люди получат продукты, памперсы, что-то еще, что им поможет. А четвертое направление — я волонтер в центре «НеТерпи», с марта я веду там группы раз в неделю для людей, которым нужна поддержка, и у нас там есть индивидуальные консультации. 

Поэтому я как будто вижу историю с очень разных сторон и понимаю, что возможны разные взгляды и разный опыт. Люди, которые приходят ко мне в рамках «НеТерпи», тяжело переживают текущие события по разным причинам. У меня был опыт работы с теми, кто потерял близких, кто находится непосредственно в зоне [боевых действий], с теми, кто переехал, с теми, кто остался. Это очень разные картины. 

И моя задача как психолога здесь — попробовать услышать боль человека и вместе с ним подумать, а что здесь и сейчас можно сделать, чтобы стало чуть легче ему самому и его близким. Казалось бы, такая маленькая задача, а на самом деле она как будто задача максимум сейчас.

— Есть ли какое-то психологическое объяснение того, как на нас влияют такие большие события? 

— Я люблю говорить об этом в контексте нескольких взглядов. Первое — то, как мы все переживаем стресс. Есть стресс-реакции «бей», «замри», «беги». У меня, например, бывают ситуации, когда мне надо полежать в кроватке с книжечкой, заказать себе продукты на дом и чтоб меня никто не трогал. Я понимаю, что так отвечаю своей потребности замереть. Иногда у меня бывает ситуация «бей», ко мне подступает агрессия. Вот тогда у меня есть груша, которую можно побить. «Беги» мне меньше свойственно, но тоже бывает, и тогда я могу съездить куда-то, просто побегать, например. 

Второй взгляд — про потери. Наверное, на нашем веку не было такого опыта потерь в одном месте в одно время. Мы теряем очень по-разному: кто-то теряет отношения, кто-то теряет жизнь близких, кто-то — привычную среду, взгляды, собственные представления о мире — все вплоть до привычного быта. И есть стадии переживания потери: шок, торг, агрессия, депрессия, принятие. Это не квест, где прошел один этап и переходишь на другой. Нет, вы можете возвращаться. Сейчас я дико злюсь, мне хочется всех убить, потом мне хочется лечь в кровать и чтоб меня вообще никто не трогал, потом думаю: а если я вот это сделаю, то все же опять будет нормально? И вот ты можешь на этой карусели бегать по кругу хоть в течение 10 минут, а уж в течение одного дня в сложные моменты — запросто.

И опять же важно здесь слышать: а что со мной происходит, где я сейчас и что мне нужно? Я стараюсь прислушиваться к себе и к своим клиентам: в чем мы сейчас находимся? И конечно, важно иметь возможность оплакивать. Тем людям, которые переезжали, например, я советовала подумать, как они могли бы попрощаться — пусть даже на какое-то время — с городом, который они любят, с людьми, что можно было бы взять с собой. 

И еще один момент — про потерю идентичности. У меня есть еврейские корни, и я сталкивалась с тем, как «бьют за лицо». Но мне не приходилось сталкиваться с такой сложностью идентичности — как быть сейчас, если у тебя российский паспорт. Мне кажется, что здесь есть разные выборы, и я точно здесь не скажу, что делать. Но важно понимать, что, действительно, идет эта смена идентичности. Это очень непростой процесс, и он вообще-то требует безопасности, спокойствия, удовлетворения базовых потребностей. Но мы в 2022 году, поэтому… так есть.

«Не где безопаснее, а где важнее быть»

— Очень многие люди уехали из страны. У вас были такие мысли?

— У меня довольно много людей из окружения тоже уехало, поэтому я не могла не рассмотреть для себя этот вариант — порой становилось очень тревожно из-за того, что происходит. Наверное, с самого начала для меня самым важным вопросом было не про то, где безопаснее, а про то, где важнее быть. Где я как Олеся могу лучше реализовывать свои ценности? Я пару месяцев назад прямо расписала свои потребности и ценности, и оказалось, что именно здесь то место, где я могу по-настоящему их реализовывать. 

— Можете разложить по пунктам? 

— Моя основная ценность — помогать людям в тяжелых состояниях. Девиз нашего фонда: «Мир меняют люди». Наверное, в 2022 году как-то сложно говорить про девизы и про изменение мира, но даже во всем этом мы можем в отдельной человеческой душе делать боль, потери, страдания чуть менее непереносимыми. 

Поскольку мой опыт — он про разные большие потери, к сожалению (и про потери близких, и про потерю безопасности, здоровья, надежд), то для меня очень ценна человеческая жизнь не только как жизнь. 

Это все относится и ко мне тоже. В какой-то момент я сформулировала, что не должна жить хуже, чем моя кошка. И если она имеет возможность регулярно спать, есть и отдыхать, то у меня тоже такие возможности должны быть. Вторая ценность — заботиться о тех, кому я реально могу помочь здесь и сейчас. Мы не можем отвечать за все, но есть люди, за которых мы точно отвечаем.

— Когда редеет твой привычный круг общения, все разъезжаются — какие чувства испытываешь? Что бы вы посоветовали тем, кто тоже с этим столкнулся? 

— Я не могу сказать, что у меня все поразъехались, очень многие из моих близких, к счастью, остались, потому что им это важно. Кто-то остается, потому что он в принципе не рассматривал такую возможность. Может быть, это достаточно сложная вещь в наши дни, но мне кажется важным продолжать видеть, что мы разные, и продолжать слышать друг друга. Это не просто, когда очень больно, когда много потерь. Но когда я говорю о близких, мне всегда хочется сказать, что в любых отношениях — если это долгие, важные отношения, — есть что-то еще за пределами того, в чем вы расходитесь. 

Не все мои близкие разделяют мою позицию, это непросто для всех сторон. Для меня важно оставаться близкой с теми, кто уехал. У меня есть две любимые подруги, которые давно уехали, поэтому есть опыт того, что дружба и близость могут быть на расстоянии. Я вообще сторонница того, что настоящим отношениям даже смерть не препятствие, а уж пребывание в другой стране по сравнению с этим — мелочи жизни. Это первое.

Второе, что мне помогает, — опора на собственные ценности, понимание, почему я здесь. 

Третье — мне важно видеть результаты того, что я могу делать сейчас. Например, у меня очень тяжело болеет троюродный брат, у него недавно была операция. И в тот момент, пока длилась операция и мы с тетей ждали каких-то новостей, у меня не было вопросов, зачем я, почему я, где я, как я.

— Как в перспективе сказывается опыт, когда ты не знаешь, что будет завтра, и живешь в этом состоянии очень долго?

 — Люди травмируются, не все из них могут прожить эту травму, и это потом влияет на их жизнь, на их отношения. Поэтому очень важно позаботиться о себе. 

Будут люди, которые не справятся, и люди, которые приобретут что-то новое. Есть такое понятие «посттравматический рост». Это очень сложная тема. Например, когда человеку, который переживает онкологию, начинают говорить про посттравматический рост и спрашивать, чему тебя это научило, хочется начать кидаться тяжелыми предметами. Вот прямо из своего опыта могу сказать.

Поэтому идея «меня это чему-нибудь научит» чаще всего не бывает поддержкой, особенно в чьих-нибудь чужих устах. Но правда в том, что порой, отнимаясь, что-то и дается. Я говорила сегодня о смерти моего близкого человека. Мне понадобились годы, чтобы понять, что мне это дало. И до момента, когда я сама это поняла, я была готова убить всех, кто вообще поднимал эту тему со мной. А сейчас я как будто начала это видеть. Означает ли это, что я не сожалею о том, что произошло? Нет, и сожалеть — это нормально. Но видеть что-то еще — это тоже мне кажется важным.

Фото: Жанна Фашаян
Видео: Сергей Щедрин