Рейчел Кларк. Фото: Matthew Chattle/Shutterstock
Четвертый год учебы был слегка омрачен тем, как часто мне приходилось отлучаться от коек пациентов, чтобы сбегать в туалет: стоявший в палатах запах плохо сочетался с токсикозом первого триместра беременности.
По мере того как первенец рос внутри меня, диаграммы развития плода, методично зарисованные мной на занятиях по эмбриологии, одна за другой приобретали более осязаемую форму, вызывая в моей душе неподдельный трепет. С чувством циничного удовлетворения я наблюдала за тем, как мое тело делает все то, что предсказывали учебники по физиологии: лодыжки распухали от избыточной жидкости, а суставы с приближением предполагаемой даты родов становились все более неустойчивыми.
Я забеременела первой на нашем потоке и даже на поздних сроках не прекратила, переваливаясь с ноги на ногу, участвовать в утренних обходах палат, готовая в любой момент ответить на ехидный комментарий со стороны кого-нибудь из старших консультантов.
Сын родился здоровым, а потом начались судороги
Сколь бы тяжелыми ни были сами роды, они ни в какое сравнение не шли с тем ужасом, который за ними последовал.
На следующий день после того, как мне сделали кесарево, я пребывала на седьмом небе от счастья, переполненная любовью к своему сыну, пока внезапно не заметила, что его пеленки как-то странно трясутся. Когда я их развернула, то обнаружила, что крошечные ручки и ножки ритмично содрогаются. У сына случился припадок — генерализованные тонико-клонические судороги, как врачи называют их между собой, — но мой все еще заторможенный после родов мозг не мог сообразить, что происходит.
Пока муж бегал за медсестрой, мне чудом хватило ума записать припадок на смартфон. К тому моменту, когда примчалась дежурный педиатр, приступ уже закончился. Когда же она посмотрела видеозапись, то посоветовала сильно не переживать, но не сводить с ребенка глаз на случай, если подобное повторится.
Судорожный приступ у новорожденного может быть симптомом всяких ужасов: эпилепсии, менингита, гипоксического повреждения мозга, перенесенного при рождении, внутричерепного кровоизлияния или опухоли — слишком много кошмарных сценариев для студентки-медика, только что ставшей матерью. От одной мысли обо всем этом меня охватывала дрожь, так что я решила ни о чем не думать и ограничиться рекомендациями педиатра.
Не переживать. Не бояться самого страшного. Это может быть всего-навсего одиночный приступ, который ничего не значит. Врачу определенно виднее — по крайней мере, я себя в этом настойчиво убеждала, потому что совершенно не знала, как быть в противном случае.
День прошел без происшествий. Сын поспал, посопел, повздыхал, пососал грудь, и ко мне вернулось прежнее восторженное состояние. Поразмыслив, педиатр предположила, что, возможно, это и вовсе не был судорожный припадок.
Ложная тревога, неверный диагноз. Для нас эти слова стали огромным облегчением — казалось, мы чудом избежали несчастья и теперь могли забирать сына домой. Мы с мужем принялись собираться, недоумевая (и подозреваю, в этом отношении мы не отличались от остальных новоиспеченных родителей), как вообще врачи позволяют двум неопытным людям, не знающим о детях ровным счетом ничего, покинуть больницу с самым настоящим ребенком на руках.
Едва Дэйв принес в палату детское автокресло, как внезапно это случилось снова. Даже одеяло не могло скрыть судорог. Второй приступ разыгрался перед аудиторией из трех других мамочек, лежавших в той же палате вместе со своими абсолютно здоровыми малышами.
На этот раз все известные мне факты, все статистические данные, о которых я когда-либо слышала или читала, выветрились из моей головы: мой новорожденный сын, откинув голову назад, дергался и извивался у меня на глазах. Я не могла пошевелиться.
Где-то вдалеке раздался звук — сперва неприятный и слабый, но постепенно переросший в крик. Мне потребовалось время, чтобы понять, что кричу я сама.
«Вам лучше этого не видеть»
Детская реанимационная бригада возникла как по волшебству. Медики взяли на себя контроль над ситуацией: стянули одеяльце, приложили к посиневшим губам кислородную маску и принялись размещать всевозможные электроды и трубки, пока мой сын не оказался погребен под всеми этими штуками, призванными не дать ему умереть.
Моего малыша стремительно забрали в ОИТН — отделение интенсивной терапии новорожденных, — а я изо всех сил вцепилась в опустевшую детскую кроватку. Я оказалась не готова к тому, насколько неистовой бывает материнская любовь, — мой организм отреагировал на возможную смерть ребенка яростно и жестко. Я не запомнила ни единого слова или прикосновения. Кто-то — наверное, врач, акушерка или медсестра — должно быть, пробовал меня успокоить, но сильнейший страх заглушил слова.
Чуть позже мы с мужем проделали тот же путь, что и реанимационная бригада, изрядно поблуждав по извилистым больничным коридорам, пока наконец не нашли ОИТН. В отделении едва хватало персонала, чтобы уделять внимание постоянно прибывавшим новорожденным, не говоря уже о том, чтобы что-то подсказать растерянным родителям вроде нас.
Из-за жгучей боли от шрама после кесарева меня согнуло пополам, и я передвигалась осторожными шаркающими шажками. К тому времени, когда мы все-таки добрались до отделения интенсивной терапии, один из педиатров смазывал спину нашего ребенка дезинфицирующим раствором, чтобы произвести поясничную пункцию, которая подтвердила бы или исключила бактериальный менингит. Сын безудержно кричал, хотя его легкие и были слишком малы, чтобы заглушить гул аппаратуры и голоса персонала.
— Вам лучше этого не видеть, — сказал кто-то тоном, не допускавшим возражений, и нас выпроводили за двери.
Мы остались в комнате ожидания одни — сбитые с толку и напуганные, ожидающие хоть каких-нибудь известий. Я чувствовала себя абсолютно никчемной. Предыдущие сутки я обеспечивала своего сына всем необходимым, но сейчас ничем не могла ему помочь. Чужие руки, чужие люди заботились о нем и принимали решения. Не зная, что происходит с нашим сыном, мы в полной тишине сидели на больничных пластиковых стульях в зеленоватом свете флуоресцентных ламп.
Наконец одна из медсестер отвела нас к прозрачной плексигласовой кроватке, в которой лежал наш сын. Он был идеально запеленат, а от его забинтованного запястья тянулась капельница с антибиотиками. Малыш мирно спал.
Педиатры методично прорабатывали все варианты, в точности следуя списку моих самых ужасных кошмаров: назначили лечение от менингита на случай, если наш сын все-таки инфицирован, сделали томограмму, чтобы исключить опухоль головного мозга, а также провели целую череду анализов крови и спинномозговой жидкости, надеясь выявить другие возможные причины судорожных припадков.
Нас с мужем заверили, что ребенок в надежных руках, но наш мир все больше погружался во мрак. Часы посещения в больнице давно закончились. Дэйв помог мне вернуться в палату, после чего отправился в наш пустой дом. Я могу только догадываться, какую ужасную ночь он провел там один — в конце концов, он готовился провести ее вместе с женой и новорожденным сыном.
Что касается меня, то я лежала в темноте, отгороженная от остальной палаты шторами, слушала, как три ребенка энергично кричат, жадно сосут грудь, мило посапывают на руках своих мам, и не могла дождаться утра.
Медсестра, которая меня спасла
Внезапно позвонили из ОИТН. У сына больше не было припадков, он очнулся, проголодался, и мне предложили его покормить. Я одолела долгий путь до ОИТН настолько быстро, насколько позволяла прихрамывающая походка, и взяла своего ребенка на руки — он с таким энтузиазмом требовал еды, что мои надежды вновь расцвели.
Утренний обход был в самом разгаре, и, не увидев никого, кто подсказал бы мне, где можно покормить ребенка, я уселась на пластиковый стул в углу палаты и неуклюже дала грудь своему малышу.
Внезапно надо мной нависли тени нескольких мужчин.
— Вы в своем уме? — рявкнул один из них. — Этим нельзя здесь заниматься. О чем вы вообще думали? Кто-нибудь, разберитесь с этим.
На лице консультанта, возглавлявшего обход, застыла гримаса отвращения.
Огорошенная, я не могла произнести ни слова, чувствуя себя так, будто совершила ужасное преступление, раз посмела наполовину обнажить грудь, да еще где — в больнице! К счастью, какая-то медсестра быстро воздвигла вокруг меня, нарушительницы общественного покоя в ОИТН, переносную ширму.
После того, через что мне пришлось пройти за последние сутки, подобное унижение стало для меня перебором. Я вновь ощутила себя никчемной и раздавленной. Медсестра же, которую звали Прешес, интуитивно все поняла.
Ласковыми движениями она помогла правильно повернуть головку моего сына и вытерла мои слезы. Улыбнувшись, она сжала мою руку и искренне восхитилась:
— Господи, какой же он красивый. Он безупречен. Прекрасен.
Пожалуй, никогда в жизни я ни к кому не испытывала такой благодарности, как в тот миг.
— Вы правда так думаете? Честно?
— Господи, да этот мальчик просто красавец!
Если честно — и позднее даже я это признала, пусть и с неохотой, — в первые дни мой сын крайне напоминал Эндрю Ллойда Уэббера. Но это не имело никакого значения. Он был безупречен. Он был прекрасен. В моих глазах, а теперь и в глазах Прешес.
Она никогда не узнает, как подействовала на меня ее доброта. Прешес поделилась со мной тем, чего у нее не было — временем, — ведь с каждой минутой у нее наверняка прибавлялось дел. И тем не менее она нашла несколько минут, чтобы присесть, взять меня за руку и полюбоваться моим новорожденным сыном.
Кажется, мы просидели так слишком долго. Уверена, что из-за этого ее утро превратилось в настоящий ад. По сей день я жалею, что мне не хватило ума сказать ей, как много это значило для меня. Сказать, что ее доброта, которая ничего ей не стоила, была на самом деле бесценна, поскольку помогла мне поверить: что бы ни случилось дальше, чем бы вся эта история ни закончилась, мне не придется переживать это в одиночестве.
Через пару дней наш сын покинул ОИТН — несмотря на комплексное обследование, окончательный диагноз поставить так и не удалось. Спустя еще несколько дней его решено было выписать, и мы, не веря своему счастью, уселись в машину.
Помню, как по дороге домой с изумлением посмотрела на сидящего за рулем Дэйва.
— И как они могли нас отпустить? — наполовину в шутку, наполовину всерьез спросила я. — Они что, совсем того? Разве они не знают, что мы не имеем ни малейшего понятия, что от нас требуется?
Радостные и напуганные, мы улыбнулись друг другу. Прошло десять лет, и с моим сыном, к счастью, все в порядке.
Но даже спустя десятилетие я помню о доброте и человечности, которые проявила медсестра из ОИТН, оставив в моей душе неизгладимый след.