![](https://www.pravmir.ru/wp-content/uploads/2021/06/51127926601_ff649c7bb6_k-936x560.jpg)
«Причастил доктора, и вскоре она скончалась»
Я пошел в «красную зону» в связи с необходимостью и по велению долга, как бы пафосно это ни звучало.
![](https://www.pravmir.ru/wp-content/uploads/2021/06/whatsapp-image-2021-06-25-at-13.48.41.jpg)
Священник Андрей Мизюк
Недалеко от нашего храма есть роддом. Когда началась пандемия, его переоборудовали под ковидный госпиталь. Там была молельная комната, но мы были вынуждены ее убрать — как и кому теперь там служить, было не ясно. А потом заболела моя хорошая знакомая — доктор из этого роддома. Кроме ковида у нее было тяжелое заболевание, и, к сожалению, она попала в реанимацию. Я спросил, могу ли я ее навестить.
Так случилось мое первое посещение «красной зоны». Это было тяжелое испытание. Где-то внутри я понимал, что иду прощаться. И поэтому пошел. Я причастил доктора, мы немного пообщались. А через сутки ее интубировали, и вскоре она скончалась. Недавно ее посмертно наградили орденом Пирогова.
С тех пор я спешу попасть к людям до интубации. Насколько это возможно. Я прихожу в ковид-отделения разных больниц по просьбе больных — исповедовать, причащать, соборовать. Нужно уметь правильно одеться, раздеться, все обработать после. Это целая система, на всякий случай я сфотографировал все поэтапно. Очень странное состояние, когда, как в скафандр, влезаешь в защитный костюм. Ты выглядишь как ликвидатор химических аварий.
«Раз пришел священник — значит, близко смерть»
Есть люди, которые знают, что к ним придет священник, но ведь хочется не только к одному человеку подойти. И люди пугаются. У них и так подавленное состояние, а тут еще и священник. Для многих это такой стереотип: раз пришел священник — значит, близко и смерть. Но так не всегда, конечно. Есть и те, кто идет навстречу, причащается, разговаривает.
Я стараюсь рассказать о себе — кто я, откуда, где служу, желаю скорейшего выздоровления.
Обязательно смотрим друг другу в глаза, потому что, кроме глаз, по большому счету, ничего не видно.
Если обмениваюсь с кем-то телефонами, присылаю свою фотографию, чтобы они видели, кто к ним приходил.
Потом я начал надевать поверх костюма крест. Мы ведь с врачами мало чем отличаемся — а так людям понятно, что я священник. В епитрахили и подряснике я в «красную зону» зайти не могу, поэтому на мне под костюмом — рубашка и брюки. Подрясник я оставляю, а епитрахиль надеваю под защитный комбинезон. Потом все приходится обрабатывать. Забираю только пакеты из-под Святых Даров, с дароносицей туда не зайдешь. Кладу частички в пакет. Так и причащаю после короткой исповеди. Однажды взял с собой Требник, его пришлось оставить там.
«Я шел в реанимацию к умирающему и видел войну»
Реанимация для меня — всегда самое трудное. Ты проходишь к кому-то и видишь других больных, которые тоже в тяжелом состоянии. Ощущение, что перед тобой не люди, а их тени. Бульканье кислорода, писк аппаратов, провода. По возможности я пытаюсь к больным подойти, узнать, хотят ли они причащаться.
Я шел в реанимацию к умирающему и видел войну.
Врачи, переворачивающие больных на живот, больные, которые не могут спокойно и нормально лежать и почти мечутся и хрипят.
Даже обычный кашель кажется каким-то железным. Подходя к человеку, видишь в глазах страдание и отчаяние. Просто взять за руку — и почувствовать ответ.
Мне запомнилось, как буквально после Пасхи я попал в реанимацию соборовать мужчину. На кровати лежал настоящий богатырь. Я не мог понять, как он здесь оказался. Общаясь с его родными, узнал, что никаких серьезных болезней у него раньше не было. Через несколько дней он скончался. Мне сказали, что ему было 39 лет, он мой ровесник. Так я еще раз понял, что интубация, чаще всего, — это билет в один конец, к сожалению. Возможно, есть счастливые исключения, но я их не встречал.
Была семейная пара — прихожане одного из храмов, верующие люди. Пожилые муж и жена лежали в одной палате. Я причастил их, мы поговорили. На следующий день женщина умерла. Ей было около 70 лет.
А в обычной палате были две женщины, которые уже готовились к выписке. Сначала испугались [меня], но потом даже обрадовались, мы сидели общались, я оставил свои контакты. Еще одна женщина очень благодарила, что мы приходим сюда, не оставляем, она даже не думала, что священника пустят.
«Папа был в реанимации, в семье — 17 детей»
Есть замечательные случаи. Я подружился с многодетной семьей, которая почти в полном составе переболела ковидом в тяжелой форме. Папа у них был в реанимации. Супруга просила его причастить на Страстной неделе, но меня к нему не пускали. В итоге батюшка, которому я помогаю, — он руководитель по взаимодействию с медучреждениями, — смог туда пройти, потому что у него есть медицинское образование. Счастливый случай, мужчина пошел на поправку. А ведь в этой семье 17 детей. Было очень страшно, и никто не знал, чем все могло закончиться. Очень многие просили за него. Из реанимации он вышел, ИВЛ не было.
Мой хороший знакомый десять дней сам лежал в госпитале и все это время старался, будучи больным, помогать людям. Делился продуктами, отдавал свое место в палате, а сам переходил в коридор. Просто говорил с людьми, которым плохо. Там так не хватает слова, а молчание и звуки аппаратов бывают почти зловещими.
Иногда я вижу родственников, которые лежат в одном отделении или в одной больнице, но многие из них не знают, кто в каком состоянии, а говорить им об этом не всегда получается. Здесь необходимо полностью доверить себя Богу, вот и все. А присутствие Бога в таких отделениях очень чувствуется — многие люди по-настоящему преображаются.
Я общаюсь с близкими усопших. Если есть контакты тех людей, к которым я приходил в ковидное отделение, стараюсь поддерживать. Потерявшему близкого человека нужно помнить, что, прежде всего, ему необходимо продолжать жить. Выживать любой ценой. Ради близких. Живых и любящих нас. Но мы должны жить и для тех, за кого мы можем теперь только молиться. И стараться, стараться не терять веры. Им нужна наша помощь.
«Неверующих там нет — есть сдержанные»
Особенно трепетно отношусь к докторам, которые тоже заболевают и остаются там. Они — герои. Стараюсь общаться с ними и после, молюсь, звоню.
В прошлом году о врачах много писали, везде были их фотографии, сейчас все замылилось. А между тем они по-прежнему воюют в «красной зоне» на самых серьезных участках.
Врачи оказывают мне главную поддержку, провожают меня к больным. Среди них много верующих. Вернее, неверующих там вообще нет — есть просто очень сдержанные.
Мне запомнилось, как я выходил в отделение, доктор меня провожал перед шлюзом и попросил благословение. Это вдохновляет. Ты понимаешь, что можешь очень многому научиться у врачей и у людей, которые болеют.
Как-то на входе в зону, перед шлюзом, заметил, что провожающая меня медсестра остановилась и, перекрестившись, отчетливо произнесла: «Боже, милостив будь к нам грешным». Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки — настолько внезапно и неожиданно это было. И страшно. И в то же время настолько утешительно, пришло осознание того, что Господь ведет нас в эти места не случайно. Каждого из нас. И врачей, и священников.
![](https://www.pravmir.ru/wp-content/uploads/2021/06/50894987668_528ea2bbf7_k.jpg)
Фото: Pan Przemek / flickr.com
«Контакты сокращаю до минимума»
Ходить в «красную зону» — это служение Церкви. Не знаю, насколько это распространено сейчас, но люди сами потом говорят, что священник был им необходим. Ощущение подавленности и моральной тяжести — оно реально. И приходить к больному просто пообщаться — очень важно. Бесценна возможность попасть к человеку до того, как могут начаться ухудшения. Мы стараемся, упрашиваем, и нам идут навстречу. Но ты должен понимать: если ты все-таки идешь туда, то основную ответственность несешь на себе сам. Поэтому контакты приходится сокращать до минимума.
Возможность зайти туда — это возможность найти еще одного человека и привести его к Богу. Однажды я причащал пациента и попросился просто пройти по палатам. Многие, услышав, что я священник, отреагировали. Были люди, которые вообще причастились там впервые в своей жизни.
Иду по улице и вижу совсем другую жизнь. Я не силен в статистике, и порой мне кажется, что она искусственная.
Не знаю, куда и в какую сторону. Ни одно из отделений я не видел пустующим. Не вижу ни масок, ни дистанций. Что же получается? Телевизор успокоил и все сразу наладилось?
Что будет дальше, я не знаю. Хочется, конечно, хорошего. Но я знаю, что, когда мне позвонят, я соберусь и пойду. По необходимости и по велению долга.